В июне 1924 года группа молодых анархистов поехала отдохнуть за город. Несмотря на то что у подпольной группы есть сложившиеся политические взгляды, целью поездки была вовсе не политика: это был обычный пикник с танцами, песнями, подвижными играми. Молодые люди делятся едой, тянут жребий, кому с кем спать ночью, и убеждаются в том, что естественное состояние человека — нагота. Вот выдержка из письма одного из участников этой поездки от 29 июня 1924 года, адресованного Эмилю Арманду, который опубликовал его в работе «Сексуальная революция и любовное товарищество» (1934): «Мы договорились, что участники поездки снимают с себя одежду сразу по прибытии на место. Одежда для нас — символ рабства».

В этой наготе, конечно, присутствует идеология. А главное — чувственность: «И помимо всего прочего, какое это наслаждение гулять, бегать или растянуться на траве, обнаженным, под лучами солнца, когда ты ощущаешь, как летний ветерок ласкает твою кожу, в двадцати километрах от цивилизации». Такой свободой обладают дети, которым разрешили играть, как им вздумается. На следующий день нет ни одного отсутствующего на перекличке — доказательство того, что на смену отцовской власти пришла самодисциплина.

В это же самое время во Франции появляются первые клубы натуристов, и дикий нудизм анархистов приводит их в ужас. Даже если участники этой поездки ссылаются на теоретические положения анархизма («нас вдохновляют некоторые идеи, которые тебе нравятся»), главное для молодых людей — наслаждение жизнью и природой («Какое чудо!», «Это одна из самых лучших поездок…»), и их не особенно заботят великие принципы (выражение «И помимо всего прочего…» явно свидетельствует об этом). Стыдливость — часть тех ограничений, от которых они мечтают избавиться, как дети, которым велено «вести себя хорошо». Но, не осознавая противоречий своим же собственным принципам, они устанавливают для себя иные запреты, а именно: запрет воссоздавать примитивные пары, то есть иметь постоянного полового партнера.

Мечта о простой жизни, избавленной от всяческих табу, породила в 1920-е годы противоречивые движения. Все словно сошли с ума, досадуя на прошлое; три поколения спустя нужно констатировать, что, сами того не зная, они выражали предрассудки своей эпохи.

Французский писатель Анатоль Франс в своей книге «Остров пингвинов» рассказывает историю о том, как миссионер, обманутый дьяволом, проводит обряд крещения для птиц, принимая их за людей, живущих по законам природы. Теперь Бог должен превратить их в людей, и начинается процесс цивилизации. В пикантном сатирическом стиле романист описывает нравы западной культуры начала XX века. «Святой Маель» начинает с того, что пытается заставить свою паству носить одежду. Не подозревая ничего плохого, он позволяет дьяволу одеть самку пингвина, которая тут же начинает вызывать чувство вожделения у ее соплеменников.

Испуганный тем, что эти одежды «вместо того, чтобы способствовать появлению стыдливости у пингвинов, приводят к обратному результату», Маель делает открытие: первобытная нагота стыдлива, а одежда придает ей эротизм, заставляя гадать, что же под ней скрыто, а значит — желать этого.

Эта сказка, объединяющая мифы о рае и добром дикаре, характеризует основные идеи, относящиеся к проблеме стыдливости, которые господствовали в мире в начале XX века. Считается, что чувство стыда было неведомо Адаму и Еве до их падения, равно как и дикарям до крещения: нагота не вызывала чувства стыда. Эту идею высказывали философы эпохи Просвещения и врачи в XIX веке. Однако она подверглась пересмотру антропологами и философами. Первые настаивают на том, что обнаженные дикари тоже испытывают чувство стыда, когда кто-то смотрит на их гениталии. Вторые предпринимают попытки определить другой вид стыдливости, основанной больше на уважении, чем на чувстве стыда.

Эти теории, противоречащие христианской традиции, почти не затрагивают общественность. Иронически для Анатоля Франса и, несомненно, для его читателей стыдливость связана с возникновением чувства стыда, с сексуальным желанием, основанным на кокетстве, и с одеждой, которая придает ценность наготе. С этой точки зрения стыдливость является женским качеством: у дьявола не было и мысли одеть пингвина-самца, чтобы привлечь к нему самок. Именно женщину имеет в виду Кьенне де Монжо — пропагандист натуризма во Франции, — сравнивая ее одежду с «мощным афродизиаком» в книге «Красота и свободная культура» (1931). И если в своей концепции здорового образа жизни первые натуристы защищают новаторские идеи, то понятие стыдливости для них определенно основано на старых традициях, которые остались господствующими.

В этом смысле натуризм, возникший в Германии в конце XIX века, обосновывает свое существование, используя практически те же доводы, что и психоанализ. Его цель — не размышление об идеальной ситуации в прошлом или в будущем, а освобождение своих современников от строгих культурных норм поведения. Фрейд лечит неврозы, вызванные этими нормами, с помощью слов — натуризм от них освобождается с помощью отрицания. «Я люблю солнце, я люблю свободу, я люблю мир, я люблю искренность, и я отвергаю стыдливость!» — пишет Роже Саларден в работе «Полная нагота у французских нудистов» (1932). И тот и другой определяют ограниченное пространство — диван или клуб, — места, где временно отменяются социальные правила. Но натуризм является составной частью более амбициозного социального проекта, и становится понятно, что в своем развитии или в своих выводах оба этих движения, существенно изменившие наши представления о стыдливости, могли бы находиться в противоположных лагерях.

Германия переживает период так называемой реабилитации тела, корни которой уходят в конец XVIII века. Немецкий искусствовед Иоганн Иоахим Винкельман воспевает традиции целомудрия в изобразительном искусстве, которые, как он считает, заимствованы из Древней Греции. Миф о дитяте природы (Naturmench) продолжает тему «доброго дикаря», но его сюжет не связан с идеей сексуальной свободы, как это было в мифе о жизни дикарей на Таити. Писатели «Бури и натиска», для которых был характерен отказ от культа разума в пользу предельной эмоциональности и описания крайних проявлений индивидуализма, романтизм и немецкая философия поддерживают эту утопию, начиная с Гете и заканчивая Ницше. «Эти движения отворачиваются от христианской традиции, приписывая грех — интеллекту, а чистоту — телу», — утверждает Жан-Франсуа Лаплени в работе «Тело обнаженное, молодое, тренированное: несколько замечаний на тему иконографии ню в Германии в первой половине XX века». Вплоть до конца XIX века эти концепции остаются лишь теоретическими. Нудизм (Freikörperkultur) пытается претворить их в жизнь. В Германии это движение носит ярко выраженный коллективный характер, связанный с желанием оздоровить человека, и этим оно отличается от похожего движения в Соединенных Штатах Америки, где нудизм более индивидуален.

Не останавливаясь подробно на анализе этих хорошо известных источников, я сфокусирую свое внимание на периоде 1920-1930-х годов, когда натуризм как движение появился во Франции, и рассмотрю, как соотносятся между собой понятия стыда, стыдливости и бесстыдства в рассуждениях пропагандистов этого движения, обращая особое внимание на стыдливость женскую. Надо сказать, что в самом начале им тоже было нелегко отказываться от старых традиций.

Развитие натуризма во Франции связано с послевоенным временем. Выжившие в мясорубке войны, морально опустошенные, с ослабленной психикой, люди потеряли доверие к законам социальной жизни. Одни стремятся освободиться от них; другие мечутся в поисках утраченных ценностей, которые они находят в религии, в мечтах о революции или новых утопиях. Именно в таком духе Марсель Кьенне де Монжо надеется «изменить физическое, духовное и интеллектуальное воспитание послевоенного поколения, особенно тех, кто пережил войну». Его цель, явно сформулированная Лигой физического и умственного восстановления, состоит в «улучшении нашей расы». К каким последствиям все это привело, мы все хорошо знаем, но в те годы эта тема была очень популярна.

Противники этого движения тоже осознавали, что в сознании людей происходит перелом, но смешивали обе эти реакции. «Ну что ж, давайте, вы — новое поколение, родившееся во время войны и позорящее старую Францию, за которую наши сыновья, братья и старики пролили свою кровь», — говорится в одном из писем, адресованных Кьенне де Монжо. Полемику обострил тот факт, что первенство в вопросах нудизма принадлежало немцам, а также то, что у Кьенне де Монжо были корни в Эльзасе и Лотарингии — землях, которые в период 1874–1918 годов относились к Германии и снова вошли в состав Франции лишь в 1919 году.

Это движение далеко не однородно, и ставшее классическим разделение его на нудизм (который ограничивается обнаженностью) и натуризм (который выражает определенную философию жизни) не может дать о нем четкого представления. Группы анархистов, проповедуя «сексуальное товарищество», хотят освободить человека от религиозных и пуританских уз, при этом они ссылаются на работы Фрейда. Стыдливость для них неразрывно связана со стыдом, и свое освобождение от нее они видят в бесстыдстве и отсутствии комплексов. Их не интересует ни первобытное отсутствие стыдливости, ни чувство, основанное на других принципах. Натуристы решительно осуждают отношение к наготе, пропагандируемое анархистами, так как, по их мнению, оно дискредитирует их благие намерения.

