Эпоха Нового времени, между XVI и XVIII столетиями, открыла относительность поведения, а затем относительность менталитета во всех сферах жизни. Внезапное расширение мира в его пространственных измерениях (открытие Америки, а затем бесконечности космоса), во времени (открытие заново Античности, а затем первобытных цивилизаций и эпох, существовавших до появления современного человека), в религии (официальное сосуществование религий или ветвей христианства), внутри самого человека (интерес к психологии), в воображении (появление утопий) расшатывает веру в абсолютную истину. Нельзя сказать, что этот процесс проходит гладко. Открытие Америки продемонстрировало нам, как трудно было поставить под вопрос богословское учение о стыдливости. Первый шаг в признании факта относительности нашего поведения состоял в поиске причин за пределами любой трансцендентности.

Со времен Декарта мы больше не ищем в бесплотных добродетелях источник наших душевных порывов. Душу могут привести в волнение желания, которые она порождает сама, или страсти, вызванные в ней движением животного сознания, переносимого кровью. Чувства и эмоции рождают в нас сенсорные восприятия, которые соединяются в мозговой железе, где предположительно находится человеческая душа. Согласно представлениям Декарта, существует шесть основных страстей (или аффектов): восхищение, любовь, ненависть, желание, радость, грусть, — от которых зависит около сорока частных аффектов, проанализированных ученым в работе «Страсти души». Он не ведет речь отдельно о стыдливости, но концепт стыда охватывает и это понятие, еще плохо различаемое в словаре того времени.

По его мнению, стыд — особый аффект, который зависит от грусти, а также от двух других основных аффектов: любви к самому себе и желания избежать «существующего в данный момент позора». Соединение этих двух страстей заставляет кровь приливать к лицу, а грусть мешает ей спуститься к сердцу. Согласно Декарту, стыд возникает из мнения или опасения, что человека обвинят в чем-либо: здесь обнаруживается различие между стыдом, который следует за действием, достойным порицания, и стыдливостью, предшествующей действию, которая удерживает человека от того, чтобы совершить что-то, что может вызвать порицание. Стыдливость сопровождается выражением смирения или скромности, без которого мы не опасались бы порицания. Как и слава, она побуждает нас к добродетели. Стыдливость — это похвальная страсть, без которой мы бы впали в цинизм, бесстыдство, наглость. Словари, которые в конце века представляют слово «стыдливость» как «хороший стыд», следуют теории Декарта.

Вскоре распространится идея о том, что стыдливость, так или иначе, имеет телесное происхождение. Рассказывая, как краска приливает к лицу двух молодых людей, оставшихся вдвоем в полумраке спальни, Лоренс Стерн в своей книге «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» ограничивается физическим описанием:

«Когда лицо окрашивается в пунцовый цвет, мы иногда испытываем что-то приятное и чувствуем себя немного виноватыми, причем ответственность за это возлагается скорее на кровь, чем на человека — она неудержимо устремляется от сердца к лицу, а добродетель летит за ней следом. Не для того, чтобы вернуть ее назад, а для того, чтобы придать больше нежности нервным импульсам, — все неразрывно связано между собой».

Вот почему, хорошо владея своим телом, можно подражать признакам стыдливости. В одном ироническом памфлете «маленькая госпожа», одаренная необычной конституцией, изменяет выражение своего лица по собственной воле, выражая поочередно радость, грусть, гаев, презрение, любовь, она даже может «вогнать сама себя в краску стыдливости». Тщательный анализ кокетки показывает тесную связь между кровеносными сосудами лица и сердца, но на лбу нет ни вен, ни артерий, способных заставить его покраснеть. Можно сделать вывод, что кокетка способна разыграть стыдливость и даже вызвать покраснение лица, но естественная краска стыдливости ей неведома.

С другой стороны, начиная с XVII века появляются произведения, предваряющие тему доброго дикаря: утопии, в которых вымышленные страны избавляются от правил христианской стыдливости. Сирано де Бержерак представляет, как в Государствах Солнца мужчины носят фаллосы в виде шпаг: почему бы не оказать честь тому, что дает жизнь, а не тому, что несет смерть? В романе «Приключения Жака Садёра во время открытия южной земли и путешествия по ней» (1692), написанном в конце века, жители южных земель не только живут без одежды — на чем основано социальное равенство, — но и все они являются двуполыми — что решает проблему неравенства между мужчиной и женщиной. Укрывать свое тело — это значит «объявить себя врагом природы и умалишенным». Стыдливость считается великой слабостью, которая мешает человеку быть обнаженным, сохраняя при этом невинность, присущую животным. Эта утопия придерживается линии адамитской ереси, ностальгирующей по первородной невинности. Она проецирует на пространство райскую ухронию (то есть утопическую реконструкцию того, чего не было, но что могло бы быть), но не говорит больше об окончательном проклятии: слабость всегда можно преодолеть.

Эти утопии, которые продолжают появляться и в XVIII столетии, предвосхищают идею о том, что люди могут вновь обрести невинную наготу. Они позволяют преодолеть предубеждения первых миссионеров относительно дикарей. Стыдливость больше не является необходимостью падшей Природы, наоборот: она представляет собой соглашение в обществе, которое забыло законы Природы. На плавучем острове из книги Этьена Габриеля Морелли «Гибель плавучих островов, или Базилиада знаменитого Пилпала» (1757) «ни лицемерная стыдливость, ни воображаемое приличие не уродуют множеством лохмотьев очарование естественной красоты: она восхваляет появление человека обнаженным, с украшениями, данными самой Природой». Стыдливость у этого народа фигурирует среди неслыханных преступлений. Она появляется от обычной усталости, наступающей после соития. Рассуждая таким образом, можно было бы дойти до того, чтобы оценивать работу как позорную, судя лишь по усталости, которая наступает после ее выполнения!

