Парадоксально, но фигуры Адама и Евы на порталах средневековых соборов, стоящие анфас, так, что их половые органы отчетливо видны, гораздо более стыдливы, чем те же фигуры, но в звериных шкурах. Чрезмерная щепетильность XIX века решила внести свои коррективы: на гравюре Мантеньи «Мадонна Победы» к изображению Адама приделан фиговый листочек, хотя на более ранних гравюрах отчетливо виден его половой орган. Средневековые комментарии к наготе первой супружеской четы, которая еще не познала стыда в раю, вполне ясны: «Когда Бог создал человека, он одел его в небесную одежду, светившуюся великой славой. […] Съев яблоко […], оба они утратили свое небесное одеяние», — говорит Хильдегарда Бингенская. Отцы Церкви подобным образом интерпретируют первоначальную наготу: Амвросий Медиоланский говорит о покрове добродетели, Августин — о покрове благодати, Максим Туринский — о сиянии бессмертия, одевшем Адама. Затем Адам променял свой «сверкающий покров» на одежду из овечьей кожи, прикрывшую его наготу.

Стыдливость связана с вожделением, и дети избавлены от нее: они могут глядеть на гениталии, не краснея от стыда. Но с половым созреванием наступает время выбора между стыдливостью и бесстыдством. Этот выбор не касается некоторых частей человеческого тела (кистей рук, лица), но перед этим выбором оказываются в свое время все порядочные люди, мужчины и женщины. Общественный идеал призывает и тех и других ждать похвал за правильно сделанный выбор.

Однако, несмотря на распространенность образа женщины-соблазнительницы, противопоставленного образу целомудренного Иосифа, в Средние века было и представление о стыдливости, присущей женской природе.

Кристина Пизанская в «Книге о трех добродетелях» пишет, что женщина «по природе и порядку честна, проста, стыдлива». Стыдливость видится как чувство, настолько свойственное женщинам, что оно переходит и на очеловеченных животных в баснях. Мария Французская в басне «Волк и свинья» пишет, как Свинья не захотела, чтобы Волк помог ей в родах: «Стыд не позволит женщине, кем бы она ни была, чтобы мужчина коснулся ее или просто приблизился к ней, когда она в подобном положении». Средневековье продолжает античную традицию, говоря о том, что стыдливость свойственна самой женской природе, но окрашивает ее сожалением об утрате изначальной невинности. Невидимый покров этой невинности будет обретен только в небесном раю, куда соберутся избранные в конце времен. Сидрак Философ в «Книге источника всех наук» говорит о том, что избранные будут «обнажены от похоти, зависти и злобы, но одеты в благодать, славу и спасение». Они не будут стыдиться своих членов, как мы сейчас не стыдимся своих глаз. В раю не будет ни мужчин, ни женщин, все люди будут, как ангелы, свободны от всякого вожделения. Между двумя точками истории, между раем земным и раем небесным, у женщины может быть лишь подобие стыдливости, смешанное со стыдом, ведь человеческая природа со времен Адама и Евы впала в грех.

Новый Завет выдвигает новый образ женщины, противопоставленный образу искусительницы Евы. Это Дева Мария, которая шаг за шагом искупает все грехи своей предшественницы. Ее покорность Богу противостоит непокорности Евы, ее скромность — чувству стыда и бесстыдства, обретенному после вкушения запретного плода. Когда архангел Гавриил приходит с Благой Вестью, «юная дева, столь стыдливая, столь чистая, столь непорочная, возлюбленная в своей девственности, спрашивает, как она может зачать, будучи девственницей», — пишет богослов Роберто Карачиоло в «Зеркале веры» (1495).

Этот мотив восходит еще к Амвросию Медиоланскому. Он пишет, что Дева Мария, воплощение чистоты и скромности, являет образец стыдливости: она даже не смеет ответить на приветствие ангела. Так и следует вести себя девушке, когда она оказывается один на один с мужчиной для Амвросия очевидно, что архангел Гавриил мужчина.

