Когда женщина выходит из места затворничества, ее стыдливость должна защищать одежда. Особенно важно это там, где женщине все же предоставляется некоторая свобода. В республиканском Риме женщина имеет право выходить из дома без сопровождающих, зато ей запрещено появляться на людях с непокрытой головой, разговаривать с женщинами, пользующимися дурной репутацией, и посещать игры без разрешения супруга. Одежда должна скрывать женщину: гинеконом в Сиракузах следит за тем, чтобы одеяние было белым и непрозрачным. Открытыми могут быть только ладони и, в некоторых случаях, часть лица или все лицо.

В целом покрывало, как колесница для женщин в Афинах, заменяет гинекей и призвано защитить стыдливость женщины, вышедшей из дому. Покрывало отвечает тем четырем критериям, которые я определил в начале моего исследования: оно признак абсолютной женской стыдливости, связанной с чувством стыда из-за того, что она является объектом вожделения под взглядом другого человека.

Эротизированную наготу может скрыть только одежда. Покрывало, скрывающее всю голову или только волосы, становится отличительным признаком порядочной женщины. Начиная с самых первых письменных свидетельств, времен правления ассирийского царя Теглата-Фалазара I (1115–1077 до Р.Х.), оно рассматривается как отличительный знак социального положения, а не как символ стыдливости. Текст ассирийских законов, о котором идет речь, не раз пытались интерпретировать, в нем много пропусков и темных мест. В любом случае понятно, что некоторые женщины обязаны носить покрывало на улице (в частности, замужние), а некоторым это запрещено (проституткам). Другие могут носить покрывало лишь в специально оговоренных ситуациях: есирту (служанка) надевает покрывало, если идет вместе с хозяйкой, хиеродула (храмовая проститутка), если она замужем. Для нарушительниц предусмотрены суровые наказания: проституткам на голову льют смолу, служанкам отрезают уши. Суровому наказанию подвергается и мужчина, если он не сообщил о нарушении. Однако никаких мер не предусмотрено против замужних женщин или девушек, вышедших на улицу без покрывала. Очевидно, что носить покрывало было вожделенной привилегией. Привилегией общественного положения и статуса замужней женщины: для того, чтобы жениться на есирту, надо при всех покрыть ее голову покрывалом.

Итак, глядя на покрывало с исторической точки зрения, можно сделать вывод, что оно обозначает принадлежность женщины тому или иному мужчине, а также то, что насилие над ней повлечет за собой тяжелые последствия. Правда, такое понимание роли покрывала не объясняет, почему есирту должна покрывать голову, когда идет вместе с хозяйкой.

В эпоху пленения евреев в Вавилоне покрывало носили. Об этом свидетельствуют библейские тексты, восходящие к той эпохе. Сусанна появляется перед судом с покрытой головой, но «беззаконники» велят раскрыть ей лицо, «чтобы насытиться красотой ее» (Дан. 13:32). Однако в более ранних иудейских текстах мы встречаем другие обычаи. Замужняя женщина может появляться с открытым лицом: Сара, супруга Аврама, «прекрасная видом», обращает на себя внимание египтян и их фараона (Быт. 13:11–15). Ревекка, жена Исаака, тоже была красивой, и ее муж, как и Аврам, попытался выдать свою жену за сестру (Быт. 26:7). Если бы у евреев для замужних женщин было принято носить покрывало, то вопрос решался бы проще: надо было бы просто снять покрывала с Сары и Ревекки. И наоборот, именно покрывало вводит в заблуждение Иуду, и он не узнает свою невестку Фамарь, вдову двух своих сыновей. Когда он приходит в селение, то Фамарь «сняла с себя одежду вдовства своего, покрыла себя покрывалом и, закрывшись, села у ворот Енаима, что на дороге в Фамну» (Быт. 38:14). Иуда принимает ее за проститутку, потому что у нее прикрыто лицо; он спит с ней, не узнав, кто она. Значит ли это, что, в отличие от ассирийского обычая, у евреев покрывала носили только проститутки? Было бы слишком смело утверждать такое, может быть, покрывало здесь просто прием, объясняющий, почему Иуда не узнал невестку. Но можно предположить, что некоторые храмовые проститутки, как, например, жрицы Иштар, носили покрывало.

