10 мая 1794 года, когда тридцатилетняя Елизавета, сестра Людовика XVI, восходит на эшафот, палач, связывая ей руки, приподнимает уголок ее косынки. Молодая женщина «спокойным голосом, который, казалось, исходит из потустороннего мира», просит его: «Прошу вас, во имя стыдливости, прикройте мне грудь». Эти слова распространились повсюду благодаря мадам де Серили, осужденной в тот же день, но условно, по причине ее беременности. С точки зрения роялистов, лубочный образ Великой французской революции ассоциируется с толпой разбушевавшихся людей, забывших всякий стыд, которые изобрели так называемую «патриотическую порку», чтобы заставить замолчать тайных эгерий целомудрия. Революционеры, напротив, видят в таких действиях освобождение от распутной аристократии во имя стыдливости: мифу о Елизавете противопоставляется миф о Марии-Антуанетте, которую добродетель республиканцев сделала мишенью памфлетов. Благодаря стараниям как той, так и другой стороны разрыв между Старым и Новым Режимами произошел также во имя целомудрия.

Франция, охваченная революцией, целомудренна и стыдлива, несмотря на приписываемую ей бесшабашную либерализацию идей и нравов. Главной добродетелью молодого поколения считается приличие, залог чистоты сердца: для юноши оно заключается в проявлении тонкого баланса между спокойствием и самоуверенностью, без наглости; для девушки — в степенном поведении. «Девушка скромна и стыдлива, и это выражается в ее лице, взгляде, жестах», — пишет Луи-Марин Энрикез в своей работе «Принципы приличия республиканцев». Именно ради соблюдения приличия «молодой республиканец должен искать уединенное место, чтобы искупаться в реке», «он всегда должен носить рубашку», — продолжает Николя Прево в работе «Истинные правила приличия республиканцев для молодых граждан и гражданок» (1794). Что касается женщины, то самой ценной ее добродетелью является скромность: «Душевная чистота и искренность — главный удел твоего пола».

Впервые со времен римского культа Стыдливости это качество становится объектом популярного десятидневного праздника, когда каждый из дней посвящен отдельно взятой добродетели (Милосердию, Сыновней любви, Стыдливости). Кристоф Опуа предлагает в 1795 году проект церемонии для Национального конвента. Она должна была состояться в храме Разума в последний день декады флореаля (восьмого месяца по специальному республиканскому календарю, отсчет лет в котором начинался с 22 сентября 1792 года, даты упразднения королевской власти и провозглашения республики). Девушки не старше шестнадцати лет в белых платьях, с вуалями, ниспадающими на лоб, увенчанные розами, движутся вместе с юношами (возраст не указан), несущими плакат с надписью: «Во имя целомудрия». Процессия проходит в сопровождении Гимна Высшему Существу, прославляющего это «естественное чувство, которое так необходимо при всех правлениях, и особенно для поддержки Республики». В данном случае речь идет лишь о стыдливости и целомудрии женщин и молодых людей, как юношей, так и девушек. «Стыдливость следует за женщиной в лоно семьи», целомудрие матерей становится зеркалом для целомудрия девушек. Богиня сойдет с небес только для них: «Стыдливость! Дочь природы! Скоро твоя пунцовость станет лучшим нарядом и самыми очаровательными румянами прекрасного пола». Заметим, однако, что и «мужчина приобретает многое благодаря своей стыдливости; она дает ему чувство самоуважения и в то же время уважение со стороны других»: революционная добродетель, наконец, желает, чтобы ее считали не только женской.

Претворился ли в жизнь проект этого праздника? Речь на тему стыдливости была прочитана несколькими месяцами ранее в храме Разума, 20 вандемьера (первого месяца республиканского календаря) III года гражданином Сен-Жаном — профессором истории народов в Национальном коллеже Тулузы. Он называет стыдливость качеством, присущим людям любого возраста и пола, и считает, что к ней нельзя относиться как к предрассудку, она не должна зависеть от «переменчивости моды, сиюминутных капризов и уловок кокеток, от прихотей внезапных увлечений». Эта добродетель, божественная по своей сути, является республиканской. «В Республике неприличие не в чести», — утверждает Сен-Жан.