Искупление женщины возвращает стыдливость ее природе, падшей после первородного греха, и возвращает ей то достоинство, что было в земном раю. Эдемский сад некогда отверг «запятнанное одеяние», появившееся на человеке из-за Евы. Но как только в чреве Марии появился Христос в его человеческой природе, христиане оделись «новым одеянием», и земля возрадовалась, воссоединившись с Богом. «Сад вновь увидел образ Адама и принял его в свои объятия», — пишет Ефрем Сирин в «Гимнах о рае». Такая проекция самого чувства «не-стыдливости» на то место, что стало свидетелем грехопадения и, как следствие, утраты этого чувства, как нельзя лучше говорит о том, что в сознании первых христиан «не-стыдливость» тесно связана с раем.

Дева Мария вновь приводит на землю «истинную стыдливость» с воплощением Христа. Вспомним, что древнегреческий миф говорит о том, что богиня Стыдливость вознеслась на небо, когда окончился золотой век, но она вернется на землю вместе с ним. Для христиан это уже произошло, так как по меньшей мере одна женщина обрела ту невинность, что существовала до грехопадения. Ее девственная плоть не возбуждает вожделения, потому что она существует как бы еще до падения. Ее тело способно очищать сердца, так как она благоухает мирром и кедром, изгоняющими червей и змей. Ее девственность такова, что, «хоть она и самая прекрасная, ее никто никогда не вожделеет», — пишет Иаков Ворагинский.

Тема невожделенной плоти вводит в христианское сознание представление о стыдливой наготе, в которой некогда было отказано женщинам; иногда она принимает неожиданные обороты. На первый взгляд, при первом чтении средневековых произведений, образ Девы Марии кажется слишком эротизированным. Но так происходит потому, что «не-стыдливосгь», противопоставленная стыдливости, оказывается в чем-то похожа на бесстыдство. Подобным образом распущенные волосы на средневековых изображениях сближают девственницу и проститутку, Марию, матерь Иисуса Христа, и Марию Магдалину.

Эротизация Девы Марии находит свое крайнее воплощение в «Чудесах Богоматери» Готье де Куанси. Земная красота и земные наслаждения противопоставляются их небесным соответствиям. Один клирик обманул Деву Марию, так как оставил обеты и решил жениться на красивой девушке. Но Дева Мария воззвала к нему:

«Скажи мне, ответь мне! Где та, что лучше и краше меня? […] Разве ты не ведешь себя как глупец, если оставляешь ради другой меня, ту, что любила тебя и готовила тебе в небесной обители большое ложе, где твоя душа возлегла бы и вкусила бы блаженство?»

Многие из чудес, описанные Готье де Куанси, представляют Деву Марию как даму, достойную всяческой любви. Как далекая предшественница «Венеры Илльской» Проспера Мериме, она сгибает палец, на который юный клирик надел ей кольцо. Один монах чересчур много выпил, и она приходит ему на помощь, освобождает от дьявола, принявшего облик быка. Монах сожалеет, что она не может дойти с ним до постели, и она охотно идет к нему и даже поправляет ему подушку под головой. Как все светские поэты, Готье восхищается грудями дамы, они и материнские, и девственные. Некий больной должен пососать из них молоко, чтобы выздороветь. Но груди Девы непохожи на тяжелые груди кормящей матери. Один сарацин почитал образ Божьей Матери, но никак не мог решиться увидеть в ней истинную матерь Бога. Тогда она показала ему свою грудь, чтобы убедить в подлинности воплощения. Описание этого чуда у поэта очень эротизировано и создано по куртуазным канонам. «Вдруг на статуе появились две груди, такие славные, такие прекрасные, такие маленькие и такой хорошей формы, что можно было подумать, они принадлежат девушке. Из них вышел светлый елей и брызнул, как из источника».

Грудь Богоматери маленькая, как у девушки, и изобильная, как у матери. Она не объект вожделения. То, как пылко старается подчеркнуть это Готье, может вызвать улыбку. У него невинный взгляд, который видит сквозь покрывало стыдливости девственную грудь, совсем не такую, что в моде у женщин его времени.

Это совсем особая стыдливость, непохожая на стыдливость «дочерей Евы». Символ ее — тоже покрывало, но предназначение у него особое. Мария в разные моменты ее жизни изображается то с покрывалом на голове, как супруга, то без него, как девственница. Покрывало ее — это чаще всего синий плащ (мафорий), который, по античному обычаю, говорит о ее статусе замужней женщины. Но на покрывале есть три звезды — символ ее тройственной девственности: (до, во время, после Рождества). И если автор того или иного изображения хочет еще больше подчеркнуть ее девственность (особенно при изображении Девы Марии с младенцем), он позволяет покрывалу соскользнуть так, чтобы обнажились распущенные волосы, как у незамужних девушек. Именно так распознается тело, прикрытое невидимым покровом стыдливости, которое вызывает не вожделение, а почтение.