Однако возможно и другое объяснение. Покрывало на лице носят женщины-горожанки, которым не нужно работать. Крестьянке на полевых работах покрывало мешало бы. В проклятии, которое Исайя обращает к Вавилону, он угрожает низвести его дочерей до уровня крестьянок: «Возьми жернова и мели муку; сними покрывало твое, подбери подол, открой голени, переходи через реки» (Ис. 47:2). В Ветхом Завете покрывала носят Сусанна, жена судьи, и Суламифь, жена царя из «Песни Песней». Если считать, что в этой необычной книге есть единый сюжет, то роль женского покрывала можно обозначить таким образом: женщина не носит покрывала на улице, так как говорится, что солнце «опалило ее» (Песн. 1:6). Она ожидает возлюбленного в своем покое, укрытая покрывалом. Однако покрывало не мешает ему разглядеть ее «голубиные глаза», волосы, губы, шею, груди. Трудно предположить, что речь идет о покрывале как о знаке стыдливости. Скорее всего, мы встречаем здесь первое свидетельство того, что может существовать и эротическое покрывало, которое подчеркивает и выявляет женскую красоту.

В других случаях покрывало в Библии играет, как правило, роль ритуального предмета, который носят в определенных ситуациях. Ритуального для людей в тех или иных обстоятельствах, но не во взаимоотношениях человека и Бога, так как перед Богом его снимают. В Ветхом Завете часто говорится о том, что покрывало надевают в знак траура или горя.

У евреев, так же как у римлян и греков, покрывало — часть брачного ритуала. Когда Елеазер сталкивается с Ревеккой у источника, на ней, судя по всему, нет покрывала. Елеазера поражает красота женщины (Быт. 24:16), и он дарит ей золотые серьги (Быт. 24:47). Она следует за ним в Ханаан, и в рассказе об этом не упоминается никакое покрывало. Но вот вдали показывается Исаак, ее суженый, она спрашивает у раба: «Кто этот человек, который идет по полю навстречу нам?» — «Это господин мой», — отвечает раб, и тогда Ревекка покрывает голову (Быт. 24:65). Здесь речь идет, несомненно, о брачном покрывале: жених не может видеть невесту без покрывала, в отличие от ее близких и чужаков…

Таким образом, мы можем лучше понять, в какую ловушку попал Иаков. Он был уверен, что женился на Рахили, и не догадывался, что в брачном покое, куда его проводили, находилась ее сестра Лия. Если бы девушки не могли показаться на глаза чужому мужчине без покрывала, то он и не заметил бы подмены. Равным образом подмена не могла бы произойти, если бы Лия не носила покрывала во время свадебной церемонии. Быть может, из этого обычая и родился второй смысл слова «познать»: жену узнают (потому что с нее снимают покрывало) и одновременно вступают с ней в супружеские отношения.

Гера была ревнивой женой, и, чтобы излечить ее от ревности, Зевс придумал средство особого рода. Он объявил, что женится на Платайе, наяде из Беотии, однако на свадебную колесницу поставил просто деревянную статую под покрывалом. Разъяренная Гера примчалась и сдернула покрывало с невесты, но обнаружила под ним всего лишь кусок дерева. Она усвоила урок и помирилась с мужем. С тех пор на близлежащем Киферийском холме воздают почести супругам Гере и Зевсу. Эту легенду рассказывает Павсаний в книге «Описание Греции» (кн. IX, гл. П1).

И в греческой, и в римской традиции существует символическое свадебное покрывало — «хеанос», «калумма», «калуптра». Происхождение такого покрывала имеет достойные мифологические корни: Гесиод пишет, что сама Афина надела покрывало на Пандору, первую женщину, прежде чем показать ее богам («Теогония», ст. 574).

Исследователи долго спорили, каков смысл подобного покрывала и в какой именно момент брачной церемонии оно надевалось. Многое прояснилось после того, как в 1956 году была найдена, а в 1969-м — опубликована комедия Менандра «Самиянка». Сейчас многие сходятся на том, что невеста была под покрывалом в брачном шествии, когда кортеж сопровождал ее к жениху, и что покрывало носило характер оберега от «дурного глаза». Во время брака Роксаны и Александра невеста была под покрывалом, пока не легла на брачное ложе. Это, конечно, особый, хотя и очень известный, случай. Изображений брачного покрывала очень мало, и нам трудно представить себе, как оно выглядело: закрывало ли лицо или только волосы.