Именно революция впервые издает законы, регулирующие поведение людей, связанное со стыдливостью и целомудрием. Закон о полиции от 19–22 июля 1791 года действительно подвергает наказанию тех, кто был арестован «за публичное посягательство на нравственность путем совершения развратных действий в отношении женщин». Он является предшественником современного закона о совершении развратных действий и предусматривает наказание за сексуальное насилие по отношению к женщине, отличное от изнасилования. Речь идет о наказании не за наготу, а за оскорбительное поведение. Принципиально новым в этом законе, по сравнению с существовавшим ранее, является условие публичности, которое образует состав преступления «не потому, что это покушение на общественную мораль, а потому, что это оскорбление морали женщины». Это лишь первый шаг в рождающейся законодательной системе, но очень показательным является то, что речь идет только о стыдливости женщин.

Не стремясь преувеличить важность этого закона, следует заметить, что история стыдливости с точки зрения права еще долгое время будет ассоциироваться с женщинами, даже когда из формулировок закона исчезнет упоминание о них. XIX век снова вернется к женской стыдливости, рассуждая о ней в столь характерной для того времени пафосной манере. Она не ограничивается поведением отдельно взятой женщины, а затрагивает половину человеческого рода: тяжелая ответственность падает на ту, которая каждый день должна служить воплощением стыдливости!

«Женщине необходимо быть стыдливой не только ради самой себя, но и ради всего женского пола, поэтому она должна стремиться к тому, чтобы все остальные женщины соблюдали этот закон. Ведь то, что задевает скромность одной из них, задевает скромность всех. Та, что предстает раздетой перед мужчинами, в некотором смысле раздевает всех честных женщин; демонстрируя себя обнаженной, она тем самым снимает покров со всех остальных», — пишет Жозеф Жубер в своей книге «Мысли, максимы, очерки и переписка» (1861).

Стыдливость — это чувство, которое сопротивляется потере невинности (тогда как в Античности это понятие имело отношение к нравственной чистоте), это сама сущность женщины, согласно определению Оноре де Бальзака, которое он приводит в романе «Тридцатилетняя женщина»: «В самом деле, у молодой женщины, сердце которой еще чисто и любовь которой непорочна, даже чувство материнства подчиняется голосу целомудрия. Разве целомудрие не сущность женщины?»

В эпоху, когда жизнь подчинена предписанным правилам поведения, можно говорить, что такое почтение по отношению к стыдливости представляет даже некоторую опасность. XIX век настолько превозносит женщину, что ее защищают с помощью закона, целомудренного воспитания, ограждая ее от изучения вредной латыни. Кроме того, в 1819 году появляется понятие «оскорбление нравственности», которое защищает супругу от «искушений и непристойных изображений, которые могли бы дать ей повод думать, что кто-то другой мог бы удовлетворить ее лучше и другими способами». В 1857 году именно это послужит аргументом прокурора Пинара в его обвинениях против романа Гюстава Флобера «Госпожа Бовари».

Как относиться к тому, что женщина хочет иметь профессию, которая стала бы нелегким испытанием для ее стыдливости, например профессию врача? Это считается недостойным с точки зрения добродетели. Альберт С. Лионе и Р. Жозеф Петручелли в своей книге «Иллюстрированная история медицины» (1979) рассказывают о Хэрриот Хант (1805–1875) — девушке, принятой в медицинскую школу Бостона и отвергнутой студентами. «Готова ли она обесчестить свой пол и наступить на горло своей стыдливости», слушая вместе со студентами мужского пола «лекции на определенные темы, которые неизбежно придется изучать в курсе медицины»? Ее «чувствительность» должна будет воспротивиться этому.

Даже художники, свободно чувствующие себя по отношению к обнаженным моделям, с трудом представляют себе, что какая-нибудь женщина будет сидеть рядом с ними, рисуя обнаженное мужское тело. Вот что рассказывает Виктор Гюго в письме своей невесте об одной своей знакомой, которая «имела несчастье стать художницей»: «Впрочем, невозможно даже предположить, что девушка сохранит целомудренное воображение и, как следствие, высокую нравственность после прохождения необходимых для художника курсов, во время которых необходимо отречься от стыдливости — качества, считающегося добродетелью как у женщин, так и у мужчин». «Этого достаточно, чтобы испортить ее репутацию», пусть даже поведение ее безупречно! И только с приходом Третьей республики мадам Берто смогла открыть курсы, на которых девушки приобщаются к искусству скульптуры, используя в своей работе живые модели.