В видениях святой Бригитты, опубликованных в 1370 году, обыгрывается образ Марии в момент Рождества. На ней прозрачное платье, сквозь которое Бригитта видит ее девственное тело (благодаря этому Бригитта понимает, что действительно воочию видит чудо). В момент родов платье теряет прозрачность (из стыдливости и уважения к чуду). Тогда Мария распускает свои волосы, и они рассыпаются у нее по плечам, как у девушки.

Художники XV века, изображая Рождество, с удовольствием пишут Деву Марию с распущенными волосами. Она выглядит как девушка; ее невинность пощадил Иосиф, и она не надела знака принадлежности земному супругу, рождая ребенка от Отца Небесного. На ней прозрачное платье, не имеющее ничего общего с бесстыдными кисейными одеждами кокеток, так порицаемыми моралистами. Ее платье символизирует открытие того, что некогда было скрыто, а потом вновь открыто и распознано.

В видениях, приписываемых Ансельму Кентерберийскому, снятие покрова приобретает иной характер. Речь идет о Распятии. Он спрашивает у Марии, какую пытку претерпел Иисус, а она, не оставляя никаких сомнений на этот счет, снимает с головы платок, чтобы обернуть нагие чресла своего распятого сына. Так дважды в своей земной жизни Иисус оказывается укутан платком с головы матери: в момент рождения и в момент смерти. В изобразительном искусстве этот мотив не получил развития, однако прозрачная повязка на чреслах распятого напоминает скорее античный головной платок (velamen capitis), чем повязку (perizona) каролингских времен. (Например, на иллюстрациях Холькхемской Библии или Нюрембергского Часослова.) Прозрачность повязки на чреслах Христа, подчас вызывающая, также символизирует открытие и распознание плоти, но плоти окровавленной и измученной.

Хотя на картинах Распятия Христос укрыт платком с головы Девы Марии, сама она все равно изображена рядом с крестом с мафорием на голове. В этой сцене нет места идее девственности, потому что речь идет о Матери Скорбящей (Mater dolorosa). Только Магдалина, раскаявшаяся проститутка, может появиться в слезах у подножия креста с непокрытой головой. Голова Девы Марии покрыта или обнажена и покрыта снова? Покров на ее голове может быть символом откровения, особенно тогда, когда в готическом искусстве Центральной Европы она начинает изображаться с каплями крови, истекающими из ран Христа. Богоматерь принимает на себя, таким образом, роль Церкви, родившейся из тела ее сына и принявшей божественную кровь.

Некогда Августин в книге «О граде Божием» так определял сущность «нового закона», который Иисус принес в христианский мир: Ветхий Завет — это скрытый образ Нового, а Новый тем самым снимает покров с Ветхого, заново открывая его. Образ Августина часто использовался. Аббат Сугерий говорит о покрывале, которое носил Моисей на лице после бесед с Богом и которое надо было снять, чтобы обнажить суть божественного закона: «То, что Моисей скрывал [velat], Христос своим учением раскрыл [revelat]».

Но снять покрывало с головы женщины означало в Библии низвести ее до уровня крестьянки. Именно так, по словам пророка Исайи (Ис. 47:2), Бог наказывает деву Вавилонскую. Поэтому обнажить Церковь, как воплощение закона Христа, немыслимо. Символически Церковь на изображениях никогда не предстает обнаженной. Но рождается новая символика, которая в XII веке была сформулирована Гонорием Отенским (Августодунским). Теперь покров разделяет телесное и духовное, подобно тому, как небо прячет Бога от глаз мира. Но этот же покров и «раскрывает», так как он прекрасно украшен, подобно тому, как небо украшено драгоценными камнями — звездами. Только священникам и редким избранным дано увидеть то, что скрыто за этим покровом.

Как же различить, где тот покров, что скрывает (Синагога), и где тот, что раскрывает и распознает (Церковь)? В средневековой иконографии Церковь изображена с покрывалом на голове, а Синагога с повязкой на глазах или вуалью на лице. Новый закон постигаем и распознан, при этом он остается под покровом. Таким образом, христианин получает способность видеть скрытую истину, доступную только внутреннему взгляду.