В рамках этого же течения Луиза-Мари Ферре в своей книге «Что нужно знать о натуризме» (1935) выделяет «левых экстремистов», проповедующих всеобщий разнополый нудизм, и «правых экстремистов», практикующих раздельный нудизм для людей разного пола. Несмотря на то что пастор Юше, моральные качества которого не вызывают сомнений, заявляет о невинности смешения полов, нравственность чувствует себя спокойнее в центристских взглядах и под защитой статьи 330 Уголовного кодекса Франции (статья о публичных развратных действиях). Как бы то ни было, стыд и сексуальное желание снова связываются с наготой.

Эта навязчивая идея проявляется в том, что общество принимает сторону «правых», отказываясь от полового смешения: в Страсбурге в Институте гелиотерапии Новелти, существующем со времен вхождения Эльзаса в состав Германии, нудизм практикуется отдельно для людей разного пола. Среди сторонников «центризма» можно назвать Луизу-Мари Ферре или братьев Дюрвиль из центра нудизма Физиополис де Виллен, которые рекомендуют носить нижнее белье. Мечта о целомудренной наготе кажется им неосуществимой: «нужно признать, что [для невинных существ] в наготе самой по себе нет ничего аморального», но коллективная нагота противоречит «высшим идеалам нравственности». «Без сомнения, нагота и природа невинны, но слишком часто, увы, не столь невинна ментальность наших сограждан», считает Луиза-Мари Ферре. Поэтому сторонники центристского движения рекомендуют такие меры, как полуобнаженность, пространственное ограничение (специальные лагеря для нудистов), ограничение по времени. Все это свидетельствует о том, что в их сознании повседневная нагота все еще вызывает чувство стыда.

У «левых» нудистов отношение к стыдливости-стыду еще более парадоксально. Желание отмежевать свое движение от нудизма анархистов способствовало развитию их концепции, а также современных теорий спортивной гигиены, которая рассматривает «сексуальную несдержанность как потерю физической силы и морального духа». Эту идею формулирует Кьенне де Монжо в своей книге «Нагота, или Десять лет борьбы с губительными предрассудками» (1936). В 1920-е годы он создает клуб натуристов под названием «Спарта-клуб», основывает журнал «Жить полной жизнью» и издательство «Издательство Жизни». Вокруг него группируются «левые» нудистские движения тех лет. А сам он, стремясь реализовать свой идеал, с тринадцати лет жил в воздержании.

Со всей решительностью, за которую ему пришлось испытать множество нападок со стороны поборников морали, он разоблачал лицемерное воспитание, которое ставит на наготе клеймо стыда. Нельзя соглашаться с тем, что даже малейшая часть тела объявляется позорной. Но свой идеал он видит не в «свободной культуре». Напротив, он лелеет надежду возвысить человека, а не вернуться к «вульгарным чувствам» и «дикости первобытных людей». Он считает, что мораль его времени, «противоречащая всему прогрессу человечества», не позволяет укротить и облагородить эту вульгарность. Она довольствуется осуждением наготы, объявляя ее постыдной. Гармоничному развитию человека он противопоставляет «мощь идеала красоты», который потенциально есть в душе у каждого, но вытеснен из сознания воспитанием.

Это желание возвысить человека напоминает понятие чувства стыдливости у Шелера, благодаря которому человек может подавить свои животные инстинкты. Следовательно, во французском натуризме можно было бы увидеть этап на пути к появлению новой стыдливости, не связанной со стыдом, которая порвала бы с моралью, основанной на первородном грехе. Согласно Кьенне де Монжо, она покоится на извращенном толковании Библии «духовенством, которое таким образом удерживает часть человечества под своим гнетом».

Однако, стремясь отмежеваться как от христианской морали, так и от анархических взглядов, в своем рассуждении о первородном грехе он не может избавиться от культуры стыда. По его мнению, запретный плод был афродизиаком — фруктом соблазна, действие которого оказывается «непристойным в основном для мужчины. Он возбуждает его орган, который должен погрузиться в наслаждении в глубь женского тела […]. Семя жизни проливается на незапятнанную почву земного рая […]. Отрезвленные, возвращенные к действительности, повергнутые в трепет, супруги догадываются, что их обманули. Они потеряли божественную дружбу, на них легла печать ужасного позора, которым будут отмечены отныне сексуальные отношения всех их детей, позора настолько большого, что им хочется спрятаться от самого Бога». Они превращаются в обычных первобытных людей, а сексуальность становится преступной. Говоря о таком явлении, как мастурбация, философ противопоставляет ей целомудренность супружеской любви, а целью сексуальности называет зачатие потомства.

Эта мысль звучит очень по-христиански, или, по крайней мере, она типична для буржуазной морали, которая приняла идеи христианской философии. Кьенне де Монжо, как и Шелеру, не удается избежать в своем подходе понятия стыдливости-стыда.

Продолжение анализа, современного по своей форме, написано в духе святого Августина. Древо жизни обладает «натуральной радиоактивностью» и могло бы даровать человеку бессмертие. Оно освобождает человека от греха, и Бог, без сомнения, дал бы людям запретный плод, но только после того, как они отведали бы плод древа жизни: таким образом, пара прожила бы в божественной любви и бесплотности, любя друг друга в Боге и для Бога. Они бы приняли фрукт-афродизиак, чтобы произвести на свет потомство, соединяясь только для того, чтобы посеять жизнь. Это напоминает старый миф о слоне из средневековых басен.

Таким образом, стремясь прийти к стыдливой целомудренной наготе, избавленной от стыда, он концентрирует этот стыд на половом акте, целью которого не является зачатие. Освобождая стыдливость от взгляда, он сильнее связывает ее с действием. И эта стыдливость явно женская, поскольку желание исходит со стороны мужчины.

«Наши занятия гимнастикой доказали, что вид красивого женского тела вызывает у мужчины не плотское желание, а лишь чувство восхищения, а следовательно — нормальное и вполне естественное удовлетворение, успокаивая его сексуальность», — говорится в книге Кьенне де Монжо «Нагота, или Десять лет борьбы с губительными предрассудками».

Нагота, лишенная сексуальности, а потому не вызывающая желания, все же имеет особенности, связанные с полом. Так, развитие мускулатуры должно быть разным у мужчин и женщин: мужчине нужно отдавать предпочтение атлетической мощи, а женщине следует развивать гибкость. И тут мы имеем дело не с подавлением стыда, а с его вытеснением. Невинной наготе в лагерях для натуристов и в иллюстрациях к своему журналу «Жить полной жизнью» Кьенне де Монжо противопоставляет «скандальные театральные постановки, казино и все те места, где нагота провокационно выставляется напоказ».

Дикая стыдливость первых натуристов (имеются в виду левые!) была в духе того времени. Жюль де ла Весьер проанализировал рассуждения Кьенне де Монжо, используя понятия первичной и вторичной индивидуализации стыдливости, а каноник Тиберген обратил свое внимание на чистоту, которую удается сохранить благодаря рациональной стыдливости. Журналист газеты «Канар аншене» Саларден, под впечатлением от встречи с основателем Спарта-клуба, выступает против распутства, царящего в крупных столицах, начиная с такого «на удивление развращенного» города, как Берлин. Он предложил Кьенне де Монжо сделать наготу «щитом против нездоровых желаний», укрепляя в человеке мастерство самообладания. «Нудизм — это не школа целомудрия и тем более не Школа воздержания, это школа желания, самоконтроля и сексуального хладнокровия», — отвечает тот. Поэтому в коллективной наготе нет ничего естественного: она основана на самообладании, на понимании силы сексуального желания, тем более что приходится с ней бороться. Все, что могло бы возбудить это желание (например, взаимная интимность), строго запрещено.

Саларден, привыкший к совместным раздевалкам нудистов в Германии, с удивлением обнаруживает, что в замке Гарамбувиль, где располагается Спарта-клуб, мужчины и женщины раздеваются раздельно. Он одобряет такое отношение, ведь «если полная нагота, вообще говоря, не является эротичной, то этого нельзя сказать о полуобнаженности»: по крайней мере, он не может оставаться равнодушным, когда женщины снимают перед ним свою одежду. Комнаты, кабинет, читальный зал, столовая — это места, где запрещено появляться в обнаженном виде: нагота остается за пределами обыденной жизни. Спорт, природа, открытое пространство играют роль покрова для стыдливости. Танцевать обнаженным — неприлично. Поэтому, чтобы показать нудистам Прованса немецкий танец, женщина, приехавшая из Германии, надевает пижаму.