Если женщине нужна защита, возможно, причина этого заключается в том, что ее стыдливость не настолько естественна, как это принято утверждать. Тонкость невидимого покрова, который, как считается, защищает ее, образует основу целомудрия XIX столетия. Это нашло отражение в развитии законодательной системы. В Кодексе Наполеона при установлении такого вида преступления, как совершение развратных действий, в формулировках закона упраздняется упоминание женского пола, поскольку судебная практика показывает, что в подавляющем большинстве случаев жертвами становятся женщины. Статьи о преступлениях против нравственности идут в кодексе после статей об убийствах, абортах и отцеубийствах. «Такая классификация явно указывает на то, что сохранение нравственности вторично по отношению к сохранению самого дорогого, что у нас есть», — сказано в разъяснении к кодексу. Закон подразумевает наказание за «грубые выражения, неприличное поведение и непристойную демонстрацию тела, отсутствие одежды или ее развратный вид, несоблюдение принципов и целей природы», но не за «вольности, которые прощаются обществом, не за речи, терпимые с точки зрения вежливости, не за свободу в одежде, допускаемую модой».

Такова законодательная версия нематериального покрова, позволяющая признать стыдливую наготу. Она дана лишь в основных чертах, которые легко установить с точки зрения закона. Общее между правонарушением и действиями, за которые закон не преследует, — это чувство виновности. Действительно, действия, за которые не наказывают, — это лишь то, к чему относятся терпимо, то, что прощают, позволяют ради моды, непринужденности общения, из вежливости, — но все это не является ни безобидным, ни невинным. Перед лицом узаконенной стыдливости человек всегда немного виноват. Вот она, материя невидимого покрова — неясное чувство вины. Таким образом, грань, отделяющая правонарушение от действия, не преследуемого законом, определяется на основании очень тонких различий: так, например, мода допускает в одежде свободу, но не вольность и т. п. Критерием оценки является природа, олицетворенная аллегория (у нее есть принципы и цель), но отличие между прощаемыми поступками и серьезными правонарушениями, достойными осуждения, — это уже не вопрос качества, а вопрос количества или степени. Руководства по этикету пропагандируют те же ценности. Стыдливость — свойство, данное от природы, как и в философий Руссо («Природа сама определяет и устанавливает правила стыдливости»), и никаких иных оправданий не существует. Отныне все определяется мерой («нужно подбирать выражения везде и по любому поводу, в особенности по отношению к сексу»), а различие между стыдливостью и непристойным поведением — всего лишь вопрос степени. Действительно, всего одна двусмысленность может «породить грязные мысли и оскорбить добродетель». Одно неприличное слово «часто пускает ростки разврата в самом чистом и непорочном сердце, достигнув самых целомудренных ушей», — говорится в книге Жана Лиона «Знание света, или Манеры, язык и тон в хорошем обществе» (1827). Даже самые высоконравственные люди не застрахованы от падения.

Таким образом, судьи и законодатели впервые имеют дело со стыдливостью. Несомненно, нагота уже становилась объектом репрессий и раньше. Но во-первых, речь шла о постановлениях полиции, регламентирующих некоторые действия, для осуществления которых нужно раздеваться (например, купание), а с другой стороны, законодательству еще никогда не доводилось разрешать или запрещать появление в обнаженном виде, в зависимости от того, частным или общественным является место, где это действие осуществляется. Лишь некоторая толерантность общества способствовала тому, чтобы люди были готовы к этой эволюции. Появление новых видов правонарушений заставляет суды прописывать в законах все более точные определения.

Мораль Старого Режима в вопросах половых отношений оставалась религиозной и базировалась на том, правомерными или неправомерными являются те или иные действия, независимо от места, где они совершаются: грехи — это нарушения закона Божьего, который применим всегда и везде. Исповедник расспрашивает супружескую пару об интимной стороне их жизни, запрещая некоторые виды половых отношений (анальный и орально-генитальный акты, например). Недопустимыми с точки зрения религии являются даже разрешенные способы половых контактов, если их цель — получение удовольствия, а не зачатие. Республиканская законодательная власть не собирается проникать в личное пространство, за исключением некоторых случаев (супружеская измена, насилие, разврат несовершеннолетних), она запрещает лишь действия, совершаемые публично, причем не из-за действий самих по себе, а из-за скандала, который они провоцируют. Пространственная реорганизация морали возводит, по словам Марселлы Якуб, «стену стыдливости»: с одной стороны, сексуальная свобода широко гарантирована, а с другой — она безжалостно подавляется. Об этом она пишет в книге «Взгляд через замочную скважину. История общественной стыдливости, XIX–XXI века» (2008).