Путешественники второй половины XVIII века, открывая неизвестные доселе народы, помнят об этих утопиях. Не имея и в мыслях стремления заставить дикарей одеться, они завидуют их непринужденности. Однако их отношение к наготе все же обусловлено старыми предубеждениями. Уподобляя стыдливость стыду, который наступает после соития, Морелли видит в ней лишь лицемерие.

Именно в этом контексте рождается миф о «добром дикаре», который мечтает найти на земле то, что романисты создали в своем воображении. Античная нагота ассоциируется с наготой диких народов. Племена американских индейцев становятся в сознании людей образом первобытных обществ, а затем, в течение XVIII века, «состоянием природы», которое потеряно в Европе. Вместе с тем разве древние греки не были известны своей целомудренной наготой, не упоминая уже библейский миф о рае? Молодые люди были защищены «лишь публичной стыдливостью». Мраморные статуи сделали их бессмертными: «Красота природы предстает без покрова, прославляя скульпторов, их создавших». Современные модели уже не обладают той невинностью, которая позволяла принимать такие благородные позы. Об этом можно прочитать в книге Иоанна Иоахима Винкельмана «Размышления о греческом изобразительном искусстве, картинах и скульптурах» (1755).

Жорж Луи Леклерк де Буффон в своей книге «Естественная история» (1749) вновь поднимает вопросы происхождения человеческих обществ. «Абсолютно дикий дикарь» представлял бы собою «любопытное зрелище» для философа, оценивает известный натуралист: возможно, ему довелось бы узнать «что дикарь обладает даже большей целомудренностью, чем цивилизованный человек, и что порок родился лишь в культурном обществе».

Он видит только примеры детей, воспитанных животными, но такое отступление в главе об американских дикарях скрыто ставит вопрос о происхождении людей: все народы восходят к одному и тому же источнику, и пример Америки позволяет нам наблюдать новые общества, остающиеся дикими, близкими к природе. Не проводя никаких параллелей, он с большой симпатией рассказывает об их нравах, испытывая в то же время презрение к жителям Лапландии, «которые кажутся деградировавшими людьми», «не знающими стыдливости» в своих коллективных купаниях, где они, не испытывая ни малейшего страха, выставляют напоказ перед незнакомцами свою наготу. Короче говоря, «отвратительный» народ, у которого «нравственности столько, что можно лишь презирать его». Отсутствие стыдливости, с его точки зрения, не является признаком первобытной доброты — напротив. Но его рассуждения о естественном целомудрии и о новых народах стимулируют сознание.

Природное состояние становится у Жан-Жака Руссо моделью подлинного целомудрия и счастья народов, которые сбились с истинного пути в результате испорченности последующих цивилизаций. Из всех известных народов лишь аборигены Карибских островов менее всего удалились от природы. Противопоставление, которое он проводит между природным и культурным состояниями, направлено на то, чтобы опровергнуть тезис о естественном неравенстве, которое оправдало бы современную эпоху. Его совершенно не интересуют проблемы стыдливости, а тем, кто поднимает вопрос о наготе карибских жителей как свидетельстве отсутствия у них чистоты нравов, он отвечает, что для такой жаркой страны подобные вопросы ставить неправомерно. Об этом он пишет в своей работе «О происхождении неравенства среди людей» (1755).

Несмотря на предосторожности, с которыми Руссо пишет об этом («я позволил себе предположить»), и сарказмы Вольтера, исследователи будут верить в то, что им удастся найти народы, живущие в природном состоянии. Таким образом, рождается миф о «добром дикаре», напрасно приписываемый Руссо. Выставляя дикаря в карикатурном виде в своей философской повести «Простодушный» (1767), Вольтер внес гораздо больший вклад в создание этого мифа, чем его женевский соперник. Западная стыдливость доводится в этой повести до абсурда: если французы нуждаются в строгой морали, то это лишь потому, что они крайне порочны, вздыхает Гурон. Всем известно, что Дорина упрекает Тартюфа из одноименной комедии Мольера за похотливость его взгляда. Разница состоит лишь в том, что речь теперь идет не о служанке, над которой можно подшутить, сохраняя при этом здравый смысл: предполагаемая добродетель целого народа кладет на лопатки порок европейцев.

Все это могло бы остаться лишь сатирой. Но в то время существовали и другие явления, подготовившие умы к идее о том, что понятие нравственности относительно. Во-первых, вспомним период Регентства. Либертинизм (или распущенность нравов) возник не в эту эпоху, а еще при строгом дворе Короля-Солнца Людовика XIV, где это явление не выходило за рамки отдельных частных территорий, — теперь оно распространилось шире. Еще больше, чем нравы и обычаи, была затронута стыдливость: «Правила приличия, которые соблюдались как обязанность, не сохранились даже в качестве удовольствия. Люди избавились от взаимного стыда». Об этом говорится в книге Антуана-Леонарда Тома «Сочинение о характере, нравах и рассудке женщин в разные века» (1772). Возврат к большей сдержанности восстановил не стыдливость, а приличие, заставляя понемногу осознавать различие между пространством публичным и частным.

Таким образом, происходит осознание этого различия как с исторической, так и с географической точек зрения, поскольку другие страны не испытали такой либерализации нравов, которая захватила Францию. Причем она захватила ее до такой степени, что англичанка, приезжающая в Париж, должна была поскорее забыть свою британскую стыдливость, чтобы не стать всеобщим посмешищем. «Когда какой-нибудь кавалер говорит вам, что вы красивы, вы краснеете. Очнитесь! Здесь румянец появляется на щеках дам, только когда они наносят его сами», — пишет Габриель-Франсуа Койер в своем «Письме одной юной новобрачной» (1749). Миф о добром дикаре пустил во Франции свои ростки, попав на благодатную почву, готовую признать географическую и историческую относительность стыдливости.