Задолго до того, как немецкий социолог Норберт Элиас напишет свою книгу «О процессе цивилизации» (1939), натурист 1920-х годов ставит перед собой цель: усвоить правила стыдливости до такой степени, чтобы обнаженное тело перестало быть эротичным. «Половые органы, находящиеся перед глазами, воспринимаются совсем иначе, точнее […] они не имеют отношения к сексуальности». Не собираясь подвергать сомнению правила приличия, Кьенне де Монжо доказывает их от противного. Внутренние пространства, «напоминающие привычную домашнюю обстановку, могли бы придать этим помещениям неподобающее им эротичное измерение», — отмечает Арно Боберо в книге «История натуризма» (2004). С точки зрения натуризма стыдливость остается абсолютной (в рамках явно выраженного христианства), связанной со стыдом и взглядом другого человека и разной для разных полов: ведь даже в гимнастике женщина должна создавать свое тело иначе, чем мужчина. Итак, вклад натуризма в историю стыдливости неоспорим, и происходит он строго в рамках западной культуры.

В Германии движение нудистов лелеет те же идеалы целомудренной наготы и строгой морали, а также эллинизм и евгенику, выражающиеся в культе здорового и натренированного с помощью специальной гимнастики тела. Эти сложные течения были изучены социологами совсем недавно. Им посвящены работы Чада Росса «Обнаженная Германия: здоровье, раса и нация» (2005), Джона Александра Вильямса «Возвращение к природе в Германии» (2007), Франсуа Руке, Фабриса Виржили, Даниэля Волдмана «Любовь, войны и сексуальность, 1912–1945» (2007). Эти движения были дискредитированы тем, что возникли в эпоху гитлеризма, но нас интересует только то, какое влияние они оказали на женскую наготу. Очищение расы происходит путем освобождения тела, деформированного корсетом, испорченного косметикой и загрязненной атмосферой. Нагота не дает возможности замаскировать физические недостатки и тем самым позволяет произвести естественный отбор спутников жизни. Женщина с сильным телом сумеет лучше выносить детей и родить их без боли — проклятья Евы, которое считается иудейским влиянием на медицину.

Что касается женщины со слабым телом, она гораздо больше зависит от одежды, ведь именно благодаря ей она получает искусственную красоту, которую теряет, обнажаясь. Ее разум не смог развиться в достаточной степени: исключенная из социальной жизни вследствие своего низкого физического развития, она никогда не смогла бы выдвинуть выдающуюся и созидательную идею и превратилась бы в веселую болтушку. Освобожденная от стыда за свое тело, включаясь в широкое движение возрождения, она вновь обрела бы гордость и не боялась бы стигматов материнства. Необходимым условием для этого является восприятие обнаженного тела без эротизма, оно обретает свою красоту в самой наготе, а не в соответствии общественным стереотипам. Таким образом, нудизм, согласно Гансу Сурену (1936), — это «наша природа и выражение нашей арийской чистоты», благодаря которой мы способны смотреть на наготу других без мыслей сексуального характера, «в отличие от других рас».

Однако среди нацистского руководства Германии не было единодушия по этому вопросу. В 1933-м в директиве Германа Геринга говорится, что нудизм представляет собой самую большую опасность для нравственного здоровья Германии, потому что он «притупляет естественную стыдливость женщины, и мужчина теряет к ней уважение». Но эти гонения касаются главным образом групп социалистов. Некоторые из них уцелели благодаря тому, что сменили фамилию или социальный статус, выразив преданность идеям нового режима. С тех пор трудно отличить то, что человек думает на самом деле, от речей, произносимых в угоду обстоятельствам.

Такие же идеи царят в мире искусства. Артисты теперь имеют дело не с пространственно-временным отчуждением экзотизма или истории: напротив, в центре внимания — тело обычного человека, красота которого превозносится выражением напора или игры мускулами у мужчин и материнства — у женщин. Социальная модель утверждается в искусстве. Если связь с повседневной жизнью (спорт, работа и т. д.) приближает произведение искусства к зрителю, то речь теперь идет об идеальной наготе, которая снова отвергает вульгарные детали. «Жировые отложения, дряблость, органика уступили место сильным мускулам и гладкому телу без волосяного покрова, следуя канонам, которые уже были когда-то характерны для классической скульптуры» — отмечает Жан-Франсуа Лаплени.

В скульптуре предпочтение отдается изображению обнаженного мужского тела, которое в представлении западной культуры считается менее эротичным, чем женское, а следовательно, существует меньше поводов подозревать порнографию. Вместо расслабленных поз, многозначительных провокационных взглядов, завлекающих жестов, игры вуалей, в которых упрекают «дегенеративное» искусство, в изображениях женщин преобладает игра на мягкости линий, ширине бедер, способности к материнству. В отличие от мужчин, женщину изображают спокойной, часто сидящей, отдыхающей. Стремясь сохранить дистанцию со зрителем, избегают игры с одеждой и со взглядом: женщину никогда не изображают в домашнем платье, и на фотографиях она никогда не смотрит в объектив.

Нагота женщины — аналогично мужской наготе — оправдывается ее социальной функцией, особенно материнством. В 1935 году кое у кого вызвал критические замечания календарь с изображением кормящей матери. Газета «Черный корпус», печатный орган СС, тут же возразила на эту критику, написав, что надо быть крайне извращенным, чтобы возмущаться «перед величием молодой матери». В том, что человеческое тело считается неприличным, чувствуется «семитский заговор», пишет Ганс Петер Дюер в книге «Нагота и стыдливость. Миф процесса цивилизации» (1988). Нематериальный покров, оправдывающий наготу в данном случае, — это функция материнства, предназначенная женщине. Та же газета противопоставляет «красивую и чистую» наготу немецких женщин, сфотографированных на обширных просторах Германии, «бесстыдному занятию» танцовщиц мюзик-холла, в частности Жозефин Бейкер, которая стала мишенью для нацистской партии: реальные покрывала танцовщиц явно противопоставляются невидимым покровам арийской чистоты.

Ирен Немировски оказалась в Париже после Октябрьской революции 1917 года. Жизнь студентки из хорошей семьи, захваченной «лихорадочным вихрем послевоенного времени», в 1920-е годы была безмятежной и солнечной. Весело проводя время в «развлекательных» заведениях и местах «с более сомнительной репутацией», испытывая тягу к американским танцам и «духовым инструментам чернокожих», она является исключительным свидетелем «эпохи чистого наслаждения», которую описывает в своих романах. Ее дневники, переписка, блокноты, обнаруженные в архивах в 2005 году, рисуют яркую и живую картину того времени — периода между двумя мировыми войнами. В 1920 году Ирен семнадцать лет. Ее воспитательница-англичанка следует за ней повсюду, как тень, стараясь привить ей сдержанность чувств, умеренность в словах и жестах — все то, что составляет основу хорошего воспитания. Девушка не осмеливается ослушаться своего отца и обрезать волосы. Но она уже пишет короткие рассказы вольного содержания в журнал «Фантазио», с остротой и проницательностью рисует наброски всех этих увядающих красавиц, этих толстых размалеванных дам, этих пожилых американок с золотыми зубами, которые «отвергли длинные юбки, шиньоны, корсеты — словом, все ограничения». Когда ей исполняется двадцать лет, родители снимают для нее меблированную квартиру.

Дни пролетают быстро. Балы, флирт, «шумные гулянки» среди «этих молодых нарумяненных девушек […] увешанных украшениями, которые курят и выставляют напоказ свои ноги, грудь, спину; этих полуголых девиц, которые днем только и мечтают хоть немного поспать, а ночи проводят в танцах и любовных утехах, с безрассудной горячностью растрачивая свои тела и свое время». В черновиках книга «Вино одиночества», воскрешая в памяти одну из таких ночей, она подводит итог пересмотру своих жизненных ценностей: «Что такое хорошо? Что такое плохо? Меня этому никогда не учили…»

У целого поколения, живущего после Первой мировой войны, создается впечатление, что законы добра и зла поменялись местами. Одно и то же стремление к «возрождению» заставляет одних проповедовать возвращение к абсолютной стыдливости, а других — ратовать за гимнастический нудизм. Как это часто бывает, чувство освобождения приходит через новые способы выражения своего тела: никаких корсетов, голые ноги, короткая стрижка. От стыдливости не отказываются совсем, но правила приличия пересматриваются: женщины обнажают икры, которые не показывали со времен Древней Спарты; формы, возбуждавшие мужчин во времена Прекрасной эпохи, — грудь, приподнятая корсетом, и ягодицы, подчеркнутые турнюром, — уступают место платью-футляру и первым брюкам. Девочки из хороших семей не хотят становиться посмешищем и оставаться в стороне от общих тенденций («ложный стыд», как назовет его Ирен Немировски) или безропотно принимать лицемерную в вопросах секса мораль послевоенного времени («Холостячка» Виктора Маргарита, 1922). И все же они продолжают оставаться девочками из хороших семей.