Понятие общественного пространства позволяет сделать наказание более действенным: например, священник мог запретить женщинам появляться в церкви в декольтированном платье, но не мог наказать за это. Единственным средством воздействия на них было удаление их из храма. Другое нововведение состоит в том, что нагота не зависит от обстоятельств, она отделена от действия, которое ее мотивирует. Теперь порицанию подлежит не купание в раздетом виде, а нагота сама по себе. Мужчина, который мочится на улице, женщина, кормящая ребенка грудью на людях, девушка, у которой порыв ветра задрал подол юбки, все подпадают под действие этого закона. В этой новой концепции невидимого покрова определяющим фактором стыдливости является вовсе не невинность намерений, а статус места и взгляд свидетеля. Это тонкое изменение отношения к стыдливости не дает больше возможности отличить (по крайней мере, теоретически) порядочную женщину от куртизанки, которая отбросила этот естественный женский покров: все виды наготы с точки зрения закона равны между собой.

Различие между понятием стыдливости отдельного человека и понятием общественного приличия, которое намечается в XVIII столетии, отражается в архитектуре, организующей оба пространства: места для уединения (будуар, ванная, туалет), коридор, куда выходят комнаты, а также проходные помещения и места общего пользования (писсуары и т. п.). Усиление индивидуализма тоже связано с этим движением: целая эпоха отныне требует, чтобы у каждого было свое личное пространство, куда другой человек — будь он даже близким, членом семьи, супругом — не имел бы доступа. В качестве компенсации за это никто никому не навяжет своей наготы.

Законодательство о целомудрии основано на этом критерии. Кодекс Наполеона различает публичные развратные действия (статья 330) и развратные действия, совершенные в отношении отдельного субъекта (статья 331). Совершение развратных действий в отношении отдельного человека предполагает насилие или отсутствие согласия (изнасилование и т. п.), поэтому жертва преступления четко определена. Напротив, при совершении публичных развратных действий конкретная жертва отсутствует, не предполагается никакого физического или морального посягательства на конкретное лицо наказанию подлежит публичная демонстрация наготы. В 1819 году Уголовный кодекс Франции был дополнен статьей 287 о преступлении против нравственности. С помощью этой статьи стало возможным бороться против неприличных песен, памфлетов, скульптур, изображений. Действие ее распространяется на правонарушения, совершенные с помощью печатной продукции, включая книги, афиши и т. п. Она касается не наготы или полового акта как таковых, а только их изображений и упоминаний о них. И наказание предусматривается именно за рекламирование таких действий, тогда как свобода мысли, в принципе, гарантирует самовыражение личности.

Если при совершении развратных действий против личности и против нравственности понятно, кто является жертвой преступления, то совершение публичных развратных действий — это правонарушение без предъявления жалобы (потерпевшего), абстрактное, без свидетелей, но совершенное в общественном месте. Но в таком случае чьей конкретно стыдливости наносится оскорбление, когда публично демонстрируется нагота? В первую очередь именно женщину, стыдливую от природы, оскорбляет вид обнаженного мужчины. То же самое действие, совершенное в отношении мужчины, не является уголовно наказуемым. В XIX столетии некоторые европейские государства, например Англия и Россия, продолжают бороться с развратными действиями, совершаемыми по отношению к женщинам. Но большинство стран, включая Францию, отказались от упоминания женского пола в формулировках соответствующих статей законов, более или менее строгих. К каким последствиям это привело? Мужчина тоже может смутиться, увидев наготу другого. Например, так произошло с месье Бержере — ученым-историком, героем романа Анатоля Франса «Ивовый манекен». Он открывает «истинную теорию Стыдливости», застав жену в объятиях своего ученика. Не столько супружеская измена, сколько нагота пары вызывает в его душе «сильные и противоречивые эмоции». Если говорить серьезно, то в этом эпизоде оскорбление нанесено именно его стыдливости, согласно определению, существовавшему в девятнадцатом столетии.