На третий день свадьбы отец жениха устраивал пир, и на пиру с невесты снимали покрывало и показывали ее гостям. В редких случаях и супруг видел ее в этот момент впервые. Снятие покрывала сопровождалось торжественным вручением подарков и непристойными шутками. В шутливых стихах снятие покрывала с невесты часто связывается с потерей девственности. Такое «предшествующее представление» нового полового статуса носит и характер инициации: подарки, врученные в момент, когда новобрачная открывает свое лицо, называются «дарами выкупа» и как бы определяют новое имя той, что станет теперь женщиной. Надо ли здесь видеть некое «стыдливое и публичное» действие, предваряющее то, что произойдет ночью втайне, как об этом пишет Джулия Сисса в книге «Девственное тело. Девственность в Древней Греции»? Или, как считает Франсуа Лиссараг, речь идет об определенной театрализации церемонии, для того чтобы зафиксировать брак при свидетелях, так как другого способа определения нового гражданского состояния не было? (Исследователь пишет об этом в статье «Взгляды на брак в Древней Греции», 1999.) В любом случае здесь выносится напоказ то, что скрыто от глаз и принадлежит только двоим супругам. Можно себе представить, какому суровому испытанию подвергалась в этом обычае стыдливость новобрачной.

Носили ли гречанки покрывало в других случаях? Это зависело от города и от возраста женщины. Так, например, девушка до поры до времени носила волосы убранными под сетку, а достигнув брачного возраста, ходила с непокрытой головой, чтобы легче было найти мужа. Множество свидетельств говорят нам о том, что замужние женщины покрывали голову на людях. Обычай утвердился еще с гомеровских времен. В «Илиаде» Гекуба при виде того, как Ахилл оскверняет тело ее погибшего сына Гектора, сбрасывает покрывало («калуптру») и рвет на себе волосы. Елена выходит из дворца и идет на крепостную стену взглянуть на греческих воинов, прибывших, чтобы вернуть ее домой, и при этом надевает на голову покрывало («отоне»), сияющее белизной. Зевс позвал Фетиду, и она собирается в путь, надев покрывало — «эстос». Пенелопа выходит к женихам, спустив на лицо вуаль — «икредемнон». До нас дошло множество слов, обозначающих «покрывало», и, хотя непосредственных описаний, как они выглядели, нет, можно себе представить, что они были очень разнообразны. Женская стыдливость сопровождалась определенным кокетством: можно было просто набросить на голову полу пеплоса, а можно — покрыться белым, расшитым цветами покрывалом. Оно, очевидно, удерживалось на голове венчиком и скрывало только волосы, однако можно было и спустить его на лицо. Лицо можно было также прикрыть прозрачной вуалью.

Чаще всего упоминается «кредемнон» — своего рода мантилья, которая спускается по бокам головы, но может быть опущена на лицо. Такое покрывало носили и замужние женщины (Андромаха), и девушки (Антигона), и служанки (служанка Навсикаи), и замужние богини (Гера). Его носили независимо от возраста и социального положения. На погребальных стелах часто изображаются женщины под покрывалом: может быть, в знак того, что они замужем. Вместе с тем покрывало все реже и реже изображается на статуях (за исключением статуэток из Танагры) и на вазах (не считая сцен свадьбы). Надо ли из этого делать вывод, что древнегреческое искусство представляет нам женщин исключительно внутри дома или изображает исключительно женщин легкого поведения, в то время как почтенные женщины вне дома появлялись только под покрывалом? Можно сделать и обратный вывод — там, где изображены женщины под покрывалом, представлены сцены танца или же холодное время года. Истина лежит где-то между этими крайними мнениями, и нам нужно набраться терпения и собирать разрозненные свидетельства десятка веков о том, в каких городах и в каких случаях древнегреческие женщины носили покрывало.

Вот какой анекдот на эту тему приводит Плутарх в книге «О доблести женской» (гл. 26, § 262). Ксенокрита, желая высмеять малодушие своих соотечественников, при виде тирана Кумского Аристодема отвернулась и закрыла лицо отворотом туники. Когда Аристодем ушел, юноши спросили Ксенокршу, почему она проявляет стыдливость по отношению к одному-единственному человеку. «Потому что он — единственный мужчина в Кумах», — ответила она. Соотечественники Ксенокриты устыдились и приняли ее слова как призыв к восстанию против тирана. Жест, которым женщина закрывает лицо, здесь — знак стыдливости и вместе с тем уважения к мужчине. Очевидно, что это был общепринятый обычай, иначе никто не понял бы, в чем смысл жеста Ксенокриты. В то же время закрывать лицо перед мужчиной, видимо, было не обязательно — никто не упрекает Ксенокриту, что она не делает этого при других мужчинах.