В 1750–1775 годы в спорах о стыдливости на первый план выходит старая проблема: если стыдливость относительна и не существует в других культурах, то откуда она взялась? Это главный вопрос второй половины XVIII века и одна из проблем соперничества философов, возникшего на основе тезисов Руссо. В 1748 году Монтескье мог еще верить в естественную женскую стыдливость — «первобытный закон», существующий у всех народов. Те, кто его нарушают из-за климатических условий, отдалились от основного принципа человечества, и дело законодательной власти — вернуть их в правильное русло и заставить его соблюдать. Когда закон природы навязывается законом общества — это в высшей степени парадоксально: осознавая географическую относительность стыдливости, законодатель не может принять решение об ее исторической относительности. Об этом говорит Шарль де Монтескье в своей работе «О духе законов»

В то же самое время (в декабре 1747-го) Ла Метри выдвигает механистическую концепцию человека, развитую на основе теории Декарта, убирая ссылки на душу. Человек — «машина, передвигающаяся перпендикулярно поверхности», похожая на сложный часовой механизм или автоматы французского механика и изобретателя Вокансона. И эта машина — плод самовоспитания человека, так как он теряет в инстинкте то, что приобретает в разуме. И это в особенности касается стыдливости:

«Уже вступив в период юности, человек все еще не знает, как подступиться к тому, чему природа так быстро обучает животных. Он прячется, как будто ему стыдно за то, что он рожден, чтобы быть счастливым, тогда как животные гордятся своим бесстыдством. Они невоспитанны, а значит, и не имеют предрассудков». Так пишет Жюльен Годфруа де Ла Метри в книге «Человек-машина».

Воспитание, предрассудки — это новые термины, которые после 1750 года связываются со словом «стыдливость». Несмотря на единодушное осуждение идей Ла Метри, новое поколение философов больше не верит в трансцендентный источник стыдливости, который связывается с природой или божественностью. Она является результатом наших ощущений и нашего поведения.

Дидро, убежденный в том, что «состояние наших органов и наших ощущений оказывают большое влияние на нашу метафизику и мораль», делает эти понятия относительными, анализируя ответы на вопросы, заданные слепому от рождения человеку. Его «Письмо о слепых» (1749) стоит ему немедленного заключения в Венсенский замок, длившегося три месяца. В этой работе ставятся под сомнение все чувства человека, основанные на зрении: не будем удивляться тому, что слепые от рождения люди не придают большого значения стыдливости! «Его внешний вид не причиняет оскорбления стыдливости окружающих, поскольку он носит такую же одежду, но он совершенно не понимает, зачем она нужна, искренне признаваясь, что не догадывается, почему одна часть тела прикрывается больше, чем другая».

У его друга, адвоката Франсуа-Венсана Туссе, позиция более гибкая. Тем не менее его работа «Нравы», опубликованная анонимно в 1748 году, тоже вызвала скандал. «Стыдливость, безусловно, не является чувством, изобретенным человеком», однако она «представляет собой лишь приличие, основанное на общественной порядочности». Она может «на законных основаниях становиться менее строгой» в темноте, ночью, или когда человек находится в одиночестве. Если мы мечтаем, чтобы соблюдение приличий ил учило людей не обнажаться, даже когда они одни, чтобы не смущать взгляд Бога, мы констатируем, что относительность стыдливости пошла своей дорогой.

Этот вопрос стал предметом дискуссий на «ужине разума», организованном 22 июня 1750 года в «Обществе края скамейки» — литературном салоне, который содержала актриса Жанна-Франсуаз Кино. Этот салон нельзя назвать помпезным, однако в числе его завсегдатаев были представители высшего света: мадам д’Эпине рассказывает об этом в своих «Воспоминаниях», опубликованных лишь в 1618 году, через много лет после ее смерти. Разумеется, это довольно занятно — познакомиться с выводами двадцатипятилетних размышлений участников этой дискуссии.

Вначале ставится вопрос лингвистический: почему наша эпоха больше не называет вещи своими именами? Академик Дюкло, королевский историограф и протеже мадам де Помпадур, возмущен этим, поскольку единственно хороший язык — это язык природы. Разумеется, возражает хозяйка салона, но не развращены ли мы? «Ведь, несмотря на свой язык, природа немало потрудилась над вещью, которую мы называем стыдливостью». Итак, разговор заходит о естественной стыдливости («первые ростки стыдливости уже были в человеке»), и философ выдвигает веский аргумент, приводя в пример «дикие народы», где женщины ходят обнаженными без всякого стыда вплоть до полового созревания. Присутствующие хором воспевают те счастливые времена, когда резвились без одежды.

Со всех сторон сыплются гипотезы о происхождении стыдливости. Мадам Кино предполагает, что причина ее появления — в уродстве: идея одежды может возникнуть только в сознании «карлика — сутулого, тощего и безобразного». Ту же самую мысль мы встречаем у мадам Ламбер в книге «Совет матери своей дочери» и у Фонтанеля в «Республике философов», над ней подшучивали поэты — например, Эварист Парни в своей поэме «День в деревне» — и романисты — например, Анатоль Франс в «Смешной истории». Это, конечно, забавная точка зрения, но у присутствующих нет недостатка и в других идеях. Так, Дюкло, как и слепорожденный из скандальной работы Дидро, склоняется к гипотезе, связанной с холодом, а затем высказывает иное предположение: люди укрывают свое тело, чтобы другие им не завидовали, подобно тому, как собака прячет свою косточку от других. У идеи естественной природной стыдливости тоже есть свои сторонники: мадам д’Эпине, убежденная в том, что именно стыд побуждает человека прятать свое тело от посторонних глаз, или принц — имя которого не называется — поборник идеи знаменитой «пелены», созданной «стыдливой природой». А Сен-Ламбер — молодой человек, снискавший скандальную славу благодаря своей связи с мадам дю Шатле, — считает, что одежда возникла вследствие стыда за осознание собственного несовершенства. Дюкло высказывает еще одну идею, согласно которой дети обучаются стыдливости в результате внушений со стороны своей матери и няни. Кажется, что вопрос исчерпан, по крайней мере для философов, а также в данном светском разговоре: в обществе не принято придавать слишком большого значения светской болтовне.