Оскорбление налицо, даже если свидетель не показывает, что он возмущен, и не подает жалобы. Так что же является основанием такого оскорбления, на чем оно базируется? Демонстрация наготы одного задевает стыдливость «всех и каждого». «Определяющим фактом публичного развратного действия — реального действия — является оскорбление стыдливости вообще, стыдливости всех людей», — утверждает Абель Майфод в своей диссертации «О публичных развратных действиях». Итак, в рассуждениях вновь появляется понятие абстрактной стыдливости, стыдливости всего Человечества — качества, которое есть у каждого из нас. Персонаж книги Реми де Гурмона «Новые диалоги любителей о насущных вещах» (1907–1910) задается вопросом по поводу публичных развратных действий: «Против чьей стыдливости совершается это правонарушение? Против стыдливости деревьев, птиц, полицейских, которые получают удовольствие, прежде чем составить официальный протокол?» — «Нет, против той Великой Стыдливости, что идет абсолютно обнаженной», — отвечает его собеседник.

Именно проблема терминов заставила законодательство довести мысль до абсурда. В книгах, посвященных правилам хорошего тона во времена Старого Режима, говорилось, что следует избегать наготы даже в личной жизни, потому что мы постоянно находимся под взглядом Бога и ангелов. В 1951 году Андре Бийи в своей книге «Стыдливость» рассказывает, как одна девушка, воспитанная в монастыре у сестер, сохранила привычку, перед тем как предаться любви, произносить: «Ну, а теперь заставим ангелов-хранителей немного покраснеть!» Именно так говорили сестры, когда воспитанницы переодевались.

Когда понятие стыдливости стало светским, необходимо было придумать это «преступление против человечества» — совершение развратных действий, оскорбляющих стыдливость. Раньше люди жили под Оком Всевышнего, которое преследовало Каина и которое видит все, вплоть до содержимого ночных горшков, в шутку подаренных юным невестам в день венчания. Теперь вместо Ока Всевышнего есть око достойного и целомудренного Человечества, око такое же проницательное, за исключением одного нюанса: человечество, лишенное плоти до такой степени, должна была бы оскорблять личная нагота. Довольствуясь тем, что упоминание женщин исключено из формулировок кодекса, законодатель идеализировал стыдливость и сделал мирским Око Всевышнего, но усложнил концепцию.

Эта стыдливость — бесполая и бесплотная — на первый взгляд кажется противоположностью концепции Руссо, согласно которой стыдливость необходима для пробуждения мужского желания и которую вновь возьмут на вооружение врачи в XIX веке. Новая стыдливость больше не является только женской, и она вызывает скорее отвращение, чем возбуждение. Но на самом деле различие это — чисто внешнее. Действительно, со времен Цицерона нагота вызывает два различных чувства стыдливости: она смущает одних и возбуждает других. Итак, врачам становится ясно, что для пробуждения желания одной лишь наготы недостаточно, необходима стыдливость, которая ее скрывает: именно стыдливость стимулирует сексуальное желание. Абсолютная нагота смущает, она может разжечь лишь людей с извращенными вкусами. Мнения врачей и законодателей по поводу стыдливости совпадают в следующем: считается, что нагота ужасает целомудренные души как мужчин, так и женщин. С точки зрения закона стыдливость играет важную роль, облегчая их муки; с точки зрения врачей, она усиливает их желание. Следовательно, покров стыдливости просто необходим. Он становится нормой жизни общества, и происходит это довольно оригинальным способом: законодательство требует его соблюдения в общественных местах, а врачи — в личных, то есть покров стыдливости распространяется на все сферы человеческой жизни, охватывая как общественное, так и личное пространство. И чтобы не задушить общество совсем, необходимо увеличить количество исключений из правил.

Этот покров ощущается настолько сильно, что рискует превратиться в стену — «стену частной жизни», если следовать образу, который известный французский писатель Стендаль приписывал Талейрану, французскому политику и дипломату, мастеру политической интриги. Депутат Руайе-Коллар в своей статье, опубликованной в газете «Монитор универсель» (29 апреля 1819), использовал следующую метафору: «Вот она, частная жизнь, окруженная стеной, если так можно выразиться, стеной невидимой, находящейся внутри домов». Эта виртуальная стена действует как своего рода соглашение между государством и населением: она позволяет наслаждаться свободой нравов «без прецедентов и последователей», в личном пространстве. На этой основе могла бы возникнуть культура большей терпимости.