В этой потребности вести аморальный образ жизни можно усмотреть отчаяние. Поэтесса Мирей Аве до самой своей смерти в 1932 году, в возрасте тридцати четырех лет, воспринимает то как «молодую и здоровую радость», то как суицид «свое осознанное и выбранное по собственной воле падение», приведшее ее к наркотикам, алкоголизму, лесбийской любви. Она пишет об этом в своем дневнике (1919–1924). Провокационный для послевоенных лет отказ от стыдливости, внушаемой девушкам в хороших семьях, проявляется во всем. Рассказывая о своих страданиях, она использует неприличные выражения; такие слова, как «подчеркнуто», «намеренно», проходят лейтмотивом в ее стихах, что говорит о ее вызывающем поведении. А об ее моральном облике свидетельствует тот факт, что она проводит ночи со шведской баронессой в присутствии мужчины-переводчика. Война впервые предоставила женщине роль первого плана и смела границы интимности. Женщины — как замужние, так и одинокие — взяли на себя заботу о душе и теле — сферах жизни, которые когда-то считались уделом религии. Следует напомнить о женской стыдливости сестер милосердия, ухаживавших за ранеными, или так называемых «крестных», которые шефствовали над фронтовиками и выслушивали их исповеди.

Поколение 1920-1930-х годов выступает против ценностей, укоренившихся в сознании и нравах того времени. В условиях полемики и экономического кризиса 1929 года молодежь чувствует себя жертвой интересов тех, кто остается в арьергарде, и она начинает искать новые ориентиры. Психоанализ с его образом плотины, предложенным Фрейдом, анархизм с его отказом от семейных отношений, базирующихся на создании супружеской пары, и их синтез в «сексуальной революции» Райха помогут молодым людям определиться в вопросах стыдливости.

Вокруг Эмиля Армана (Эрнеста-Люсьена Жюэна) — сына коммунара, либерального коммуниста, теоретика «любовного товарищества» — группируются активисты движения за сексуальную свободу и освобождение тела. Речь для них идет о самом сердце процесса дестабилизации западного общества. «Чувство ужаса перед половыми органами, узаконенное и систематизированное, — это ось, вокруг которой вращается вся современная цивилизация», — пишет Жерар де Лаказ-Дютье в книге «Предубеждения в сексуальном вопросе» (1931). Наше поколение — это поколение импотентов как в сексуальном смысле, так и в политическом, лишь потому, что мы прячемся под маской нашей целомудренности, переодеваем нашу порочность в добродетель, обманываем нашу стыдливость. «Нужно усвоить раз и навсегда, что обнаженные женщина и мужчина — это такие же представители животного мира, как и другие его виды, к наготе которых мы относимся спокойно», — считает Абель Леже, автор работы «Стыдливое лицемерие» (1931).

Таково поколение, из которого вышел Вильгельм Райх. Его книги «Назначение оргазма» (1927) и «Сексуальная революция», первое издание которой датировано 1930 годом, содержат идею о том, что причиной неврозов являются сексуальные проблемы: лучшим лечением для них был бы оргазм, который дает жизненную энергию, наделенную целебным свойством, — оргон. Последствия его теории и неприятности, которые она ему доставила, не умаляют того влияния, которое он оказал на распространение сексуальной революции в США и по всему миру.

Райх одним из первых объединил марксизм и фрейдизм, настаивая на существовании связи между подавлением сексуальности и капитализмом. По его мнению, общество больно с сексуальной точки зрения, потому что оно основано на подавлении инстинкта воспроизводства. Процесс сублимации, описанный Фрейдом, позволяет направлять подавленную сексуальную энергию на создание произведений искусства, но, согласно Райху, эта идея распространяется только на прегенитальные импульсы, а не на генитальные. Это не решает проблему вытеснения сексуальных импульсов из сознания, сексуальное подавление может привести только к неврозу. Эти мысли он излагает в своей книге «Сексуальная революция». Таким образом, после Второй мировой войны распространяется следующая идея: если человек не ведет насыщенную половую жизнь, то это болезнь, которую необходимо срочно лечить. Для последователей его теории сексуальный и эмоциональный оргазм — единственный путь к освобождению для женщины. «Возможно, это противоречит некоторым этическим нормам, но с точки зрения психоанализа невозможно ничего изменить», — заявляет Карлос Фригола в своей книге «Женский характер, от девочки до женщины. Эмоциональное переживание в свете теорий Вильгельма Райха» (2002).

Вслед за Райхом эти идеи подхватывают Кинси (1948), Альберт Эллис («Американская сексуальная трагедия», 1954), Герберт Маркузе («Эрос и цивилизация», 1955) — они приучают американцев мыслить без комплексов. Движение хиппи в 1960-е годы почерпнуло из работ этих авторов идеи еще большей свободы тела. Между тем ни Райх, ни Эллис или Маркузе не собирались отказываться от норм стыдливости. Пока не пришло время свободного общества, которое жило бы по законам саморегулирования, а не руководствовалось нормами морали, Райх считает, что необходимо сохранить идею подавления «вторичных асоциальных импульсов» (например, изнасилование). Призывая к «разумному сексуальному кодексу», Эллис поддерживает идею о необходимости минимальных законов, в частности наказание за эксгибиционизм в такой же мере, как и за нарушение общественного порядка. Маркузе, полностью отвергая репрессивные действия со стороны современного общества, верит в «автосублимацию» сексуальности, которая не позволила бы ему скатиться до уровня «общества сексуальных маньяков».

Как из теорий философов, которые верили в автосублимацию, смогло родиться «пристрастие к сексу»? Как из идей антикапитализма смогло возникнуть отношение к женщине как к предмету и расцвела индустрия порнографии? Как освобождение смогло породить новое порабощение? Сравнивая даты рождения Райха (1897), Маркузе (1898) и Эллиса (1913), можно заметить, что все они принадлежат одному поколению, которое выросло в обществе, основанном на существовании сексуальных преград. Сексуальное освобождение предполагает наличие границы, которую надо перейти. Поколение, которое следует за ними, воспринимает свободу как должное, это поколение нового мира, симптоматически крещенного в культовом фильме «И Бог создал женщину» (1956). У людей, рожденных по другую сторону этой границы, нет ничего, что им надо было бы покорять, — это поколение распоряжается своей свободой, превращая ее в объект купли-продажи. Повторяя игру слов из книги Октавио Паса «Двойное пламя» (1993), «трансгрессия» (нарушение) стала «транзакцией».

В этой особой атмосфере сексуального освобождения после Второй мировой войны рождаются движения, связанные с определенным отношением к телу в целом и к женскому телу в частности. Иногда эти движения выдвигают противоположные идеи, но все они так или иначе связаны с концепцией стыдливости-стыда. В свете интересующей нас темы я представлю четыре направления, выделенные социологами за последние десять лет (Гендон, Барт-Делуази, Колера). Только в четвертом из них сохраняется старая идея сексуации стыдливости: именно оно вызывает наиболее острую реакцию.

Так называемое протестное направление продолжает видеть в наготе элемент социального беспокойства. Рок-фестивали 1970-х годов, Вудстокская ярмарка музыки и искусств (1969), музыкальные комедии, которые выразили актуальные для молодежи проблемы на сценическом языке наготы (мюзикл «Волосы», эротическое музыкальное ревю «О, Калькутта»), продолжают оставаться знаковыми явлениями, волнуя общество. Это поколение, проникшееся идеями Маркузе и Райха, но оно не имеет четко определенного идеологического фундамента. От этого грандиозного по своим масштабам движения сейчас остались лишь отдельные провокационные проявления (например, недавно в моде было публичное снятие штанов, цель которого заключалась в том, чтобы выразить презрение силам порядка) и манифестации, которые похожи одновременно и на праздничный парад, и на политический протест. В последнее время наблюдалась мода на велонудизм: обнаженные люди на велосипедах используют наготу как средство привлечения внимания к проблемам «хрупкости человеческого существа и экосистемы и заявляют протест против загрязнения природы и опасностей, связанных с использованием автотранспорта», — отмечает Франсин Барт-Делуази в своей работе «География наготы» (2003).

С точки зрения нашей темы это направление не представляет большого интереса, поскольку такой протест в принципе не различает половую принадлежность его участников. Впрочем, более скандальными оказываются случаи, когда публично обнажаются именно мужчины: это менее привычно. Нагота провокационного характера не свидетельствует об освобождении тела, напротив: она воздействует на людей настолько мощно, что они испытывают очень сильное чувство стыда. Оставаясь в рамках концепции стыдливости-стыда, манифестанты стремятся подчеркнуть, что их протест важнее, чем чувство, укорененное в сознании человека.