Однако в 1758 году Руссо вновь поднимает эту проблему. Он публично отвечает д’Аламберу, ратующему за открытие театра в Женеве, что ремесло актрисы несовместимо с природной женской стыдливостью, потому что женщина на сцене обязана представлять себя публике, симулируя чувства, которых на самом деле не испытывает. Это классическая точка зрения, которая приписывает женской стыдливости функцию разжигать мужское желание, потому что мужской природе свойственно активно проявлять свои чувства, а женской — защищаться. Стыдливость — требование природы, поскольку, согласно суждениям того времени, женщина всегда готова отдаться мужчине, а он не всегда физически в состоянии удовлетворить ее. Что могло бы произойти, если бы привилегия сделать первый шаг в сближении с мужчиной принадлежала женщине? Она могла бы искать мужчину в тот момент, когда он был бы не в состоянии утолить ее жажду и возникла бы опасность для продолжения человеческого рода. Поэтому «на любой бесстыдной женщине лежит вина, такая женщина является испорченной, потому что она бросает естественное чувство под ноги своей сексуальности», — говорит Руссо в своем «Письме д’Аламберу о зрелищах».

Понятие женской стыдливости здесь сформулировано явно, но на рациональной основе: открыта новая дискуссия на эту тему. В своем ответе Руссо д’Аламбер занимает противоположную позицию, собираясь «встать на сторону женщин», защищая не то, какими их представляют (стыдливыми от природы), а то, какими они могли бы быть (стыдливыми, благодаря воспитанию). «Таким образом, я ограничусь признанием того факта, что общество и законы сделали стыдливость необходимым качеством для женщины, и, если я когда-нибудь напишу книгу о силе воспитания, глава о стыдливости будет в ней первой».

Христианская мораль тотчас же усматривает в этом опасность: стыдливость, приобретенная в результате воспитания, будет быстро забыта. Еще в 1758 году аббат Виллемер гневно выступает против «людей без души и без сердца», которые видят в стыдливости лишь предрассудок воспитания. Бедные женщины, если из-за таких людей они откажутся от законов, «основанных на природе и на самом принципе человечности»! Всего одна ошибка — и они «уже не заслуживают больше права называться женщинами, так как они отреклись от всех добродетелей своего пола и по своему бесстыдству приближаются к самым развратным мужчинам», — пишет он в трактате «Друг женщин».

Когда началась полемика по этому вопросу, философы посчитали своим долгом объяснить, почему женщины стали стыдливыми. Для тех, против кого в 1758 году выступает в своем «Письме д’Аламберу» Руссо, стыдливость — «изобретение социального законодательства, преследующее цель — обеспечить безопасность отцов и супругов и поддерживать определенный порядок в семьях». Фонтанель (1768) считает, что надо ограничивать половые акты, так как слишком частые соития ведут к бесплодию, о чем он говорит в работе «Республика философов». Вольтера (1776) беспокоит проблема менструаций, Дидро (1772) говорит об инстинкте собственника: женщина принадлежит мужчине, «тайное пользование» становится похищением, и стыдливость защищает эту собственность, пишет он в работе «Дополнения к путешествиям Бугенвиля».

Спор доходит до переворота традиционной концепции. Стыдливость — единственное образование, данное девушкам. «Единственное, чему они научились, — это хорошо носить фиговый листок, полученный ими от своей первой прародительницы», — заключает Дидро. Но если мы так настаиваем на обязательном соблюдении приличия, то лишь потому, что женщина подчинена своей матке, которая подвержена «истерическому бешенству», вследствие чего женщина склонна к разного рода излишествам, и не будь стыдливости — она все время предавалась бы «неистовому удовольствию». Первая ложь открывает дорогу всем извращениям. «Однажды перестав краснеть, она уже не покраснеет никогда», — пишет он в книге «Что такое женщина?». Опровергая, таким образом, существование естественной женской стыдливости, отдает ли Дидро себе отчет в том, что он возвращается к средневековой концепции, согласно которой у женщины больше бесстыдства, чем у мужчины, и только приличие способно ее воспитать? За четверть века несколько мыслителей высказали свои точки зрения, всколыхнувшие ситуацию, связанную с проблемой стыдливости. Споры о ее происхождении примут совершенно иной оборот в следующем веке. Так, Летурно в работе «Эволюция нравов» развивает идею Дидро о том, что женщина принадлежит мужчине. Эмиль Дюркгейм в своем исследовании «Запрет на кровосмешение» (1878–1879) поднимает проблему табу для женщин на соитие во время менструаций. Брауншвиг в книге «Женщина и красота» (1929) пишет, что наиболее чувствительные части тела следует защищать от укусов насекомых, а также от оплодотворяющей энергии, которую первобытные люди приписывали дождю, ветру и солнцу. Между тем философская традиция будет существовать вплоть до конца XX века.