Покрывало в Греции не было социальным отличительным признаком, как в Месопотамии. Зато можно предположить, что его считали знаком стыдливости. Тому есть немало свидетельств. Так, например, Дион Хризостом в своих речах говорит о том, что женщины Тарса так хорошо были укрыты в «сдержанность и скромность», что с трудом видели дорогу перед собой. Правда, насмешливо добавляет философ, лицо-то их было закрыто, а душа раскрыта, и они охотно слушали всякие порочные и бесчестные разговоры. Таким образом, женское покрывало не только не внушало уважения, как в Месопотамии, но еще и вызывало насмешки моралистов. В комедии Аристофана «Лисистрата» государственный советник так говорит героине: «Мне слушать тебя, презренная? Тебя, что носит на голове покрывало? Да лучше я умру!» Но в ответ он слышит, что в таком случае пусть он сам наденет покрывало на голову и замолчит.

В Древней Греции покрывало в гораздо большей степени, чем нагота, подчеркивало оттенки целомудрия и соблазна. На аттическом кубке V века изображена величественная женщина. Она занята пряжей и одета в длинную одежду и, как кажется, воплощает собой супружескую честь и достоинство. Однако прозрачные складки покрывала дают возможность разглядеть ее до мельчайших подробностей и сходятся в центре кубка к низу ее тела.

Одежда нимфы Парфении также стыдлива и соблазнительна одновременно. Прозрачные покровы и закрывают, и обещают наслаждение, и именно таким образом предстает перед потрясенными богами первая женщина Пандора в «Теогонии» Гесиода.

Кай Сульпиций Галл был образцом республиканской строгости нравов. Когда он узнал, что его жена появилась на людях с открытым лицом, он расстался с ней: «По закону только я могу быть ценителем твоей красоты. Ты должна наряжаться для меня одного и лишь в моих глазах выглядеть красивой. Только я могу смотреть на твои прелести. Своим кокетством ты привлекаешь внимание других мужчин, что может вызвать подозрения и преступления». В трактате «О строгости» Валерий Максим рассказал нам два века спустя об этом, прямо скажем, крайнем случае, в котором, однако, отразились взгляды эпохи. Но сам Валерий Максим видёл здесь уже только крайнюю ревнивость мужа.

Изначально, в Греции, замужним женщинам, очевидно, вменялось в обязанность носить покрывало. Однако в Риме оно было уже не так обязательно. В Риме не было гинекеев, и хозяйка дома обладала большей свободой поведения. На людях она носила «паллий», который прикрывал волосы и спускался до колен так, что открытым оставалось только лицо. Паллий был из плотной шерсти; в жаркие дни, возможно, носили льняной. Во времена Римской империи это покрывало стало упрощаться, появились «мафорий», прикрывающий волосы и плечи, и «рика» — яркий элегантный шейный платок. На некоторых изображениях эпохи мы даже видим женщин с непокрытой головой.

Эти покрывала надевали ради приличия, но кроме них существовали и другие, изначально носившие священный характер. Их надевали, чтобы скрыть слишком сильные чувства в особые моменты жизни. Так, вдовы надевали «рициний», что зафиксировано в Законах 12 таблиц, там, где вводятся ограничения на пышность похорон. Возможно, что «рициний» произошел из «паллия», он так же прикрывает голову и плечи. Голова и тело новобрачной прикрывались двуцветным, желто-оранжевым «фламмием». Название напоминает о фламиниях, жрецах Юпитера, которым было запрещено разводиться с женами. Их жены постоянно носили такое покрывало. Оно, таким образом, имело особый смысл для невест более поздних времен, так как символизировало постоянство брака. Но в то же время оно было знаком стыдливости, призванным скрыть чувства новобрачной.

Во всяком случае, именно такую роль фламмий должен был бы сыграть на второй свадьбе Катона с Марсией. Но он не был надет. Стоик уже однажды сочетался браком с Марсией, а потом уступил ее своему другу Гортензию. Гортензий умер, и Марсия попросила Катона снова взять ее в супруги, но уже не устраивать пышной церемонии: «…не надо и желтого фламмия, чтобы стыдливо прикрыть низко склоненное лицо супруги».

Такое покрывало перешло в христианские обычаи. Оно носит и светский, и священный смысл, покрывая и невест, и монахинь. Сегодня у невест оно белое, а у монахинь коричневое, белое или черное. Но Отцы Церкви, как, например, Амвросий Медиоланский, говорили о красном фламмии, напоминающем о крови Господа. У монахинь, невест Христовых, покрывало сохраняет симолику брачного покрывала, что отличает его от покрывала римских жриц.