Гедонистическое направление основано на этическом учении гедонизма (латинское слово hedone означает «наслаждение», «удовольствие»), согласно которому наслаждение является главной добродетелью, высшим благом и целью жизни. Оно подчиняется больше правилам приличия, чем стыдливости и игнорирует различие полов. Создается впечатление, что нагота, связанная с комфортом, лишена комплексов, но она имеет пространственные ограничения, то есть допустима лишь в тех местах, где она оправданна (пляж, душ при гимнастическом зале). Кажется, что стыдливость вышла за пределы понятия стыда, потому что в данном случае человек не чувствует дискомфорта по отношению к своему телу, но все же она по-прежнему связана со стыдом. Дело в том, что чувство стыда может снова возникнуть, если некоторые жесты не будут соответствовать негласным законам, действующим в тех или иных ситуациях (например, пристальный взгляд) или если нагота перейдет установленные для нее границы (огороженный пляж).

Так называемое праздничное направление отступает от рамок приличия, например, по случаю празднования дня рождения: это может быть непристойный танец в аудитории, собрание друзей, устраивающих импровизированный стриптиз. Нагота — мужская или женская — в этих случаях оправдана соглашением: между друзьями можно позволить себе все. Следовательно, все то, что подрывает такое общение, нарушает и это соглашение, вызывая чувство вины за наготу. Это может быть пошлость, асоциальное поведение, эгоизм.

Если, обнажаясь, люди не проявляют по отношению друг к другу уважения, если они не соблюдают правил вежливости и надлежащих приличий, то состояние наготы толкает нас к нашей животной сущности. Таким образом, можно сказать, что то, чем человек прикрывает свою наготу, — это не просто ткань, а, скорее, привычка цивилизации, которая во все времена остается в моде, всегда к лицу, всегда по размеру, как пишет Паскаль Лене в книге «Состояние обнаженности. Тела в спокойном положении и во время игры» (2007).

Покров стыдливости держится на философии коллективной жизни, противоположной ценностям индивидуализма, символом которого стала культура одежды. Второе, после наготы, правило лагеря натуристов — это соблюдение тишины, в нем выражается уважение права соседа на отдых.

Нагота по случаю празднования выходит за рамки натуризма. Она отличается от гедонистического направления тем, что представляет собой как бы игру, спектакль. А поскольку обнажение происходит в местах, где нагота неоправданна, то в ней нет никакого требования, и она выявляет скорее протест, чем провокацию. Несмотря на то что отсутствие комплексов выражается в виде протеста, форма стыдливости или стеснения очень чувствительна к окружающей обстановке: атмосфера мест развлечения, юмор, алкоголь, коллективное соперничество действуют как растормаживающие факторы. Когда профессиональные движения стриптизера пародируются, такой стриптиз не преследует никакой эротической цели. Но если говорить о половой стороне вопроса, то нужно заметить, что женский стриптиз, несмотря на все вышесказанное, сохранил эротическое значение, которое мешает воспринимать его как нечто обыденное.

Вызывающее поведение существовало во все времена, но технический прогресс (интернет, видеокамеры, цифровые фотоаппараты) придал ему небывалый размах. Видео, снятые любительскими камерами, находятся на сайтах сомнительного содержания, предоставленные взглядам незнакомых людей, которые могут воспринять их не как юмор, а как эротизм. На сайтах, где люди делятся видео (Youtube, Dailymotion), используя хитрости сетей, придуманные пользователями интернета, они имеют доступ к клипам откровенно эротического содержания или ссылкам на коммерческие сайты. При этом соблюдаются меры предосторожности (предупреждения, проверка возраста, обязательная регистрация), а пользователь должен выполнить определенные требования. Таким образом, грань между юмором и эротизмом в подобных видео определяется пользователями, а не исполнителями главных ролей: они теряют свои прерогативы на «покров стыдливости», оправдывающий наготу, а следовательно, и свою ответственность.

Когда-то произведение искусства, вызывающее сексуальное желание, свидетельствовало об отсутствии таланта у его создателя — в наше время все зависит от взгляда зрителя. Такое коренное изменение в отношении оценки наготы ^ особенность стыдливости, сосредоточенной на ее восприятии, а не на представлении. Расширение сферы интимной жизни в конце XX века (реалити-шоу на экранах телевизоров, мобильные телефоны, веб-камеры…) изменили правила приличия: если интимность определяется взглядом другого человека, то виртуальность этого взгляда (через экран телевизора или монитор компьютера) не нарушает интимности, придавая ей пикантность волнения, характерного для эксгибиционизма.

Такая двойственность затронула даже среду натуристов, которые долгое время отвергали любые подозрения в сексуальности. «Во имя чего нельзя было бы позволить […], чтобы на ваше тело смотрели другие и, возможно, сделали бы из него объект своих фантазий?» — задается вопросом Паскаль Лене во время фоторепортажа о лагере натуристов. Это просто «небольшие шалости, вызывающие едва уловимое вожделение». «Глупое и к тому же нереализуемое желание установить возможную цензуру для наших виртуальных излишеств» было бы проявлением лицемерия. Если иногда и случается «горячая вечеринка», так в каком-нибудь клубе отдыха происходит то же самое. Что касается неприличия, то оно, скорее, проявляется в «склонности к инквизиции», которая просыпается у самых старых и преданных членов клуба, слишком «щепетильных поборников нравственности».

Эти три тенденции, которые отказались от старой сексуации наготы, были восприняты обществом довольно хорошо, чего нельзя сказать о так называемом коммерческом направлении, которое использует свободу тела как повод к меркантильной эксплуатации сексуального желания, особенно мужского. О чем бы ни шла речь — кино, порнографические журналы, реклама, — везде сексуация оказывается ярко выраженной. До недавнего времени в коммерческих или сексуальных целях использовалось именно женское тело. Изображение в журналах обнаженных мужчин остается лишь побочным явлением (за исключением изданий для мужчин с нетрадиционной сексуальной ориентацией). Реклама крайне редко играет на эротизме мужского тела, несмотря на отдельные робкие попытки это сделать, и появление перед зрителем обнаженного мужчины почти всегда требует особого юмористического контекста. Практически не существует порнографических фильмов, целевой аудиторией которых выступали бы женщины. В коммерческой сфере сексуация проявляется еще более явно, но она касается в основном вопросов непристойности, а не женской стыдливости.

Напротив, когда нужно избежать подозрений в меркантильности и сделать акцент на гуманитарной цели какой-либо операции, тут предпочтение отдается мужской наготе. Календари с изображениями обнаженных игроков в регби или пожарных будут продаваться в книжном магазине, а не в секс-шопе. Мужское тело считается менее эротичным, чем женское, поэтому демонстрация его не в целях рекламы производит больший эффект. Спортивная журналистка может позволить себе войти в мужскую раздевалку — обратное рассматривалось бы как хамство. Какой-нибудь теннисист может устроить небольшой стриптиз в конце матча, но вряд ли возможно представить себе, что подобное проделала бы теннисистка. Несмотря на большой прогресс в отношении к наготе как к обычному явлению, женское тело по-прежнему продолжает считаться эротичным, это заложено в глубине нашего сознания.

Коммерциализация женской наготы — в чем явно выражается сексуация — вызвала протесты у части феминистских организаций: согласно теоретическим исследованиям, проводимым в XX веке, стыдливость все меньше и меньше связывается с женским полом, и этот вывод заставил усомниться даже в правомерности самого понятия женской стыдливости. Читательницы романа Симоны де Бовуар «Второй пол» усвоили, что нужно отказаться от «всей системы отношений, подразумевающих существование естественной иерархии ценностей»: как можно согласиться с тем фактом, что стыдливость связана с женским полом?

Стыдливость — это реакционная ценность, которая вызывает комплексы по отношению к своему телу, ударяя в основном по женщинам и заставляя мужчин дистанцироваться от «женственности». Она налагает сексуальные табу, связывая сексуальность с наготой, и, наконец, создает ситуации, обусловленные разделением полов.

Отвергая все естественные различия между полами, феминизм не сумел предать стыдливость забвению истории. «Нам уже претит эта так называемая загадочность женщины, которая должна быть женственной, разговаривать тихим голосом, и тому подобное», — объясняет одна из женщин, загорающая на пляже топлесс. Этот пример приводит Жан-Клод Кофман в своей книге «Женские тела, мужские взгляды. Социология обнаженной груди» (1995).

В качестве реакции на модель поведения, которая обезличивает женщину во имя скромности и лишает ее чувственных удовольствий во имя стыдливости, феминизм позаимствовал у мужчин свободу самовыражения, выступая против их монопольного права на нее. Фильмы Катрин Брейя или пьеса Евы Энслер «Монологи вагины» (1996) — яркие тому подтверждения. В них выражена мысль, что не женщины изобрели правила стыдливости, они лишь подчинялись им тысячелетиями, и теперь они просто отказываются от этих правил, не стесняясь и не провоцируя мужчин. Наконец, было признано, что женщина может испытывать сексуальное желание, отнюдь не являясь при этом распутницей Мессалиной.