Именно в эту эпоху, после публикации в 1771 году отчета о путешествии Бугенвиля на Таити и состояв' шейся вслед за ним экспедиции Джеймса Кука (1769), появляется миф о добром дикаре. Кажется, что оба путешественника подтверждают существование народа, которому неведомы законы стыдливости: девушки сами пристают к морякам, молодые люди совокупляются на глазах у всех. С тех пор, познакомившись с языком и традициями аборигенов, а также благодаря публикациям других участников экспедиций и их оригинальным записям, люди знают, как сильно реальность отличается от мифа. Об этом можно прочитать в работе Сержа Черкезова «Полинезия таитянок и природа женщин: западная мужская утопия» и в ряде журналов 1768 года, среди которых работы Бугенвиля и волонтера Шарля-Феликса-Пьера Феша, опубликованные в «Журнале общества океанографов» в 1968 году по случаю двухсотлетия экспедиции. Но для читателей 1770 года стыдливость поистине является западным изобретением.

Действительно, все разделяют ссылки на источник: Бугенвиль рассказывает о счастливом острове, где Природа диктует свои законы, называя его «Новой Киферой», «настоящей Утопией»; Феш упоминает, что «единственной одеждой Евы был ее грех». Все убеждены в истинности того, чему Дидро находит следующую формулировку: «Таитянин находится у истока мира, а европеец — приближается к его старости». И все путешественники проклинают стыдливость, мешающую им воспользоваться женщинами, которых им предлагают. «Предрассудки европейцев требуют больше тайны», — замечает принц Нассо-Сьежен; они проклинают «чары, которые достойная порицания стыдливость, несомненно, предписывает скрывать», — говорит Феш.

Эволюция мышления красноречива, если вспомнить, с каким презрением всего двадцатью годами ранее Буффон относился к жителям Лапландии, предлагающим своих женщин первому встречному. Спор о происхождении стыдливости закончился объединением утопии о блаженных островах с ухронией первоначального рая.

Несмотря на различие мнений о природном и социальном происхождении стыдливости, обе стороны соглашаются в одном: стыдливость больше не является женской сущностью, она возникла по какой-то определенной причине, а затем стала постоянной чертой поведения. В этом Руссо согласен со своими противниками. Он вновь подтверждает свои убеждения в романе «Новая Элоиза» (1760): стыдливость является не соглашением, а естественным институтом, «которому легко придать здравый смысл», естественным во имя разума: те, кто ее защищают, стремятся познать ее причину, а не следствия. Отпал вопрос о том, чтобы ссылаться на старый аргумент о стыдливости утопленниц.

Современные концепции стыдливости устанавливаются в условиях, далеких от философских баталий, проходивших между видными умами в эпоху Просвещения. Луи Шарпантье в своей работе «Приличие само по себе, у разных народов, людей и социальных слоев, доказанное фактами» (1767) ставит стыдливость и приличие лишь на последнее место в прогрессе социальной жизни. Тем не менее он считает, что приличие, как и другие добродетели, «глубоко впечатано в сердца людей рукой Вечности»; это «достоинство, доставшееся нам от наших первобытных предков, а не результат национальных предрассудков». Как и любое достоинство, она не меньше других подвержена колебаниям: ее душат страсти, ее укрепляет воспитание. И вот у нас уже есть аргумент для сторонников приобретенной стыдливости: она лишь усиливает стыдливость естественную.

Если говорить о народах, которые укрывают то, что мы демонстрируем, то можно утверждать, что они просто живут по другим законам, но не в анархии. Впрочем, существовало ли когда-нибудь природное состояние где-либо еще, кроме нашего воображения? Пришв ние того факта, что наряду с общественным приличием существует приличие примитивное (то, что современный словарь утвердит, противопоставляя понятия приличия и стыдливости), есть наиболее оригинальный вклад этого сочинения в философию данного вопроса. Нагота жителей острова Формоза объясняется классически жарким климатом, так же как и ношение одежды в северных странах — холодом. Но, как добавляет Шарпантье, укрывание тела в течение летнего зноя расценивается как позор. Это является доказательством того, что нагота — осознанный обычай, разделяемый всем обществом. «Необходимость стала добродетелью, Закон вошел в привычку, приличным стало то, что ему соответствует. У этих народов приличие — в наготе, необходимой для сохранения их здоровья». Таким образом, на этом острове, как и в Европе, стыдливость — врожденное качество, но принявшее иные формы в силу различных климатических условий. Другие примеры свидетельствуют об этом желании объяснить обычай, противоположный нашему понятию приличия, необходимостью, порожденной первоначальной стыдливостью. Если некоторые народы «применили Приличие там, где его не было», то, по крайней мере, они были «вынуждены применить его где-то».

Во второй половине XVIII века изменилось не только понятие женской стыдливости, другими стали и ее проявления. Парижская аристократия подшучивает над Сюзан Некер — женой банкира и матерью мадам де Сталь. Ее отцом был швейцарский пастор, и она принесла с собой в Париж «пуританство и ханжество самой строгой кальвинистки». Но общение с энциклопедистами привело ее к «абсолютному скептицизму» и вызывающей манере одеваться, что сочеталось с излишней стыдливостью речи. «По ее представлениям, ничто не могло продемонстрировать ее изысканность лучше чрезвычайно глубокого декольте — в ее глазах это было высшим проявлением элегантности и признаком аристократического благородства». Но дамы высшего света больше не следовали моде, и такое «выставление груди напоказ» вызывает пересуды в обществе. Все это тем более удивительно, что у нее сохраняется утонченность и манерность языка (например, она называет куриную гузку митрой) и деликатность поведения: она ездит только в закрытой карете, чтобы не ощущать лошадиный запах. Такой карикатурный образ создан в «Воспоминаниях маркизы де Креки».