Из всех этих обычаев родился постепенно один из самых устойчивых знаков женской стыдливости. Богиню Стыдливости в Древней Греции всегда укрывали покрывалом. И пусть в Риме она почиталась только среди патрицианок, а в Греции — только в Спарте и Афинах, таким образом, так или иначе, прославлялась женская добродетель.

Когда Икар, отец Пенелопы, отдавал дочь в жены Одиссею, он надеялся, что супруги останутся жить в Спарте. Но царю Итаки надо было вернуться к себе на родину. Икар бросился за ними в погоню. Тогда Одиссей предоставил Пенелопе выбор: остаться с отцом или последовать за ним в Итаку. В ответ она молча закуталась в покрывало, что означало, что муж для нее важнее отца. Икар принял решение дочери и позже велел воздвигнуть статую Стыдливости в тридцати стадиях от города, на том месте, где он настиг беглецов. Почему царь Спарты сразу понял смысл жеста Пенелопы? Может быть, потому, что женщина должна была прикрывать лицо перед чужеземцем и жест Пенелопы означал, что теперь отец для нее чужой? Так или иначе, но жест был истолкован правильно, как выражение стыдливости. Признание, пусть и не выраженное словами, должно было быть скрыто покрывалом.

Что касается алтаря, воздвигнутого в Афинах в честь Стыдливости, то о его происхождении мы ничего точно не знаем. В одном эпиграфическом источнике говорится, что ему служила женщина-жрица. Возможно, что в некоторых местах культ Стыдливости связывался с поклонением Артемиде. В трагедии «Ипполит» Еврипид описывает, как Ипполит подносит Артемиде венок, сплетенный из трав и цветов, возросших на девственном лугу, куда не ступала нога ни одного человека; этот венок омыт одной лишь росой Стыдливости. И в культе Артемиды, и в культе Стыдливости как таковой речь идет прежде всего о целомудрии девушек. Вот почему слуга Ипполита упрекает хозяина, что тот предпочел Афродиту Артемиде: мужчина не должен вести себя подобным образом.

Римский культ Стыдливости также связан с целомудрием как основной добродетелью женщины. Однако в некоторых чертах римское божество отличается от древнегреческого. Во-первых, Стыдливость у римлян покровительствует супружеской верности, а не девичьей невинности. Во-вторых, в Риме культ носит четко выраженную социальную окраску, так как соотносится только с патрицианками.

Первоначально в Риме поклонялись Стыдливости в маленьком святилище на Боарийском форуме, рядом с храмом Геркулеса. Приносить жертвы божеству имели право патрицианки, бывшие замужем только один раз («единомужние» — «univirae»). Известно, что в 296 году до Р.Х. от культа была отстранена Виргиния, вышедшая замуж за плебея Люция Волюмния. Тогда она воздвигла в своем собственном доме на Вико Лонго алтарь Стыдливости для плебеев, чей культ включал в себя точно такие же ритуалы и правила, что и культ Стыдливости для патрициев.

Таким образом, здесь речь идет о стыдливости как о статусе, а не о поведении или чувстве. Достигнуть этого статуса может та, кто выходит замуж девственницей. Ни невинные девушки, ни женщины, вышедшие замуж вторично, не имеют права на такой статус. Взбунтовавшаяся Виргиния сделала стыдливость доступной для женщин-плебеек, однако оставалось немало женщин (чужеземки, рабыни, вольноотпущенницы), которые не могли официально считаться «стыдливыми» и приносить жертвы Стыдливости. Об этом пишет Тит Ливий (кн. Х, гл. XXIII, § 3-10).

Оба культа Стыдливости, процветавшие в добродетельной Республике, зачахли в Римской империи. Плебейская Стыдливость переходит к распутным женщинам и впадает в забвение. Патрицианскую Стыдливость женщины презирают до крайней степени. Ювенал описывает в своей сатире, как они ночью останавливают носилки перед алтарем Стыдливости, чтобы помочиться на нее (Сатира VI). Однако постепенно императоры возвращают культ, связав его с императорской семьей. Стыдливостью прозвана Ливия, супруга Августа, и Плотина, супруга Траяна. На некоторых монетах можно увидеть изображение статуи Стыдливости под покрывалом.