Увы, на протяжении всего XIX столетия публичное пространство наступает на пространство личное. К публичному пространству относятся, во-первых, места, общественные по своей природе: площади, улицы и т. д. Во-вторых, это места, общественные по назначению: театры, школы, церкви и т. д. В-третьих, это места, становящиеся общественными по воле случая, то есть находящиеся в личном пользовании, но такие, которые могут стать публичными в некоторые моменты времени (например, дома, подготовленные для приемов, и т. п.). Кроме того, это места, относящиеся к личному пространству, которые могут быть видны извне, из публичного места. Так, например, общественная нравственность может быть задета, если вы находитесь внутри помещения, но вас могут увидеть снаружи, при условии, что меры предосторожности не соблюдены надлежащим образом. Разумеется, мы не имеем в виду случаи проявления «нездорового интереса» со стороны жертвы! Таким образом, на протяжении целой эпохи люди озабочены этими брешами в стене частной жизни: щелями в перегородках и шторах, замочными скважинами, плохо закрывающимися кабинками для переодевания на пляжах, а также расстегнутыми ширинками, юбками, поднятыми порывами ветра, неожиданными падениями, проблемами женского спорта и т. д. Наконец, юриспруденция 1877 года позволяет считать частное место общественным, если в нем присутствуют два свидетеля. Это очень осложняет работу судей: один из свидетелей может быть жертвой; отсутствие согласия лишь одного из свидетелей — это уже повод для скандала; свидетель может ничего не видеть и не слышать; он может даже находиться в бессознательном состоянии (спать) в момент происшествия!

Теория «внутренней публичности», преобразующей личное пространство в общественное, и является, главным образом, ответственной за бескомпромиссную чрезмерную стыдливость женщин Прекрасной Эпохи. Это правило было быстро усвоено людьми. Сам того не подозревая, виконт д’Авенель в своих мемуарах «Французы моего времени» говорит о доктрине двойного свидетеля:

«Сегодня действие, считающееся приличным, когда оно совершается перед лицом разных людей по отдельности, может оказаться неприличным в присутствии тех же самых людей вместе. Дама может спокойно выйти из ванны перед своим мужем или горничной, но не может позволить себе этого в присутствии их обоих».

Это тонкий вопрос психологического характере: смешение двух взглядов может вызвать эротические мысли у прислуги, которых быть не должно. Эта проблема учтена в законодательстве: два человека, перед которыми, по разным причинам, женщина не испытывает неловкости, вместе образуют публику. И в этом подобии спектакля исчезает покров стыдливости, который оправдывает повседневную наготу.

Виконт размышляет об исключениях из этого любопытного правила, в частности о балах, где глубокое декольте является нормой. «Дама, которая отказалась бы предстать перед близким человеком с обнаженной спиной и грудью, демонстрирует себя без смущения на балу в своем бальном наряде перед равнодушной толпой». Неужели количество зрителей внезапно делает наготу менее шокирующей? Почему «гетера, прогуливающаяся среди бела дня по бульварам с такими же открытыми плечами» была бы немедленно задержана полицейским? Новые законы объясняют этот парадокс. Правила хорошего тона предписывают определенный вид бальной одежды. Между теми, кто приходит на бал, действуют определенные соглашения. На улице же глубокое декольте демонстрирует наготу свидетелям, с которыми нет никакого соглашения.

Закон соответствует новым медицинским теориям. Вид непристойной сцены может вызвать приступ истерии. Если каждый присутствующий на балу готов увидеть полуобнаженное тело, то законодательство может искренне полагать, что появление в таком виде на улице представляет опасность для окружающих.

В описанных выше случаях именно кодекс поведения служит покровом стыдливости. Нагота целомудренна, потому что она ожидаема. Известно, что в XIX веке количество таких правил поведения приумножилось, при этом преследовалась цель заменить правилами хорошего тона нормы этикета, доставшиеся в наследство от Старого Режима, которые устанавливали и регламентировали отношения иерархии между низшими и высшими слоями общества. Республиканцы хотят, чтобы новые нормы соответствовали принципам республики: им должны следовать все, по крайней мере внутри одного и того же класса, поскольку в разных слоях общества стыдливость понимается по-разному. Зато в новых правилах поведения появляется больше нюансов, регламентирующих разные жизненные ситуации, как в пространстве, так и во времени. «Туалеты дам точно классифицированы по назначению: домашняя одежда, платья для визитов, для обедов, вечерние и т. д. Но каждая группа подразделяется на более частные случаи, так что существует определенная путаница», — говорится в книге Эрманс Дюфо де ла Жоншер «Правила хорошего тона в обычной жизни, а также в гражданских и религиозных церемониях» (1883).