Признание, что стыдливость относительна, рискует нанести удар по нравственности. Яркие тому свидетельства — Джакомо Казанова, для которого стыдливость — это дурацкий стыд (о чем он пишет в своих «Мемуарах»), или Жюльен Оффруа де Ла Метри, который в своей книге «Сладострастие» называет стыдливость «дочерью каприза и предрассудков». В комедиях, по словам аббата Рейра, ее высмеивают как «бесполезную щепетильность» («Школа молодых девушек»), а в романах она предстает фасадом добродетели, которая только и мечтает найти уловку, чтобы сдаться. Об этом пишет Жан Дигар де Керген в книге «Мемуары и приключения одного буржуа, преуспевшего в высшем обществе» (1750). «Неосторожные речи отца, привыкшего считать правила приличия химерой, могут постепенно развратить душу его благовоспитанной дочери и привести ее от кокетства к проституции», — отмечает Грайар де Гравиль в книге «Друг девушек» (1762). Мадлен де Пюисье — женщина, претендующая на роль моралистки, — не ведает, что стало со стыдливым тоном речи, который в былые времена был необходим для женщины, «если только он не нашел прибежище у урсулинок (монахинь ордена святой Урсулы) или у Дочерей Святой Марии. Пусть он там и остается: ему больше нечего делать в мире. Для наших нравов требуется другой язык», — заключает она в своей работе «Нравы» (1750). Правильный язык — тот, который соответствует своему времени.

Именно в таком духе — с позиции защиты, а не нападения — в романе «Эмиль» Руссо принимает вызов стыдливости. Нет, это не лицемерие женщины, умело скрывающей свои желания: если не обращать внимания на то, что ее губы шепчут «нет», то можно услышать, как ее глаза, румянец на щеках, ее дыхание, весь ее робкий вид, слабое сопротивление кричат «да». Мораль распутника, ворчит женевец:

«Я вижу, к чему клонят принципы современной философии, насмехаясь над стыдливостью и ее так называемым лицемерием; и я вижу, что такая философия гарантированно приведет к тому, что наши современницы лишатся той малой толики чести, которая у них еще осталась».

Непристойный роман, завоевывающий большую популярность, кажется, подтверждает эту точку зрения, забавно играя на том, насколько обманчива может быть стыдливость женщины, которая на самом деле жаждет наслаждений, — это ее глубинная суть, которая не лжет. Следовательно, девушка может казаться приличной, не будучи при этом стыдливой. Угадайте, кто этим пользуется. Роман «Дитя борделя», авторство которого приписывается Пиго-Лебрену, играет на полном неведении окружающих о том, что они стали свидетелями любовных утех. У Сесили, которую старая служанка застает врасплох стоящей на коленях, в то время как голова ее любовника находится между ее ног, есть время лишь одернуть свои юбки. Старушка полагает, что видит девушку охваченной религиозным порывом, и поздравляет ее с тем, что ее молитвы так «проникновенны». Фелисите отдается любовнику своей хозяйки, стоя так, что голова ее находится в алькове, а тело скрыто за занавесками; «в момент высшего наслаждения она выглядит до такой степени обезумевшей, что мадам Д*** спрашивает ее, смеясь, не сошла ли она с ума». Мадемуазель С*** прячет под юбками беглеца, язык которого чрезвычайно предприимчив, она отвечает его преследователям «настолько бессвязно и невпопад, что они не сомневаются в том, что она очень больна, а ее безрассудная речь — это просто бред». Без сомнения, нет ничего общего между разоблачением философами условной стыдливости и сокрытием удовольствий, вызывающих чувство вины. Но так ловко скрывать свои утехи возможно лишь в том случае, если женщина хорошо владеет подобными навыками, а они приобретаются с возрастом. Нет ничего общего между восторженным отношением к Природе последователей Руссо и этой простой правдой тела, неспособного скрывать свое волнение. Но неужели мы не слышим, как женевец возражает философам, клеймящим лицемерие женщин: «Вот язык, который природа дает им, чтобы ответить вам»? Черпая новые идеи из размышлений, которыми обменивались философы на протяжении полувека, непристойный роман демонстрирует все опасности философии будуара для общества. Те, кто засадил маркиза де Сада в Бастилию, в этом не ошиблись.

Следовательно, необходимо срочно придумать новую мораль, которая вернулась бы к абсолютным ценностям. Об этом свидетельствует прогресс идей Руссо: несмотря на цензуру, его роман «Эмиль» за все годы вплоть до французской революции ни разу не подвергся корректуре. И если в философии тех лет господствовали идеи относительной стыдливости, то Руссо противопоставляет им концепцию стыдливости абсолютной, отличной от кокетства, с помощью которого женщины выражают свое желание, не проявляя его открыто. Именно такое кокетство философы путают со стыдливостью, на которой также играет непристойный роман: в нем можно также увидеть «закон приличия», «настоящего и скромного», при условии, что оно не выходит за определенные рамки.

Позиция Руссо оригинальна. Будучи абсолютной, стыдливость тем не менее не является естественной: она представляет собой сложный компромисс между «языком природы», искусностью поведения, мастерством владения телом, чтобы сказать «да», и усвоенным лицемерием, которое заставляет губы произносить «нет». Она больше не примыкает к относительной стыдливости в философских теориях. Следовательно, то, что является относительным, с точки зрения Руссо, — это не стыдливость и даже не кокетство, это «закон приличия», которое может, перейдя пределы, стать лицемерием. Но Руссо отказался от идеи божественного происхождения стыдливости. Он хочет вернуться к этому «правилу, предшествующему общественному мнению», имеющему законную силу для «всего рода человеческого» и основанному на внутреннем чувстве: признать это правило — акт разума, а не веры, и Руссо выражает уверенность в женском разуме.