В идеале это прекрасно, но, по словам самого Гонория, лишь очень немногие могут проникнуть за завесу видимого. Разумеется, те, кто, еще на земле как бы предвосхищают райскую стыдливость, удостаиваются получить тот чистый взгляд, что был у людей до грехопадения. Монастырь видится как образ небесного Иерусалима, и монах, который обитает в нем и носит на голове тонзуру в знак избранности, должен был бы глядеть на мир взглядом Адама. «Если бы ты был совершенным монахом, ты не смотрел бы на нас так, как обычно смотрят на женщин», — укоряет настоятельница монастыря одного из монахов, свернувшего с дороги при виде монахини. Тот, у кого идеально чистый взгляд, даже не различает, какого пола человек перед ним. Но приведенный выше случай говорит о том, что возможность такого взгляда — лишь иллюзия.

В сердцевине христианской нравственности лежат добровольность, искушение и эротизация взгляда. Отрицать их — значит навлечь на себя подозрения в ереси. Многие еретики тешили себя мечтой об обретенном рае. Наассеи, приверженцы одного из гностических течений первых веков, считали, что новый человек должен быть андрогином, а всякое деторождение — прекращено. Гностическое «Евангелие от Фомы», которое, возможно, написано приверженцами этого учения, именно так понимает наготу человека в Царстве Божьем: «В тот день, когда вы будете абсолютно наги, как дети, и наступите на свои одежды, вы увидите Сына Бога Живого. Для вас не будет больше страха».

Несомненно, здесь можно увидеть некий вариант Египетского Евангелия, в котором соединяется тема наготы и андрогина. «Соломон спросил, когда познают все то, о чем он говорит, и Господь ответил: когда вы повергнете себе под ноги одежду стыда и когда двое превратятся в одно, мужчина сольется с женщиной и станет ни мужчиной и ни женщиной». Обнажались ли ересиархи первых веков, опираясь на догматическое обоснование, как обнажались гимнософисты?

Христианские мыслители, такие, как Епифаний или Августин, говоря о ересях, утверждают, что именно так справляли свои мистерии адамиты, и безосновательно уподобляют их приверженцам Карпократа, которые на время оргий предоставляли в общее пользование своих жен. При этом Епифаний неосознанно сопоставляет их с теми, кто нарушает райское целомудрие. Зададимся вопросом, какова доля реальности и какова доля клеветы в этих памфлетах?

Малейшее отклонение от общепринятого раздражает чувствительность. В «Деяниях Фомы», которые Августин приписывал манихеям, появляется тоска по наготе без стыда. В «Деяниях Фомы» описывается новобрачная, которая на следующий день после брачной ночи осмелилась снять покрывало с головы. Этого было достаточно, чтобы вызвать всеобщее возмущение: новобрачной на следующий день после брачной ночи следовало бы скрывать свои чувства. Отец спросил ее: «Ты настолько любишь мужа, что больше не носишь покрывала?» Новобрачная ответила: «Я сняла покрывало разврата. Я не испытываю стыда, потому что все, что постыдно, ушло от меня». Брачный покров — это покрывало разврата, оно скрывает естественную наготу. Невинная плоть не нуждается в том, чтобы ее прикрывали. Заметим, что смелость женщины ограничилась обнажением лица.

Таким образом, не следует слишком доверять россказням Отцов Церкви, которые превращали тех, кто стремился к обретению изначальной райской наготы без стыда, в каких-то предшественников нудистов или либертенов. На самом деле они не предавались оргиям, в которых их обвиняли. Скорее всего, нагота входила в литургическую практику, и Епифаний и Августин упоминают о ней, говоря о чтениях и молитвах. Если это было так, то священный характер церемонии служил покровом стыдливости. В XIV веке в Савойе и Дофине секта тюрлюпенов, так же как и последователи Пикара во Фландрии в XV веке, попыталась повторить религиозную практику адамической чистоты. Они были осуждены за ересь именем Отцов Церкви.