Можно ли измерить то, что остается субъективным? Исследования в этой области очень немногочисленны и сложны. Тем не менее Норе Галли де Паратези — лингвисту из Италии, специализирующейся на вопросах употребления эвфемизмов, — удалось показать, что начиная с мая 1968 года (который в равной мере затронул и студенческую среду в Италии) женщины не испытывают комплексов при употреблении слов-табу, в частности относящихся к сексу. Речь идет как о количественных изменениях в употреблении таких слов (женщины используют примерно столько же слов-табу, как и мужчины), так и качественных (разница в выборе терминов между двумя полами становится все менее выраженной). Параллельно происходит другой процесс: мужчины больше не стесняются употреблять слова-табу в присутствии женщин. Некоторые эвфемизмы стали просто «немыслимыми». Зато другие лингвистические табу остаются прерогативой одного пола, то есть в этом вопросе наблюдается сексуация: например, использование в речи жаргонных слов может шокировать, когда они срываются с губ женщины.

Говоря о ценностях, связанных с наготой, можно отметить, что в начале XX века философы вновь пытаются различными путями найти прозрачность (или открытость) взгляда, более или менее искренне лишенного эротики, взгляда, который распространял бы на стыдливую наготу исключения, спокойно воспринимаемые с медицинской или художественной точек зрения. Стыдливость, когда-то связанная с сексуальным взглядом на женское тело, в лучшем случае кажется устаревшей, в худшем — воспринимается как дискриминация.

За исключением этих нюансов, кажется, что к концу XX века наконец в строго определенных условиях достигнута прозрачность взгляда, связанная с существованием покрова стыдливости. Но прежде чем это произошло, должно было войти в привычку, а затем закрепиться юридически различие между общественным приличием и стыдливостью в личной жизни. А ведь этому различию едва исполнилось сто лет. Затем нужно было придумать новое оправдание наготы помимо медицинских оснований или произведений искусства: это обнажение с целью хорошего самочувствия, лишенный комплексов гедонизм, поиски ощущений своего тела. Наконец, необходимо было, чтобы завершился культурный процесс цивилизации, по теории Ноберта Элиаса, и чтобы установилось саморегулирование. Только после этого стало возможно провести новые границы между терпимым и неприемлемым.

Таким образом, вырисовывается более сознательная стыдливость, связанная с тем, что обнаженное тело перестает быть эротичным. Паскаль Киньяр в работе «Секс и страх» (1994) определяет ее как «сексуальный анахорез», убежище: когда влюбленные удаляются в темную комнату, стыдливость «облекает тело в тонкую ауру», придавая ему «воображаемую неуязвимость и устанавливая неосязаемый барьер, который принято называть “костюмом Адама”». Таким образом, стыдливость связана с уважением. Но это слово означает также «запрет, основанный на чувстве отвращения» или «отказ от необузданной близости», и здесь вновь на первый план выступает стыдливость-стыд. Западная цивилизация все еще колеблется между этими двумя концепциями стыдливости.

Как происходит этот переход от одного понятия к другому и наоборот? Например, женская грудь представляет собой, с одной стороны, очень эротичную зону, а с другой — является символом материнской щедрости — понятия, никоим образом не связанного с органами выделения. В контексте пляжа (который можно рассматривать как пространственное ограничение, налагаемое правилами приличия, то есть фактически как клуб натуристов, открытый всему миру) это отличный материал для изучения историков и социологов.

Исторически сложилось так, что на первый план вновь выходят отступления от старых норм поведения. Купание в море, назначенное с терапевтическими целями (лечение водобоязни), не вызывало чувства стыдливости вплоть до XIX столетия: люди купались обнаженными на пляже, как в курортных городах «на водах». Но по мере того как бальнеологический туризм все больше охватывал высшее общество, медицинский аспект постепенно стал исчезать, и в конце концов стало обязательным ношение строгого купального костюма, особенно для женщин. Мальчики, а также местное население побережья еще могли резвиться в воде обнаженными, но курортники не могли раздеться, ссылаясь на медицинские предписания, равно как и на то, что нагота для них — привычное явление.

Таким образом, женская стыдливость гарантирована «надежными заслонами», по определению Жана-Дидье Урбена, о чем он пишет в своей книге «На пляже» (2002). В период между 1840 и 1970 годом один за другим рушатся четыре барьера: непроницаемость, маскирование форм тела, длина, закрытость. В начале шерстяные трико темных цветов соответствовали этим четырем критериям, скрывая тело женщины от щиколоток до запястий. Довольно сложный процесс раздевания происходил в специальных кабинках на пляжах. К 1840 году ткань купальных костюмов становится легче, но юбка все еще остается необходимым атрибутом, позволяющим маскировать формы тела, когда женщина выходила из воды: в некоторых случаях китовый ус каркаса отстоял от тела на некотором расстоянии. Первая частичная победа произошла благодаря медицинским предписаниям. Гигиенисты рекомендуют купальные костюмы белого цвета, так как он лучше отражает солнечные лучи. Но недостаток такого купальника состоит в том, что одежда из тканей белого цвета становится прозрачной при намокании. В качестве компромиссного варианта в 1875 году появляется купальный костюм синего цвета в белую полоску.

Вторая победа происходит в конце века, когда участие женщин в соревнованиях по плаванию вынуждает общество принять облегающий купальник. Гигиенические соображения влекут за собой ломку барьеров стыдливости за то, что становятся видны женские формы (муж, который позволяет своей жене демонстрировать свое тело в такой одежде, — просто дурак). Если мужчины время от времени надевали облегающие купальные костюмы во времена Июльской монархии, то женщины осмеливались выходить из кабинок для переодевания на пляже только в манто, наброшенном на плечи, о чем свидетельствует баронесса Бланш Стафф. Все чаще для этой цели служили пеньюары. И только в 1920-е годы облегающий купальник распространяется повсеместно. Заметим, что после Первой мировой войны с появлением в одежде нового силуэта — платьев-футляров — произошла переоценка форм женского тела: они теперь не вызывают таких эротических фантазий, как раньше.

Третья победа тоже была одержана по соображениям гигиены: в моду входят солнечные ванны и начиная с 1930-х годов происходит укорачивание купальников. А чтобы на плечах не оставались белые следы незагорелой кожи, отпадают и бретельки. После 1945 года загар — признак оплачиваемого отпуска, который ассоциировался с американским образом жизни и социальными свободами, — становится снобизмом, и в скором времени во Франции появляется бикини (1946), а потом монокини (1964) — купальник без верхней части.

Однако настоящая сексуальная революция после Второй мировой войны проявляется в отказе от медицинских оснований в качестве оправдания отступлений от привычных норм. Купание Аниты Экберг в фильме Федерико Феллини «Сладкая жизнь» (1960), бикини Брижит Бардо в фильме «И Бог создал женщину» (1950) — это была внезапная вспышка удовольствия в чистом виде. Слово «бикини», введенное в употребление французским инженером Луи Реардом в 1946 году, отлично передает этот взрыв радости и наслаждения сразу после Освобождения: новый купальник появляется перед публикой в бассейне Молитор четыре дня спустя после ядерных испытаний на атолле Бикини. Этот вид купального костюма, запрещенный в Бельгии, Австралии, Испании, Италии, осужденный Ватиканом, быстро становится вопросом государственной важности. Но мода на загар оказывается сильнее всех этих преград.

Отказ от медицинских соображений в вопросах наготы в течение второй половины XX века отчетливо проявился в изменении отношения женщин к солнечным ваннам: в настоящее время именно врачи не рекомендуют загорать слишком долго, так как, по их мнению, это приводит к росту числа заболеваний раком кожи. Но их предупреждения не мешают женщинам избавляться от своих купальников, и достаточной причиной для этого является лишь получение удовольствия. Тем не менее доводы врачей, хоть и отодвинутые на задний план, все же оказывают свое влияние на общество, и отказ от монокини летом 2009-го объясняется именно этим.

Если родиной бикини является Франция, то монокини пришел в Европу через Атлантику. «Раздельный купальник без верхней части» (купальник с открытой грудью, без тайны) произвел эффект разорвавшейся бомбы в полдень 27 июня 1964 года во Франции на пляже в Восточных Пиренеях, между Кане и Сен Сиприен. Реакция оказалась молниеносной. Мэр Тулона заявляет, что он будет составлять официальные акты «во имя приличия и эстетики», мэр Сен-Тропе тоже уверяет всех в своей непреклонности. 23 июля по требованию префекта Мориса Папона министр внутренних дел Франции Роже Фрей признает, что ношение монокини классифицируется как публичное развратное действие, являющееся нарушением статьи 330 Уголовного кодекса. Поэтому он требует, чтобы полиция при содействии префектов и мэров предавала суду «женщин, которые носят в общественных местах такие купальники». Однако мнения судов по этому вопросу разделились: апелляционный суд города Экс-ан-Прованс не усматривает в этом никаких нарушений, в то время как суд кассационный видит в таких действиях нанесение оскорбления общественной морали. Во всей Европе нет единодушного мнения по этому поводу: строгости Италии противостоит толерантность Дании, где глава полиции города Сёндерборг объявляет, что на пляже разрешается носить купальник с открытым верхом.