Так, лиф женского платья может быть более или менее закрытым, открытым, декольтированным в соответствии со временем суток и местом, куда дама направляется. Например, во время обеда за городом или во время частных визитов лиф платья должен быть закрытым, хотя он может быть и открытым в соответствии со временем года или с требованием моды. Под сводом церкви женщина обязана находиться в платье с наглухо закрытым воротом. Во время занятий спортом можно надевать блузы, жакеты или болеро, за исключением занятий конькобежным спортом, когда лиф должен быть закрытым. Он слегка открыт на скачках и немного больше — при посещении концерта. Платье должно быть с вырезом во время небольшого вечернего приема и с глубоким декольте на крупном балу. Хороший тон определяют нюансы: на большом обеде уместно появиться в декольтированном платье, тогда как для ресторана подойдет закрытый лиф, он уместен также в театре Одеон. Платье с полуоткрытым лифом подходит для «Комеди Франсез», а декольтированное — для Оперы. Можно представить себе размеры платяных шкафов, если женщина следует всем этим правилам.

Нормы меняются и в зависимости от обстоятельств. Присутствие священника на ужине несовместимо с декольте: хозяйка дома должна предупредить об этом приглашенных. По причине состояния здоровья (простуда, например) или из кокетства (небольшой размер груди) женщина может надеть на бал платье с вырезом каре или даже в форме сердца, хотя правилами предусмотрен круглый вырез. Такие варианты декольте допустимы при условии, что руки женщины будут обнажены до локтя! Таким образом, «женщина будет при полном параде на балу, не рискуя простудиться, если у нее хрупкое телосложение. И она не будет выставлять напоказ худые плечи и заостренные локти», — пишет баронесса Бланш Стафф в книге «Обычаи света, правила хорошего тона в современном обществе» (1889). Такое послабление было введено во времена Третьей республики: «…раньше молодая женщина со слабыми легкими не осмеливалась присутствовать на балу, поскольку, надевая декольте, она тут же начинала кашлять», — отмечает баронесса.

В обществе того времени господствуют правила приличия, которые точно регламентируют, что соответствует тому или иному случаю. Стыдливость каждого должна более или менее хорошо приспособиться к этим нормам. Существуют многочисленные свидетельства стыдливой реакции на глубокие декольте бальных туалетов. «В жизни всегда есть обстоятельства, когда мы обязаны отступить от правил хорошего тона, чтобы остаться верными своим принципам», — продолжает баронесса — лучшего совета пожертвовать приличием ради стыдливости не придумаешь. В том случае, если женщина чувствует себя неловко, можно сделать вставку в декольте или набросить на шею косынку из тонкой ткани, рискуя вспотеть во время танца, как это произошло с мадам Сельнар. Необходимо уточнить, что с ожерельем косынка вряд ли будет хорошо смотреться издалека. Какая тонкая ирония звучит в необходимости прятать под приличием покров стыдливости! Поколением позже баронессе Стафф уже не нужны никакие основания, чтобы разрешить носить прозрачную косынку. Плечи можно закрыть цветами и кружевами, при условии, что шея остается открытой. Некоторые дамы, особенно старшего возраста, осмеливаются, вопреки правилам хорошего тона, появляться в Опере в закрытом платье. Такое поведение расценивается как неприличное из-за чрезмерной стыдливости, и вскоре следует наказание: императрица Евгения в Париже и император Вильгельм II в Берлине выгоняют из своих лож дам, одетых в платья с закрытым воротом. Об этих анекдотичных случаях рассказывает Витковски, ссылаясь на работу Л. де Ла Бедольера «Современные воспоминания».

