«…Молитесь, стройте монастыри и дружите с Россией! А из Осетии православие распространится дальше», — предсказал отец Ипполит.

…В гербе столицы Северной Осетии Владикавказа — корона Российской империи над горами и ключ. Здесь, посредине Кавказских гор, в самом центре евразийского перешейка, империя имеет власть и право отворять и затворять Небесные врата. Господствовать над поднебесными высотами Кавказа и Закавказья, до Армении, Малой Азии и Балкан. На то он и Владикавказ.

На аланском бело-красно-желтом флаге чистоты, крови и плодородия снежный барс смотрится органично. Он утонченно-красив и строен, как многие молодые аланы. В Осетии, наверное, каждый мужчина до тридцати занимается спортом, обычно борьбой, искусствами боя.

На лицах алан — печать сдержанного благородства, на многих. Такой отпечаток образа мыслей, образа действий. Недаром ведь аланских девушек и женщин архимандрит Ипполит вместе с русскими благословлял собирать пожертвования на Свято-Николаевский монастырь на улицах и площадях Третьего Рима. Москву они, возможно, знают, как никто другой, в том не вполне презентабельном ракурсе, в котором мало кому доводилось этот город наблюдать.

— Москва… ведь это наша школа… Школа смирения! — улыбается игуменья Нонна (Багаева), настоятельница женского Аланского монастыря в Алагире, а тогда послушница Наталья. — Помню, как на Рождество Христово стояли мы с кружками для пожертвований в подмосковном Звенигороде. За послушание!

Вообще-то, настоятель монастыря в Звенигороде, которому мы представились, благословил рождественские елки наряжать. И только начали было, как вдруг подходит к нам послушник: «Матушки, а не поможете ли вы уборные почистить?» — «Ладно, — думаю, — что ж, елки — значит елки». Когда он нас туда завел, дыхание перехватило. В этом монастыре жили беспризорники, и они в этих уборных не стеснялись… По колено всего. Огромное помещение. Мы засучили рукава и с вечера до полуночи все выдраили. Идем уставшие, никакие… на свое главное послушание — собирать пожертвования.

Стояли в валенках сорок пятого размера и в телогрейках, даже во время рождественской службы, так наша старшая распорядилась. Мороз до костей пробирает, стою на ветру у ворот и плачу. У них тут салют, все красиво, благолепно, а я по нашему Рыльскому монастырю полуразрушенному реву. Ко мне подходит послушник-вратарник: «Мать, ты чего ревешь?» У меня слезы ручьем: «Я к батюшке хочу, к батюшке своему, к отцу Ипполиту!» Он на меня так сочувственно посмотрел: «Знаешь, я сегодня десять рублей нашел, давай я их тебе пожертвую на Рыльский монастырь». Утешил меня. Это теперь вспоминать смешно, а тогда было не до смеха, потому что в ту ночь мы ничегошеньки не собрали. Какие бы «крутые» иномарки ни подъезжали к монастырю, «монашенки», мерзшие у ворот, не интересовали их совершенно.

На другой день вернулись в Москву. И тут развеселились. С нами была совсем еще девочка, тоже осетинка, и она так вырядилась в ту ночь на сборы, что, когда зашла в храм, какой-то батюшка ее спросил: «Матушка, вы игуменья?» Она по-русски плохо говорила: «Что вы, у нас еще обстрига не было, обстрига…» Из-за этого ее поселили в какой-то каморке. Очень было весело, когда мы в Москве об этом узнали. Но самое смешное дальше. Да и не смешное вовсе, а чудесное. Звонит Биазарти из Рыльска: «Привет! Заходил сегодня к батюшке, а он спрашивает: что там Наташенька делает? Пусть приедет, утешится». Я тут же уехала в Рыльск утешаться. Видел батюшка все мои слезы-страдания! Пожалел.

— Порой по утрам не хватало сил порог квартиры переступить, такая наваливалась усталость. Тогда взывали о помощи к батюшке, — поддержала настоятельницу монахиня Варвара, в те годы Татьяна, — и молились, и плакали: «Батюшка Ипполит, простите, помогите, вразумите…» Взмолилась и я, в сознании пронеслись тихие, спокойные его слова: «Иди, дочка, иди…» Сразу все искушения отступили: раз батюшкино благословение есть, на послушание надо идти. И день прошел совсем без искушений, так Господь покрыл за батюшкины молитвы.