Овидий в «Метаморфозах» (кн. X) рассказывает, как Пропетиды дерзко усомнились в божественном происхождении Венеры. За это они были наказаны и стали первыми, кто продавал свое тело за деньги. Стыдливость исчезла с их лиц, кровь застыла в жилах, и очень скоро они превратились в камень. Увидев этих бесстыдных женщин, Пигмалион решил никогда не жениться. Он предпочел изваять статую женщины из слоновой кости, которая была совсем как живая и, если бы не сдержанность, сошла бы с пьедестала. Пигмалион тут же влюбился в нее. В «Метаморфозах» ясно прослеживается связь между бесстыдством Пропетид, проституцией и сдержанностью статуи. Но может быть, только статуи и были целомудренными?

Как в Античности распознавали стыдливость? Во-первых, по ее внешнему проявлению. Та, что краснела, была стыдливой, у Пропетид кровь застыла в жилах, и они больше не могли покраснеть от стыда. Румянец и стыдливость были настолько связаны, что Законы 12 таблиц запрещали женщинам (но не мужчинам) румянить щеки, особенно во время похорон. Плиний считал, что таким образом женщина может заманить в «ловушку стыдливости». Однако один и тот же румянец может быть проявлением двух различных чувств: стыдливости и робости. Их нельзя смешивать: стыдливость похвальна, а робость нет. Совершая какое-либо благородное дело (например, при публичной речи), можно покраснеть так, как будто делаешь что-то преступное. Можно покраснеть, когда делаешь что-то на глазах у другого человека, а тоже самое, совершенное в одиночестве или рядом с тем, чье мнение тебе безразлично, не вызовет никакого стыда.

Для древних греков стыдливость была равнозначна чести и долгу. Для мужчины она означала смелость и отвагу, для женщины — то, что защищает ее от мужской похоти. Сократ восхваляет культ стыдливости у спартанцев: они покраснели бы от стыда, если бы им пришлось бросить товарища на поле боя. Одно и то же чувство движет и мужчинами, и женщинами, которые остерегаются мужчин.

В гомеровские времена слово «стыдливость» означает страх испытать стыд. Это чувство побуждает мужчин отважно сражаться, избегать унижения, а также выбирать достойного соратника. Оно же проявляется в робости, с которой юный Телемах обращается к старцу Нестору, в стыде Одиссея, переодетого нищим, который не решается просить подаяния в собственном доме. Стыдливость наполняет мудрого человека, который идет по улице, и гостя, соблюдающего правила благопристойности. Это слово употреблено в самых разных смыслах и применяется не только к женщинам, но и к мужчинам.

Сократ сводит воедино все эти оттенки и говорит о «доброй» и «дурной» стыдливости. Подобная двойственность лежит в основе всех западных представлений о стыде и стыдливости («добрый стыд»). Соблазнительно увидеть здесь влияние афинских софистов. Так, например, Горгиас, обосновавшийся в Афинах в 420-х годах, учит, что в каждом явлении можно увидеть и дурное, и хорошее, и правду, и ложь. В это время появилось учение, различающее две любви, естественно было создать и два образа стыдливости. В трактате Платона «Хармидий» различаются благоразумие и стыдливость: благоразумие — это добродетель, и его не следует отождествлять со стыдливостью, которая может быть и хорошей, и дурной. Но тут благородное чувство стыдливости, которое уже не является больше благоразумием и соответственно не является добродетелью, становится несколько подозрительным. Именно с этой точки зрения Аристотель в «Никомаховой этике» различает три стадии в одной и той же страсти: бесстыдство, стыдливость и чрезмерную стыдливость. Греческая традиция стремится сторониться всего чрезмерного, избегать как излишка, так и нехватки чего-либо. Следовательно, «добрая стыдливость», занимающая среднее место, оказывается наиболее предпочтительной.

Добрую и дурную стыдливость различают и стоики. Но для них важна не реакция, а мотивация. Зенон говорит об «евпатиях» — «добрых чувствах», среди которых радость, воля к чему-то и благоразумная осторожность. Последняя противопоставляется страху и определяется как «разумное отталкивание». Этому чувству подчинены два других: стыдливость и целомудрие. Быть подчиненным чувством, возможно, не слишком поэтично, однако обратим внимание на то, что стыдливость видится здесь как сдерживающее чувство. Стыдливость удерживает от определенных действий, а не руководит ими, при этом она основана на разумных доводах (осторожность), а не на безрассудном порыве (страх). Стыдливость скрывает, прячет, удерживает от поступков.