Итак, эпоха легко смешивает релятивизм и рационализм: рассуждать о чувстве — это значит отрицать его абсолютный характер. Универсальная мораль барона Гольбаха, которую он излагает в своей работе «Универсальная мораль, или Обязанности человека, основанные на его природе» (1776), поддается компромиссу. В основе обязанностей человека лежит его природа: одни и те же абсолютные правила применяются повсюду, потому что они соответствуют рациональным принципам. Если чувства естественны, то их чрезмерное проявление вредно для человека и для общества: разум учит человека умерять их. Отнюдь не разделяя идеи «строгих моралистов», которые хотят предохранить человека от страстей путем их запрета, Гольбах проповедует умеренное выражение чувств. Не примыкая также и к философам, которые видят в стыдливости только общественное соглашение или предрассудок, он считает ее результатом «естественного разума», заставляющего человека понимать губительные последствия разврата внутри общества. Таким образом, целомудрие — особый случай умеренности — должно опираться на стыдливость, этот «страх разжечь в себе самом или в других опасные страсти при виде объекта, способного их возбудить», — пишет барон Гольбах в своей книге. Он не признает пример «добрых дикарей», таких целомудренных и стыдливых в своей наготе: они не владеют здравым смыслом, чтобы мы могли принять их в качестве моделей.

Убежденный в том, что нагота порождает желание, Гольбах не может понять ни естественного покрова стыдливости, который придает наготе целомудренность, ни кокетства, которое усиливает желание, скрывая его цель. Его добродетель — это «не преображение сущности, а замена разумной социальной природы на природу асоциальную. Природа в ее физиологическом смысле — это что-то вроде нейтрального субстрата, который можно развратить», — пишет Поль Хофман в книге «Женщина в представлении эпохи Просвещения» (1977). Зато у другого философа, Жозефа Жубера, мы находим оригинальную концепцию этой «необъяснимой ткани», «непостижимой сеточки», окутывающей тело с головы до пят. Вслед за соображениями, высказанными начиная с 1783 года и выдвинутыми на первый план в 1798 году, это эссе, опубликованное в 1815 гаду, отражает эволюцию взглядов своего автора. Он был другом Дидро в юности и Шатобриана в пожилом возрасте, прошел путь от атеизма до прагматичного католицизма. Лишенная ссылок на возвышенную божественность, его позиция является одновременно материалистической, спиритуалистической и бесконечно поэтичной. Сетка стыдливости, сотканная «внутренней натурой», создает нашу духовную сущность. Она удерживает «молекулы, вызывающие наши ощущения»; «осадок» земных воздействий, окружающих нас; «бесполезные отложения» импульсов, доходящих до нас. Его концепция, являющаяся компромиссом между стыдливостью природной (речь идет об инстинкте) и культурной (приобретенной манерой поведения), устанавливает своеобразный мост между философским материализмом и романтическим идеализмом, объявляя стыдливость инстинктивным качеством. Эта позиция будет господствовать в философии конца XIX века.

Философы второй половины XVIII столетия в качестве компромисса между стыдливостью природной и стыдливостью условной нашли концепцию стыдливости рациональной, которая является отчасти природной (как основа), а отчасти условной (поскольку она внушается детям). Важность воспитания в рассуждениях философов, уделяющих гораздо большее внимание периоду детства, объясняется тем, что теперь признается превосходство разума над природой в открытии фундаментальных добродетелей.

Позиции некоторых философов не всегда четко определены, и у одного и того же автора можно встретить концепции, которые кажутся противоположными Так, Руссо остается неравнодушен к теме невидимого покрова, историю которого мы рассматриваем. Если «любовь, пылкая и боязливая» иногда осмеливалась посягнуть на прелести Юлии, то «робкая рука» не могла их осквернить:

«Когда несдержанный порыв снимает на миг материальный покров, под которым они спрятаны, то не предоставляет ли любезная стыдливость ему на смену свою невидимую пелену? Покинет ли тебя эта священная одежда в тот момент, когда на тебе не останется никакой другой? Она непорочна, как твоя честная душа, смог бы изменить ее когда-нибудь весь любовный жар моей души?»

Это ценная аллюзия, потому что она демонстрирует нам постоянство темы, связанной с природной стыдливостью, в эпоху, когда все больше и больше философов, включая самого Руссо, заявляют об ее приобретенном характере. Невидимый покров заставляет смелую руку относиться к нему с уважением за совершенство добродетели, которую он открывает, а не из-за стыда за показанную наготу.

Это не мешает женевцу учить детей целомудрию, которого они не испытывают: «Хотя стыдливость и является естественной для человеческого рода, она не дана детям от природы», то есть она не является врожденным качеством, а появляется только с осознанием зла: нужно прививать ее детям с осторожностью, чтобы не вызвать в их воображении постыдных вещей, о которых они не имеют понятия. Вместо того чтобы привлекать их внимание к запретным сексуальным темам, нужно учить их чистоте, которая в «духе природы» касается тех же органов. Об этом говорится в романе Руссо «Эмиль».

О чем бы ни шла речь: о произвольном соглашении (Дидро), о последствии физиологических факторов (Вольтер), об общественном умении справляться с чрезмерным сладострастием (Гольбах), даже о естественном качестве человеческого вида (Руссо), — никто отныне не думает, что стыдливость появляется спонтанно у всех детей в целом, и у девочек — в особенности. Чтобы она возникла, нужно полагаться только на воспитание.