Такое колебание общества между стыдливостью и приличием в XIX веке подтверждает и Академический словарь французского языка. Определение стыдливости исключительно стабильно, начиная с первого издания словаря в 1694 году: это стыд приличия, волнение, вызванное пониманием того, что оскорбляет или может оскорбить порядочность и скромность. Но в изданиях, вышедших в свет начиная с 1832 года, к понятиям порядочности и скромности добавляется понятие приличия, которое сначала определяется как «благопристойность, внешняя порядочность». Эта относительность усиливается в издании 1798 года, которое уточняет: «…соответственно месту, времени и окружению». Такое определение приличия опередило формулировки философов. Не внося в это понятие значительных изменений, издание Академического словаря французского языка 1832 года дополняет его следующими словами: «…особенно благопристойность в том, что касается стыдливости».

Итак, понятие стыдливости определяется через приличие, а приличие в своем определении содержит понятие стыдливости! Издание 1932 года разрушит этот союз, заменив «стыдливость» в определении приличия на «нормы морали»: таким образом, будет подведен итог многолетним дискуссиям, занимавшим французских философов в период с 1900-х по 1930-е годы, о различии между публичным пространством и пространством личным. Итак, в течение целого века понятия приличия и стыдливости являются квазисинонимами. (Интересно заметить, что издание словаря 1992 года выпуска снова вводит понятие стыдливости, сохраняя при этом и понятие норм морали. Мне кажется, что оно, скорее, утверждает не сакрализацию приличия, а десакрализацию стыдливости, которая сводится к соблюдению внешних приличий в области обычаев.)

Принимая приличие за основу жизни в обществе (пусть даже под названием «публичная стыдливость»), XIX век считает, что стыдливость развилась в процессе цивилизации. В противовес философам, для которых добрый дикарь воплощал прототип добродетели, буржуазия отныне видит в нем первобытного человека, не имевшего доступа к культурным ценностям. Нагота некоторых народов становится обычным делом для путешественников, и в течение целого столетия серьезные этнографические книги будут давать подросткам первые уроки по женской анатомии.

«По-видимому, все народы черной расы во всех частях света, где они встречаются, не признают скромную стыдливость. Полная нагота для них — естественное состояние. Они никогда не пытались прикрыть органы, которые не следует демонстрировать в Судный день», — пишет Грегуар Луи Домени де Рьянзи в работе «Мир. Океания, или Пятая часть света: журнал по географии и этнографии Малайзии, Микронезии, Полинезии и Меланезии» (1836–1838).

Несомненность этого факта вынуждены признать все: антропологи, криминологи, писатели, юристы. Представители западной цивилизации распознаются по ношению брюк. Следующие строки представляют в карикатурном виде Улисса — героя одноименного романа ирландского писателя Джеймса Джойса: «Завернутый в свою тогу, англичанин осмотрелся вокруг и произнес: “Как здесь хорошо. Давайте соорудим туалет”». Ломброзо в своей работе «Преступница и проститутка» (1896) устанавливает связь между развратным поведением преступниц и их дикостью, вспоминая народы, у которых женщины не испытывают никакой неловкости, демонстрируя свою наготу. Старая тема примитивной добродетели опять жива: именно развращение нравов способствует появлению стыдливости, чтобы «с большей серьезностью подавлять бесстыдство». Но кроме того, стыдливость развивается в процессе цивилизации, сопровождаемом физиологическими изменениями в организме человека. «По мере того как нервная система человека становится все тоньше и кажется, что наше общество гибнет от неврозов, оживает восприятие стыдливости», — считает Абель Майфод, о чем он пишет в своей работе «О публичных развратных действиях». Книги о правилах хорошего тона идут еще дальше. Если стыдливость побуждает нас укрывать от других некоторые действия или части тела, то цивилизация учит нас скрывать то, что сама природа не потрудилась утаить, то, что «роднит нас с животными»: прием пищи, питье, чихание, кашель. Самые простые действия должны выполняться «с подобающим приличием и стыдливостью». Этого требует от человека достоинство его существования, поскольку «разум твердит нам, что чем больше мы в своих манерах удаляемся от поведения животных, тем больше мы приближаемся к желанному совершенству», — говорится в книге «Светское общество, или Вежливость, тон и манеры приличного общества» (1824).

На базе этого утверждения превосходства европейского человека в XIX и XX столетиях возобновятся споры об истоках стыдливости. С точки зрения закона, как и с точки зрения антропологии стыдливость, приобретенная в процессе цивилизации, которую все больше и больше смешивают с понятием приличия, является общим человеческим качеством, независимым от пола. Но в таком случае с точки зрения медицины женская стыдливость сделала гигантский скачок.