Во Франции считают, что появление на пляжах женщин с обнаженной грудью должно быть поставлено в свои рамки. Внезапный массовый наплыв на пляжи монокини повлек за собой усиленное наблюдение со стороны сил правопорядка. С 1959 года в течение летнего сезона на «пляжные операции» мобилизуются полицейские, республиканские отряды безопасности и жандармы, которые следят за отдыхающими с целью «превентивных и репрессивных действий». Это эпоха, когда «жандармы из Сен-Тропе» преуспели в деле искоренения дикого нудизма: в Сен-Тропе снимают первый фильм с участием Луи де Фюнеса именно в год появления монокини.

Разве можно не заметить в этом феномене символические перемены в сознании людей? Натуризм, как мужской, так и женский, мечтал о невинности. В 1960-х годах мы, наоборот, видим, что обнаженность и полуобнаженность связаны с определенным полом и имеют ярко выраженный сексуальный контекст; «нимфетки» разгуливают по пляжу в поисках богатых соблазнителей, в переполненных зрителями танцевальных залах проводятся соревнования по женскому кечу (американской борьбе), а женщины с обнаженной грудью наводняют пляжи. Границы приличия и стыдливости еще плохо определены, и вскоре в городе разгорятся такие же скандалы, как и на бальнеологических курортах. Два дня спустя после первого появления женщин в монокини в городе Сен-Сиприен в Париже полицией будет задержана Дороти — манекенщица одного из известных кутюрье, — красовавшаяся топлесс на террасе одного из домов на Елисейских Полях. Сообщения на эту тему появлялись в газетах «Фигаро» и «Монд» в июне и июле 1964 года.

Даже высказанные в шутку, аргументы в пользу запрета монокини запоздали на целый век. Мэры городов, которые, смеясь, выразили сомнения в том, что грудь некоторых женщин выглядит эстетично, имеют в виду художественную сторону наготы. В своей книге «Стыдливость» (1951) Андре Бийи, рассуждая в манере Руссо, наоборот, заявляет о «расточительности этой красоты», как о бутылке хорошего вина, оставленной на столе, будто бы стыдливость смогла бы охладить мужское желание. Проблема эстетики обнаженной груди существовала еще долгое время, и она привела к установлению на пляжах негласной тирании красоты. «Женщины с большой грудью — это непременно эксгибиционистки. Расхаживать в таком виде — значит проявлять полное отсутствие стыда», — пишет Кофман в книге «Женские тела, мужские взгляды». Следуя этой логике, получается, что разгуливать по пляжу с красивой обнаженной грудью — значит проявлять стыдливость. Какая любопытная экспансия художественной исключительности! Это действительно открывает красоту тела в другом измерении, для которого совершенство модели не является обязательным условием ее красоты: лишенная изящества нагота в рисунках французского художника Жана Рюстена, тучные тела, изображенные колумбийским скульптором Фернандо Ботеро, создают эстетику с художественной точки зрения. Заявлять, что некрасивое тело выглядит не эстетично, — это значит проявлять неспособность взгляда подняться над простым отождествлением красивого и желанного.

И все же манера находиться на пляже то плесе привела к тому, что появилась новая концепция наготы, говоря о которой Жак Лоран предпочитает использовать слово «раздетость»: это нагота сознательная, не связанная с чувством стыда, как если бы речь шла о «новом виде одежды»- В 1990 году, когда на курортах появляется мода на топлесс, аргументы за то, чтобы снять верхнюю часть купальника, носят в основном (но не только) гедонистский характер: удовольствие ощущать кожей воду, песок, солнце, чувствовать себя не стесненным ничем, естественным, свободным. Но, как пишет Кофман, есть некоторая пикантность в этой «неверности под контролем супруга»: мужчины гордятся тем, что их жены вызывают желание у других мужчин, и случается, что это подогревает их собственное желание.

Как историки, так и социологи воодушевлены тем, что культура снова устанавливает границы интимности, но теперь они выглядят иначе. «Обнаженная грудь переворачивает с ног на голову классическое высказывание об интимности: чем публичнее пляж, чем больше на нем незнакомых людей, тем меньше неловкости испытывают отдыхающие». Находясь рядом с родственниками или друзьями, женщины чувствуют себя не столь непринужденно. Эту мысль об обострении чувства стыдливости перед лицом своих близких высказал еще Аристотель. «Необходима анонимность, это вопрос стыдливости», — говорит одна из опрошенных на пляже женщин. Понятие стыдливости замещается понятием приличия: то, что люди позволяют видеть другим в одном месте, и то, что они показывают в другом, — совсем не одно и то же. Например, когда женщина встречает на пляже своего коллегу по работе, для него «непривычно видеть ее с обнаженной грудью. В результате она внезапно оказывается вырванной из своего комфортного состояния, которое служило для нее своего рода одеждой: женщина действительно оказывается обнаженной перед человеком, которого она узнает, делая вид, что не узнала», — пишет Кофман.

Таким образом, нагота — понятие культурное, и она должна соответствовать трем строгим правилам в трех различных областях: работа над телом, регламентация отношений, воспитание взгляда.

Обнаженное тело — это не тело дикаря: над ним проводится определенная работа, которая позволяет ему выглядеть прилично. Ввиду того что нагота в конце XX века превратилась в обычное явление, встал вопрос о необходимости соответствующего воспитания в отношении ухода за кожей. «Чем больше тело открыто взгляду других людей, тем более привычным с точки зрения сексуальности оно становится, и тем больше оно культивируется в социальном плане с помощью огромного количества кремов, диет, физических упражнений, пластических операций». Ухоженное, насыщенное витаминами, тренированное, эпилированное, загорелое, татуированное, украшенное косметикой, смоделированное, выставленное напоказ в своем с трудом достигнутом совершенстве тело находит в этой «новой одежде» своеобразный способ избежать наготы. Безупречные коротко подстриженные волосы маскируют сексуальную принадлежность человека. «Победа наготы отчетливо выявляет половые недостатки, воображаемые или символические. Культ тела — дополнительный фактор, вызывающий беспокойство, неуверенность и разочарование», — отмечает Филипп Перо в книге «Работа над внешностью. Женское тело. XVIII–XIX века».

Загар — «одежда во все времена» — это свидетельство того, что человек является частью общества, основанного на получении удовольствия: по словам Поля Морана («Морские ванны», 1960), во время отпуска в Греции «любая кожа, отличающаяся по цвету от красно-коричневой керамики Микен, выглядит дико». Это общий код для представителей обоих полов, так же, как и крепость плоти, которая преследует тот же идеал силы и молодости. Однако этот идеал различен для людей разного пола. Татуировки на теле вначале были атрибутом мужчин, но в наше время мода на них приобрела всеобщий характер, хотя у женщин они должны быть более скромными. Стремление приобрести мускулистое тело скорее свойственно мужчинам, а пластическая хирургия больше характерна для женщин, однако исключения из этих правил не столь уж и редки.

Эпиляция — «невидимая одежда, как кремы, духи и капсулы для автозагара» — это своеобразное женское одеяние, особое внимание которому уделяется в области подмышек. Эпиляции удалось покорить мужчину только в некоторых видах спорта: волосяной покров остается его гербом, его кольчугой, мужчина не испытывает ни малейшей неловкости, позволяя волосам «торчать наружу из-под плавок в виде бороды старца». С этой точки зрения удаление волос у женщин «в этом раздетом мире — это тоже своего рода геральдический знак, позволяющий подчеркнуть их половую принадлежность: гладкая женская кожа противопоставляется грубой и покрытой волосами мужской», — пишет Жан-Дидье Урбен в книге «На пляже» (2002). Мода на бразильские купальники создала табу на волосяной покров на теле женщин, и практически стало правилом сбривать его. Волей-неволей женщины подчиняются тому, что Жерар Цванг называет «преступлением против их женских морфологических признаков», под страхом того, что к ним с осуждением отнесутся в бассейне. Стыдливость непримирима и всегда находит прибежище в анатомических особенностях, когда, казалось бы, женщина уже избавилась от нее, не испытывая комплексов по поводу своей обнаженности.

Вторая область, где нагота диктует свои правила, — это поведение. Пляж, особенно в обрамлении кокосовых пальм, стал стереотипом гедонизма и пробуждения чувственности. Удовольствие покататься по горячему песку, солнечное тепло, окутывающее тело, привкус соли на губах, ласка морской волны, «чувственная, нежная или мощная». Ощущение невесомости во время плавания, покачивание на волнах оказывают эротическое воздействие на человека, пробуждая у него сексуальные фантазии (Урбен, «На пляже»). И все это так далеко от того, что писал о солнечных ваннах и улучшении расы Кьенне де Монжо.