Дурной стыдливости следует избегать независимо от того, проявляется ли в ней чрезмерность, или она мотивирована страхом. Но можно ли сказать, что «добрая стыдливость» при этом восхваляется? Ее роль очень близка к роли стыда; она должна помешать нам исполнить то, что повредит нашей репутации, или показать то, что может ей повредить. Педагог Ликон видел в стыдливости и любви к поощрению два основных принципа воспитания. Они — как узда и шпоры для лошади: стыдливость, как узда, сдерживает, а поощрение подгоняет коня. Стыдливость зависит от стыда и не более его достойна похвалы.

Мы видим здесь, как изменилась концепция стыдливости у греков. У Гомера причины, вызывающие краску стыда, могут быть честными или бесчестными. Когда Телемах смущается в разговоре со зрелым мужем, в этом нет ничего недостойного, но он испытывает «стыдливую робость». В большинстве случаев, рассмотренных Аристотелем в «Никомаховой этике», человек краснеет от стыда из-за пороков. Стыдливость — похвальное чувство для юноши, подверженного страстям. Он еще не научился подлинной добродетели, и стыдливость помогает ему избежать пороков. Зато зрелый муж, старец испытывают стыдливость как осознание того, что совершен некий неприглядный поступок, и стыдливость у них порождает стыд. Стыдливость в этом случае не может быть похвальна, ведь она возникает как реакция на поступки, которые нельзя было предугадать заранее. Но она не может рассматриваться как добродетель.

Такой взгляд очень интересен: оказывается, что тот, кто не совершает предосудительных поступков даже в мыслях, испытывает чувства, которые выше стыдливости. Это невинность, сопоставимая с невинностью до грехопадения, однако она воспитана добродетелью. Стыдливость, таким образом, как и стыд, приложима только к предосудительным поступкам.

У Аристотеля очень ясно видно, что стыд и стыдливость связаны в нашем сознании с мнением других. Мы не испытываем стыда перед тем, чье мнение не имеет для нас никакого значения, перед ребенком или животным. Эти два чувства не могут быть абсолютным тормозом, удерживающим нас от невоздержанности: мы охотно предаемся пороку рядом с товарищами по пирушке или разгулу. Эти чувства носят относительный характер, поэтому и не могут считаться добродетелями. В лучшем случае можно сказать, что они располагают нас к добродетели, так как удерживают от порочных действий.

Стыдливость значительно теряет здесь свою ценность: она не ведет к добру, но удерживает от дурного поступка, если, как нам кажется, он не вызовет одобрения в глазах тех, кого мы уважаем. Заметим еще, что у Аристотеля почти все примеры соотнесены с мужским поведением, тогда как мифологическое представление о стыдливости связывалось в первую очередь с женщиной. Обесценивание мужской стыдливости сказалось отчасти и на представлениях о стыдливости женской. Философы никогда не сомневались в том, что от женщины следует требовать чистоты. Таким образом, на фоне размышлений об относительности мужской стыдливости оказалось, что женская стыдливость воспринимается в первую очередь как необходимое женское достоинство.

Римские философы, сформировавшиеся под влиянием греческих школ, разграничивали стыд, стыдливость и чувство чести примерно так же. Однако слова-синонимы pudor и verrecundia имеют несколько разный смысл, в зависимости от того, применяются ли они к женщине или к мужчине. У женщины речь идет в первую очередь о стыдливости, а у мужчины — о чести. При этом первое слово означает, скорее, непосредственное чувство, знаком которого может быть румянец на лице, а второе более рациональное. К тому же богиня Стыдливость связана по большей части с женской стыдливостью. Это несколько меняет восприятие стыдливости.

Сенека разграничивает добрую и дурную форму стыдливости. В «Письмах к Луциллию» (кн. XI) он пишет, что дурной стыдливостью можно назвать чувство, которое мешает человеку выступать на публике. Но если молодого человека привели в Сенат, где он должен выступить как свидетель, и он краснеет, это вполне приличествующая стыдливость. Стыдливость — знак превосходства. Нас оскорбляет бесстыдный поступок вышестоящего, так как в нем мы видим презрение к нам, но бесстыдство нижестоящего никак не задевает нас. Так, например, ребенок колотит родителей, плюет на мать, выставляет напоказ то, что следует прятать, но мы не оскорблены этим, так как ребенок неспособен нас презирать. Точно так же непристойные выходки раба нас даже забавляют. Оскорбить может лишь тот, кто сюит выше нас, а бесстыдство того, кто стоит ниже, нам безразлично. В этом проявляется благородная невозмутимость, которую мудрец выказывает на людях.