Различие между стыдливостью и приличием составляет компромисс между приверженцами идеи о врожденной и приобретенной добродетели. Он позволяет уберечь оба вида ценностей одного морального закона: ценности Божественного происхождения и ценности, основанные на воспитании, которое должно заставлять человека соблюдать этот закон. В особенности это касается молодых девушек. «Если мы не позаботились глубоко заложить в душе девушки главные и возвышенные истины христианства, мы можем воспитать у нее вежливость, любезность, даже, если хотите, приличие. Но мы никогда не сможем дать ей нерушимых добродетелей», — пишет аббат Жозеф Рейр в книге «Школа благородных девиц». Только любовь и страх перед Богом позволяют им возвыситься над их «естественными склонностями», так как чувство чести может удержать их, только когда они находятся в публичном месте; в личной жизни лишь взгляд Бога может обуздать их страсти. Различие между социальным поведением и истинным целомудрием, между публичным и личным является характерным для эволюции, которая произошла с понятием стыдливости в конце XVIII века, а также и для осознания важности ее воспитания. Без нее девушка — как горлица, крылья которой слишком слабы, чтобы ускользнуть от кошки. Зато все, что может научить греху — романы или сомнительные встречи, — должно исключаться, как испорченный апельсин убирается их корзины с фруктами. В противном случае это только укрепляло бы кшу «злосчастную склонность» к дурному. Каждая девушка обладает «принципами стыдливости, которые природа вложила в наши души», и «естественными дурными наклонностями», которые необходимо корректировать. По мнению аббата Жозефа Рейра, роль воспитания состоит в том, чтобы огранить алмаз, который представляет собой молодая девушка.

Другие педагоги предлагают достичь таких же результатов на основе противоположных идей, расценивая, что «нужно быть скромным не из принципа, а иметь вкус к такому поведению», — говорится в «Сочинении о воспитании благородных девиц, написанном Мадемуазель де ***» в 1764 году. Но как привить такой вкус? Этого можно добиться, откровенно отвечая на нескромные вопросы девушек, заставляя их краснеть от их собственных мыслей. «Убеждайте детей, что им нравятся скромность и стыдливость, тогда, если у них появятся какие-нибудь противоположные идеи, они покраснеют сами и отвергнут подобные мысли». Когда время невинности уступит место «ложной тревоге стыдливости», девушки будут краснеть из-за тысячи причин, ничего в них не понимая. Страх укрепит их принципы, если им описать в ярких красках все «беды, стыд, угрызения совести, которые следуют за минутной слабостью», — говорится в «Трактате о воспитании женщин» Анн де Мирмон.

Между тем в некоторых случаях правила социальной жизни могут оказаться вредными с медицинской точки зрения. Доктор Бьенвиль, который первым клинически описал нимфоманию, обращает внимание на «эти жертвы общественного блага», жертвы в данном случае «обычного приличного воспитания», плохо приспособленного к особенностям их натуры. Если девушка, воспитанная в «скромности» и «приличии», обладает «горячим темпераментом», то сдерживание страсти будет лишь обострять его, пока не «вызовет революцию и физическое расстройство ее натуры». Так рождается нимфомания, которая в случае несвоевременной диагностики может привести к сумасшествию. С одной стороны, сдерживание будет стимулировать чувственное возбуждение, с другой стороны, стыд и стыдливость помешают девочке-подростку рассказать врачу об этой проблеме и удержат ее родителей от того, чтобы своевременно начать ее лечение. Приводится случай Жюли, которая росла в слишком большой строгости, а затем была оставлена на воспитание бесстыдной служанке. Родители предпочтут поместить ее в сумасшедший дом и забыть о ее существовании, о чем свидетельствует тот факт, что, выдавая замуж ее сестру, они называют ее своим единственным ребенком. Этот случай описывает Ж.Д.Т. де Бьенвиль в своей книге «Нимфомания, или Трактат о бешенстве матки» (1778). Последующее поколение будет вынуждено учесть точку зрения врачей. Мы вернемся к этой теме позже и рассмотрим ее подробнее.

После двадцатилетних дебатов относительность Божественных законов, которая расшатала мораль и привела Ла Метри после «Человека-Машины» к «Искусству наслаждения», вновь вошла в силу во имя Разума и Природы, устраняя любые ссылки на религию. Приход к власти Людовика XVI в 1774 году заставляет поверить, что эра разврата заканчивается.

Пьер-Шарль Левек (1736–1812) предлагает особый синтез нового понятия стыдливости. Он публикует свою работу, посвященную этой теме, во время пребывания в России, где по рекомендации своего друга Дидро получает от Екатерины II кафедру в Императорском кадетском корпусе в Санкт-Петербурге. Считая, что добродетель — это «лишь манера бытия, человеческое обстоятельство, мысленная абстракция», он намеревается найти основы морали в состоянии природы, не затрагивая религию. По его мнению, для того, чтобы соответствовать требованиям благочестия, забытого дикарями Нового Света, нужно всего-навсего соблюдать «августейшие инструкции, полученные нашим праотцом»; тем не менее они будут служить моделями для «человека Природы». Все законы, все достоинства человека имеют пользу для общества. Добродетель стыдливости — понятие косвенное, поскольку ока зависит от целомудрия, подчиняющегося запрету измены, который основан на праве собственности Это «самый лучший сторож девственного целомудрия и супружеской верности жен». Преимущества стыдливости признаны всеми народами, населяющими Землю. Круг замкнулся: если стыдливость и не является естественным качеством человека, то естественна потребность в ней — отсюда возникли правила приличия. Можно перефразировать высказывание Вольтера: если бы стыдливость не существовала, ее бы следовало выдумать.

Таким образом, женская стыдливость объясняется в более динамичной манере, так как для того, чтобы это первородное и абсолютное достоинство пробудилось в человеке, необходимо воспитание. Наоборот, «скромность» заставляющая человека соблюдать социальные законы приличия, склонна застывать в своем развитии, теряя свой динамический аспект. В этой двойной эволюции большую роль играют нормы поведения. Подчиняя чувство правилам приличия, они позволили поверить в современное изобретение. Но, заставляя осознание своей наготы пройти эволюцию от взгляда другого человека (социального) до взгляда ангелов (или Бога), они восстановили индивидуальное чувство стыдливости, присущее как одному, так и другому полу. Итак, есть все необходимое для появления новой концепции стыдливости, не связанной с полом.