В завершение процесса цивилизации, усвоившей ограничения на психическом уровне, она должна заново создать негласный кодекс поведения: вообще говоря, «каждый может делать, что хочет, но разрешено не все». Существуют правила соседства: женщина не должна снимать бюстгальтер, когда находится в кругу семьи, рядом с тем, кто на нее смотрит, наедине с мужчиной. Некоторые жесты, позы, одежда становятся невозможными, когда грудь обнажена. Этот негласный кодекс имеет свою логику: шорты плохо сочетаются с голой грудью, неоправданные движения неприличны, но спорт или пробежка к морю вполне допустимы. Отсюда, например, возникает проблема нанесения солнцезащитного крема на грудь: слишком быстрое вызовет запрещенные колебания груди, слишком медленное — может быть воспринято как провокация. Согласно Кофману, на пляже правят «нормы скромности».

Среди всех этих правил, установившихся на пляжах, возможно, находится в стадии исчезновения четвертый барьер, защищающий женскую стыдливость, который был определен Жаном-Дидье Урбеном. Речь идет о барьере закрытости. Купальный костюм остается закрытым, пряча от постороннего взгляда те части тела, которые он прикрывает. Но частью правил игры стал обзор тайный, частичный, когда-то считавшийся в высшей степени эротичным: расстегнутый или развязанный купальник, когда женщина хочет, чтобы у нее загорела спина; закатанные трусики, подставляющие солнцу ягодицы, — все это уже не привлекает повышенного внимания посторонних. Процесс раздевания иногда происходит даже не в специальных кабинках, а под прикрытием полотенца. С другой стороны, непривычные позы, которые принимает человек за таким «свисающим полотенцем», расцениваются как нарушения стыдливости, тогда как использование блузки с целью прикрытия наготы — более приемлемо. Недавняя эволюция концепции стыдливости объясняет эту разницу: в первом случае преднамеренность действия (необходимость принести полотенце) свидетельствует о чувстве стыда за свою наготу, во втором случае использование подручной вещи говорит о непринужденности. Если человек верит, что его тело должно быть прикрыто, это уже признак того, что он считает его эротичным и признает, что оно является объектом желания.

Третья область кодекса наготы — это взгляд другого человека, который продолжает оставаться определяющим фактором для стыдливости, но уже в ином ключе. В старых теориях пристальный взгляд подчеркивал, что бесстыдство проявляется в наготе тела: женщина, которую заставали обнаженной, считалась развратной. Отныне в основе понятия бесстыдства лежит взгляд другого человека. Обнаженность сама по себе считается невинной, при условии, что она не является выражением сексуального эксгибиционизма. Напротив, бесстыдным становится тот, кто смотрит, потому что именно он эротизирует наготу, заставляя краснеть женщину, на которую направлен взгляд. Впрочем, чтобы избавиться от ощущения неловкости, она может пристально посмотреть в глаза этому человеку, и он, в свою очередь, почувствует, что за ним наблюдают (Кофман). Женщины на пляжах умеют низвести другого до состояния беззащитного объекта наблюдения, даже не читая, что написано по этому поводу у Сартра.

В своей книге «Женские тела, мужские взгляды. Социология обнаженной груди» Кофман выделяет «три женских тела», точнее, три стороны женского тела, которые представляют собой то, что именно видит в них другой человек, таким образом, они определяются его взглядом. Банальность — тело, которое мы видим, фактически не видя его, — это результат процесса цивилизации по Норберту Элиасу: усвоение норм приличия на психическом уровне реализовало в конце 1990-х годов мечту о невидимом покрове, который придает стыдливость обнаженному телу. Вторая сторона — сексуальность, она противостоит закону банальности и возвращает женскому телу его эротическую ценность, порождая стыдливость-стыд у той, на которую направлен взгляд. Третье тело, тело красоты, напоминает о художественной исключительности прошлого века: на обнаженную грудь смотрят потому, что она красива. Кофман предполагает, что высказывания мужчин могут содержать в себе лицемерный предлог, но он не сомневается в том, что взгляд одной женщины на грудь другой носит лишь эстетический характер. Он определяет такую красоту как художественную обнаженность, которая оправдана усилиями своего создателя: она относится к системе классификации, лежащей в основе правил поведения.

Мне кажется, что третий взгляд соответствует иной мечте о стыдливости, в центре внимания которой когда-то была грудь Святой Девы, той, нагота которой дана в Откровении. Эти три тела действительно реализуют три средневековые модели женщины: Ева до искушения (банальность), Ева, изгнанная из рая (сексуальность), Святая Дева Мария (красота). Но эти три модели не являются хронологическими этапами (прошлое, настоящее и будущее) наготы: они могут проявляться в одном и том же. обнаженном теле в соответствии с тем, как на него смотрит другой человек. Иначе говоря, неприличие связано не с обнаженностью женщины, а со взглядом мужчины. Это не новое замечание, поскольку именно оно лежит в основе системы понятий натуризма перед Второй мировой войной, и даже в отклонениях нацизма. Послевоенная философия экзистенциализма также играла на том, что человек проявляет внимание к телу другого человека, испытывая за это вину. Новизна состоит в том, какая именно роль приписывается взгляду в откровении красоты: натуристы исключительно хорошо видели его прозрачность и открытость.

Такая смена ответственности между объектом и субъектом была принята во внимание законодателями Франции во время реформы 1992–1994 годов, в результате чего они отказались от понятия совершения развратных действий, назвав подобное нарушение закона сексуальным эксгибиционизмом. Теперь в основе обвинения лежит не то, что половой орган видим, а желание его показывать, иначе говоря, навязывание другому человеку вида этого органа. Наличие этих двух составных частей — необходимое условие для вынесения обвинения в правонарушении. Приходя в кинотеатр посмотреть порнографический фильм или в клуб по обмену сексуальными партнерами, клиент — если он хорошо информирован о том месте, куда он входит, — подписывает соглашение. Присутствие на пляже тоже подразумевает выполнение соответствующих негласных правил поведения.

Вместе с тем выставление напоказ своей наготы должно носить сексуальный характер: имеется в виду намерение большее, чем просто обнажение. Поскольку сексуальность не ограничивается генитальными органами, следование старой логике могло бы привести к абсурдным ситуациям: не без чувства юмора юристы спрашивали, нужно ли запретить показывать публично свой рот, поскольку он тоже может быть объектом полового акта. Следовательно, именно практика определяет границы эксгибиционизма: нейтральность рта (мы не говорим о фелляции), согласно этой логике, распространяется на все части тела, которые могут быть открыты вне их сексуальных функций. Следовательно, правонарушение состоит во взгляде другого человека, в коротком моменте удивления, перед тем как он делает выбор: либо улыбнуться, либо отвести глаза. Иначе говоря, непристойного акта — этого старого пробного камня развратных действий — больше не существует: именно тот, кто смотрит, определяет развратность того, что он видит. Отсюда — раздражение женщины, которая чувствует, что на нее кто-то смотрит: обнаженная грудь под похотливым взглядом приобретает эротическую силу — ее же она приобретает, если при нанесении солнцезащитного крема массирующие движения совершаются слишком быстро или слишком медленно.

Таким образом, невидимый покров, считавшийся когда-то естественным для женщины, связан не с ее стыдливостью, а со взглядом постороннего человека, который либо несет на себе отпечаток желания, либо нет. Последний парадокс. Непрозрачный покров (банное полотенце) свидетельствует о стыде, который мы испытываем, и это может придать эротичность взгляду другого человека. Необходимое условие прозрачности и открытости — непринужденность тела.

Стремление к открытости в результате крупных изменений в конце XX века, когда это слово стало политической концепцией (гласность), приблизило общество к созданию согласованной идеологии (правдивость.). Современному человеку больше нечего скрывать, в противном случае это уже повод подозревать его в мошенничестве или постыдных комплексах. Тонкая замена внушения чувства вины на признание вины делает искренность принципиальным критерием нравственности. Согласно официальной версии считается, что скандал по поводу сексуальной жизни президента Клинтона не разгорелся бы с такой силой, если бы он сразу признал свою вину. Дискредитация понятия стыдливости до такой степени, что люди не уверены, можно ли быть человеком современным и в то же время стыдливым, бесспорно, была подготовлена завоеваниями современной науки с ее желанием все видеть и знать.

С этих позиций становится понятен успех диссертации Норберта Элиаса «Процесс цивилизации», которую он защитил еще в 1939 году. Она приобрела известность во Франции лишь в 1973 году. Историческое разнообразие правил поведения в разных культурах подрывает веру в существование естественной стыдливости. Оно наводит на мысль о ее приобретенном в процессе исторического развития характере и допускает установление специфических норм, адаптированных практически для любой ситуации: для города или пляжа, для офиса или дома. Однако эти правила поведения, основанные на усвоенных людьми культурных нормах, становятся такими же прозрачными, почти абсолютными: приличие смогло заменить собой стыдливость только благодаря принятию ее ценностей. Оно позволило появиться новому виду стыдливости, зародыш которой мы находим в третьем взгляде по теории Кофмана, в том самом, который открывает красоту женской груди. Природу именно этого взгляда нам необходимо уточнить.