Стыдливости здесь возвращается ее ценность, и она может быть определена как чувство стада, вызванное недостойными или нейтральными поступками. Так же как и в Древней Греции, стыдливость проявляется в сдержанности, в том, чтобы не совершать некоторых действий. Фест в трактате «О значении слов» связывает слово «стыдливость» со словом «чистота» (по-латыни pudor и putus, близкие по звучанию). И оба эти слова оказываются созвучны «ампутации», то есть удалению, отрезанию. Стыдливость позволяет что-то отрезать, от чего-то отказаться. Даже обретая былую ценность, она определяется через отрицание.

Но то, от чего следует отвернуться, не обязательно порочно. Так, например, нельзя порицать наготу саму по себе. Но она может вызвать нежелательную реакцию: сексуальное возбуждение или отвращение. Достойный человек постарается спрятать ее. Цицерон написал для своего сына книгу «Об обязанностях» («De officiis»); в ней он стремится найти источники поведения честного и достойного человека в четырех добродетелях, о которых говорил некогда Платон и которые потом станут четырьмя основными добродетелями христианина. Это благоразумие, справедливость, сила, умеренность. Последняя добродетель призывает нас уважать самих себя в собственных глазах и хранить благопристойность перед лицом другого человека.

В том случае, когда надо скрыть от постороннего взгляда объект вожделения, стыдливость связана с красотой, в первую очередь женской. Но мы также стремимся скрыть от других и то, что может вызвать у них отвращение: уродство или отправление естественных потребностей. Одни и те же органы служат и для испражнения, и для продолжения рода; их вид может вызвать два прямо противоположных чувства. Стыдливость опять предстает перед нами опосредованной через чужой взгляд, однако потребность в стыдливости здесь вытекает из деликатности, а не из страха порицания.

Цицерон вводит в свои размышления еще один важный нюанс: он связывает стыдливость не с действием, а с реакцией на него. Нет ничего непристойного в том, чтобы говорить об убийстве, хотя этот акт сам по себе порочен. Зато неприлично говорить о деторождении и зачатии, хотя это весьма достойные занятия. Можно сказать, что римляне рассматривали стыдливость как добродетель и четко отделяли ее от действия, ее порождающего.

Более того, эта добродетель предписана самой Природой, и в этом можно увидеть ответ на учение Аристотеля об относительности стыдливости. Цицерон говорит, что волосы, растущие на половых органах, служат доказательством того, что сама Природа хотела скрыть некоторые органы, предназначенные для той деятельности, которая может принимать уродливые формы. Стыдливый человек, избегающий называть своими именами определенные части тела и те действия, что они производят (испражнение, половой акт), просто подражает Природе, скрывающей все это от чужого взгляда.

Стыдливость свойственна от природы и мужчинам, и женщинам, но женщинам все-таки свойственна чуть больше. Из века в век переходит аргумент, высказанный в I веке Плинием Старшим, а в III веке — Солином. Оба они совершенно серьезно доказывают, что сама Природа даже после смерти заботится о стыдливости женщин, ибо трупы утопленниц всплывают животом вниз, тогда как трупы мужчин плывут на спине.

Представление о том, что самой женской природе свойственна стыдливость, становится общим местом в законах Римской империи. Опираясь на него, законодатели запрещают женщинам выступать в суде. «Стыдливость, свойственная полу», «стыд, неотъемлемый от их пола», «стыдливость матроны» не позволяет женщинам появляться перед собранием мужчин. Однако римляне часто восхваляют мужскую стыдливость. Стыдливый мужчина заслуживает даже большую похвалу, чем женщина, потому что проявляет чувство или ведет себя не так, как свойственно его полу.

В Древней Греции стыдливость играла охранительную роль, отвращая молодежь от стези порока. Но греческие философы тщательно анализировали только мужскую стыдливость и ничего не писали о стыдливости женской. В Древнем Риме стыдливость превратилась в женскую добродетель, а понятия «стыд» и «стыдливость» стали связываться исключительно с нравственностью в сексуальных отношениях. Именно римляне определили наше видение стыдливости. Им мы обязаны представлением о двух разных и взаимодополняющих аспектах стыдливости: необходимость скрывать от постороннего взгляда то, что отвращает (отправление естественных потребностей), и то, что соблазняет (половые органы). Первый аспект соотносится и с мужчинами, и с женщинами, второй — только с женщинами. Оба аспекта могут быть определены как соотнесенные с взглядом другого человека.