— Да, самое страшное было — вставать рано утром и подчиняться старшей, — соглашается игуменья Нонна. — В московской «полуторке» нас было восемь душ. Сначала спали вповалку, потом кое-как устроили быт, поставили двухъярусные кровати, соорудили иконостас. Каждое утро я пробуждалась с мыслью: «Что я вообще здесь делаю? У меня два высших образования, я заканчиваю аспирантуру, я что, ненормальная?» Утреннее правило со всеми вместе почитаешь — делается легче. Еще помолишься и спросишь сама себя: «Кому оно нужно, это твое высшее образование?» Ну, и идешь на станцию метро, в подряснике и с ящиком на шее, и всякий раз не знаешь, придешь ли назад, потому что метро — это ад кромешный!

Стоишь на выходе, а на тебя вываливается из-под земли толпа, каждые три минуты. Не знаешь, чего ждать. Разные бывали ситуации. Господь посылал утешения после очень тяжелых испытаний. Однажды ко мне подошел человек: «А сколько тебе надо денег, чтобы восстановить твой монастырь?» Я молчу. Молюсь. У нас, сборщиков, неписаный закон: ни с кем не разговаривать. Становишься на «точку» и сколько стоишь, столько свое место намаливаешь. Он не уходит: «Ну, сколько, сколько?» — «Столько, сколько дадите», — отвечаю как можно лаконичнее. «Тысячи долларов тебе хватит?!»

Вижу, он издевается, молчу. Тогда он начал поносить меня на все метро: «С мусульманской мордой на православный храм собираешь!..» Много «хороших слов» он мне тогда сказал. Слава Богу! Почистил. Как он из-под земли передо мной возник, так в нее и «провалился». Исчез.

…Выходит женщина из метро, поднимает над головой сумку и так идет прямо на меня, с громким «пятиэтажным» матом. Я зажмурилась, думаю: ну, все, сейчас как ударит по голове этой сумкой. У нас было заведено не сопротивляться — не возвеличивать зло. Смиряться перед обстоятельствами, насколько сил хватит. Если и ударят, то слава Богу! Вдруг вижу: мужская рука женщину эту подхватила, отодвинула, и мужчина с «дипломатом», интеллигентного вида, кричит ей: «Пошла вон отсюда! Я тебя сейчас!..» Прогнал ее, повернулся ко мне и расплылся в улыбке: «Солнышко, что-то вас давно видно не было?»

Помню, как нас в первый раз в милицию забрали. На «Шаболовке» никогда проблем не возникало, а тут подходит ко мне Татьяна, она стояла на входе, а я — на выходе из метро. «Меня прогнали. Милиционер». — «Да подожди, он сейчас уйдет, а ты становись опять». И вижу, он на нас смотрит. Про себя подумала: «Ну все, сейчас он подойдет и спросит документы, я покажу ему паспорт с владикавказской пропиской, и нас заберут». Так и получилось. Когда нас привезли, капитан милиции нас оформлять отказался: «Я верующий». Развернулся и без дальнейших объяснений вышел. Мы сразу заулыбались, но нас все равно оформили. Я долго потом смеялась сквозь слезы: нужно было уйти в монастырь, чтобы первый раз в жизни попасть в милицию.

На другой станции метро сестру Варвару завели в милицейский участок и «вытряхнули» из кружки все содержимое. Такое случалось со сборщицами. Но, несмотря ни на что, в те годы в Москве мы собирали по двести тысяч рублей за месяц. Монастырю шла реальная помощь, а мы учились послушанию и смирению.

Женя Гацоева стояла на «Кузнецком мосту». Я к ней как-то заехала и ужаснулась. Выхожу из метро — стоит Женя, а вокруг бомжи, бомжи, некоторые лежат прямо на земле, некоторые в крови. Несчастные, никому не нужные люди. «Женя, как ты тут стоишь?! Я думала, у меня там тяжело, а ты ну просто в аду находишься!» — «Слава Богу за все!» — и улыбается.