Кроме богослужений у сектантов, священнодействие как покрывало стыдливости появляется еще в одном важном эпизоде христианской жизни — в крещении. В первые века христианства, как считает Андре Гендон, очевидно, существовало представление о «светящейся наготе» катехуменов, вызывающей в памяти райскую наготу Адама до грехопадения. Потом возникает обычай совершать крещение почти сразу после рождения, что снимает проблему неловкости от наготы, а с VIII века крещение совершается через окропление, что избавляет от необходимости полностью оголяться. Однако в средневековой литературе повествуется о крещении взрослых погружением в купель. Речь идет о сарацинах: в эпических «песнях о деяниях» христиане стремятся обратить их, а не уничтожать. Знаменательно, что чаще всего авторы описывают крещение сарацинок. Обнажаясь для крещения, они перестают быть объектом вожделения. Парадоксально, что при этом объектом грубого желания, ловушками для воинов, являются сарацинки не обращенные, но одетые. В эпической поэме «Фьерабрас» рассказывается, как сарацинка Флорипас, обратившаяся в христианскую веру, раздевается для крещения. Это описание не такое чувственное, как описание ее одежды, воздействующей на различные чувства и поражающей воображение; так, например, ее пояс утолял голод того, кто на него посмотрит. У обнаженной Флорипас тело белее летнего цветка, у нее «маленькие грудки», как это следует по средневековым канонам красоты, и при этом она менее желанна! «Можно утверждать, что нагота Флорипас во время крещения — это самая целомудренная одежда из всех, что до того носила сарацинка», — пишет Франсиска Арамбуру Риера в статье «Обнажение и одежда сарацинской принцессы в поэме “Фьерабрас”». Крещальная нагота — это «одеяние невинности», первоначальное одеяние Евы — Венеры в высшем воплощении.

Однако иногда при крещении не появляется покрывало невинности. Так, эпический герой Доон де Майанс, старик, при виде сарацинки, раздевающейся для крещения, чувствует, как под горностаевой шубой восстает его плоть. Сарацинка описана традиционно, как красавица с белокурыми волосами. Иногда для того, чтобы священник не обращал внимания, что крестит женщину, нужно вмешательство святого. Так произошло, например, с Кононом, настоятелем монастыря Пентукулы. Немецкая средневековая литература с этой точки зрения кажется более стыдливой. В «Арабеле» Ульриха фон дем Тюрлина героиню — Гибург — крестят в присутствии женщин.

Иногда в литературе появляется мечта о стыдливой наготе, более того, воскресающей, по подобию Христа, распятого нагим. В романе «Бедный Генрих» Гартмана фон Ауэ (написан ок. 1170 года) прокаженный Генрих принимает жертву молодой девушки, так как поверье гласит, что проказу можно излечить кровью девственницы. Но когда он видит ее, обнаженную, сквозь смотровую щель в стене, он отказывается от излечения и становится новым человеком. Исследовательница Даниэль Бушингер в работе «Нагота в некоторых средневековых немецких текстах» пишет: «Это происходит потому, что ее красота подобна красоте невинности до грехопадения. […] Очевидно, что нагота играет тут сакральную роль». Доказательством служит, что поэт ничего не говорит о том, что девушке стыдно быть раздетой.

Итак, достойную женщину, святую нематериальное одеяние прикрывает надежнее, чем обычная одежда бесстыдницу. «Достойная женщина, коей Бог даровал великую и подлинную стыдливость, как бы одета в одежды из золота, жемчуга и драгоценных камней. А та, у кого нет стыдливости, всегда идет словно голая», — пишет король Санчо IV Кастильский.

Может быть, женщина, на которую смотрят настолько отвлеченно, приобретает своего рода «фиктивное лицо» (persona ficta), подобно тому, как у королей с XII века появляется «двойное тело», о чем пишет Эрнст Канторович в работе «Два тела короля. Исследование политической теологии Средних веков». Мы не будем смешивать в одно то, как виделось тело короля и тело женщины в Средние века, но заметим, что и то и другое соотносится с покровом на дарохранительнице, разделяющим земное и небесное.

«Доподлинно стыдливая» женщина, обладающая «фиктивным лицом», может быть лишь святой. Для других компромиссом остается стыдливость-стыд. В классическую эпоху женская стыдливость будет реабилитирована, но ее станут связывать с женской слабостью, что несколько ограничит ее переоценку. В XIX веке стыдливость обретет свои истинные масштабы, ибо о ней станут говорить, как о высшей добродетели. Любопытно, что в это же время некоторые авторы станут рассматривать стыдливость как добродетель мужскую.