Одно время она давала деньги бомжам. Потом ходила понурая: «Пропивают!» Тогда она стала для них продукты покупать. Они к ней с утра за деньгами, а она им — булочки и кефир. Возила бомжей в Троице-Сергиеву Лавру, омывала в источниках, причащала.

С ней произошел характерный случай. Одна женщина вышла из метро и стала плевать ей в лицо. Бесноватая или нет, не знаю. Женя в ответ повторяла: «Слава Богу за все!» Всю оплевала. Какой-то мужчина не выдержал, подбежал: «Да что это такое! Сколько ж можно?!» Тогда та женщина «пожертвовала» десять копеек, с презрением бросила гривенник в кружку. А Женя сказала: «Спаси Господи». И баба не выдержала. Забесновалась, дико завизжала на всю площадь, как будто ее по щекам отхлестали: «Ты зачем мне так сказала-а-а?»

Начальник милиции на станции, где собирала Евгения, периодически пытался согнать ее с места, а когда она отказывалась уйти, говорил, что она должна платить. Женя не выдержала и однажды сказала: «Вот поеду к батюшке, и если он мне благословит, то буду вам платить, а так ни одной копейки из пожертвований не дам». Поехала к батюшке, пожалилась, рассказала все, как было. А он улыбается и говорит ей: «Я тебе скажу, что делать. Ты найди этого начальника и дай ему немного денег, он же тоже кушать хочет». Смутилась Евгения, что еще за непонятный совет такой, но перечить старцу не стала. Вернулась на послушание, тут же выходит этот милиционер и с ходу спрашивает: «Ну что, видела своего батюшку, что он тебе сказал?» Женя, недолго думая, все ему и рассказала. Велел, мол, вас найти и денег дать немного, потому как кушать вам тоже надо. Начальник возмутился, самодовольная улыбка исчезла: «Еще чего, чтобы я с Церкви деньги брал? Вздумали тоже». И, посерьезневший, развернулся и ушел к себе. С тех пор он помогал Евгении, чем мог, и даже просил молитв старца.

Не все были такие, но все — люди. По вечерам мы говорили друг с другом мало, когда приходили в себя от усталости. Молились, конечно, иначе бы не выдержали всего этого. И вот среди ночи вдруг открываю глаза, смотрю — Варвара, тогда еще Татьяна, вся в слезах, земные поклоны кладет. «Ты чего? Ложись спать!» — «Наташа, я тебя очень прошу: помолись за парня-милиционера, его Александр зовут, он все деньги из кружки вынул». Я растерялась: «Чего ты-то так расстроилась? Не твой же грех!» — «Потому и помолиться за него надо. Он же православный».

…Женя Гацоева позже всех из нас с послушания приходила: «Господи, какая же я счастливая, что я здесь!» — и с этими словами засыпала. А утром просыпалась с теми же словами на устах: «Господи, как же я счастлива!» — да с таким задором, что сразу у всех хорошее настроение.

На ящик для сбора пожертвований я прикрепила фото отца Ипполита. Старца многие москвичи узнавали и радовались нечаянной встрече.

С пожертвований, которые мы собирали в Москве, монастырь многим людям помогал. Однажды одна из послушниц приехала в Рыльск и подумала: «Вот куда собранные деньги идут? Ничего не построили за последнее время…» А к старцу подошла — и он тут же ответил на ее мысли: «Смотрите, матушка, мы на ваши деньги амбар крышей новой накрыли».

Когда батюшка благословил нас троих ехать в Алагир — открывать монастырь, я удивилась: «Батюшка, а кто же на сборах останется?» — «Матушка, ну что сборы? Они были, есть и будут. Обитель новую создавать надо». Это был и ответ на наш ропот, на наши немые вопросы, помыслы о том, зачем все эти московские мытарства. Возможно, сборы были лучшим способом за короткий срок проверить, готов ли человек ко вступлению на монашеский путь, достанет ли смирения, терпения и веры в святое послушание.

Вот такая была у нас школа в Москве! И много лет спустя — все так же. Ищешь уединения, общения с Богом, а вокруг — «метро».