В 589 году в монастыре Святой Родегунды в Пуатье две девушки княжеского рода, по имени Базина и Хродегальда, подняли мятеж против настоятельницы монастыря Левбоверы. Аббатиса, по мнению девушек, слишком строго обращалась с монахинями, а сама проводила время за игрой в тавлеи (род триктрака) с мужчиной, переодетым в женщину. Бунт, грабеж монастыря, действия против настоятельницы вызвали самые серьезные последствия. Разразился скандал, который привел к отлучению сестер от причастия. До нас эта история дошла со слов Григория Турского в его книге «История франков». Он сам сыграл в ней одну из главных ролей, так что его свидетельству можно доверять.

Среди обвинений, выдвинутых против аббатисы, фигурирует одна любопытная история, связанная с купанием в бане. Принцессы жалуются, что в их банную комнату приходят мыться мужчины, что противно всяческим приличиям. В комнате были установлены новые ванны, но ими долго никто не пользовался из-за едкого запаха извести. Когда-то сама Родегунда разрешила служителям монастыря иногда пользоваться этой банной комнатой, что потом превратилось в привычку.

Нет необходимости ставить под сомнение нравственность сестер. Если бы они согрешили, то не стали бы рассказывать обо всем этом. Римский обычай принимать ванну не исчез вместе с падением Римской империи, и повседневная нагота (точно не известно, раздевались ли женщины при этом полностью или только частично) была привычным делом, даже в таких местах, как монастырь, где царили самые строгие нравственные устои. То, что слуги-мужчины купаются в той же бане, что и женщины, неудобно, но не настолько, чтобы пожаловаться настоятельнице. Лишь тогда, когда на судебном процессе были исчерпаны и провалились все прочие обвинения, девушки вспомнили и эту мелкую бытовую деталь. Епископы, собравшиеся Пуатье для разбирательства, не сочли этот факт заслуживающим внимания.

И в то же время Отцы Церкви резко протестовали против общественных бань. Они возмущались как купанием мужчин и женщин совместно, так и купанием женщин в своих собственных банях, и все это — из соображений стыдливости. Киприан Карфагенский возмущается теми женщинами, что ходят в общественные бани и обнажают перед мужчинами свое тело. Слух его оскорблен их оправданиями: почему они думают только о чистоте тела, но не думают о зле и грехе? «Даже если сами вы не смотрите на мужчин, они распаляются желанием, глядя на вас», — упрекает он женщин. Баня — это что-то вроде театра, где вместе с одеждой снимают и стыдливость (verecundia). Некоторые женщины ходят в женские бани, где их обслуживают евнухи. Они считают, что это прилично. Какое заблуждение! Иероним раскрывает женщинам глаза: у евнухов сохраняются все мужские признаки. Кроме того, среди купающихся женщин могут оказаться и беременные, чей вид смущает девственниц. Девственницам, впрочем, следует воздерживаться от посещения бани, даже своей собственной, ведь им должно быть стыдно глядеть на собственное обнаженное тело. Мало кто из женщин следовал в точности этим предписаниям. Но среди тех, кто воздерживался от купания в бане, были святые, как, например, королева Этельгарда (ум. в 679 году), которая мылась только на Пасху, Пятидесятницу и Богоявление, или Маргарита Венгерская (ум. в 1270 году), дочь короля Венгерского Белы IV, которая мылась так редко, что в ее одежде завелись черви.

Таким образом, стыдливость более не локализована в пространстве: присутствие мужского взгляда на женщину уже не является обязательным условием. Правда, собранные сведения весьма противоречивы, относятся к слишком обширному временному отрезку, и делать обобщения на их основе очень трудно. Интерпретировать их надо с осторожностью. Петер Дюер упрекает Норберта Элиаса в том, что он придает слишком большое значение разрозненным фактам, относящимся к эпохе Средневековья. Они выступают вне контекста, быть может, существовали и другие, прямо противоположные свидетельства. Мы не будем вытаскивать на свет бесплодную дискуссию. Но зададимся вопросом: что именно в средневековых представлениях о стыдливости послужило причиной того, что поведение людей с точки зрения стыдливости было самым разнообразным?

Женщины во время купания в бане ведут себя по-разному. При этом их поведение определяется не только временем, местом или социальным положением, но и другими, самыми разнообразными факторами. Одним из решающих факторов является то, что люди застигнуты врасплох, и это определяет их реакцию как пассивную стыдливость. В одной немецкой сказке говорится, как паж по ошибке зашел в ванную комнату, думая, что там никого нет. Но там работали женщины; увидев голого мужчину, они закрыли лица. Похожая история была и с Парцифалем: пажи уже раздели его, как вдруг к нему вошли четыре девушки и он тогда спрятался под одеялом.

Мужская нагота воспринимается как что-то неприличное, только если мужчину застигли врасплох. Никого не возмущает, что женщина, в знак гостеприимства, предлагает вымыть в бане незнакомого мужчину. Изольда присутствует при омовении Тристана еще до того, как они выпили любовное зелье, когда он для нее всего лишь посланник короля Марка. Окружение королевы Елизаветы Венгерской не возмущается тем, что она собственными руками омывает язвы нищего прокаженного. Затем она укладывает его в постель собственного мужа, и тогда слуги считают необходимым предупредить ландграфа, но не потому, что видят в происходящем что-либо связанное с супружеской изменой, а из боязни, что их господин может заразиться проказой.

Те же правила существуют и для женщин. Диана оскорблена и чувствует себя «опозоренной», когда ее застигают во время купания, но никто не видит ничего странного в том, что цирюльник делает женщине кровопускание в бане. Когда в 1305 году в краю катаров Гильелме угрожало расследование инквизиции, та попыталась покончить с собой: она вызвала к себе во время купания цирюльника, чтобы он сделал ей кровопускание, а потом сняла повязку, чтобы кровь продолжала течь. Вспомним, что в самом определении стыдливости большую роль играет осознание того, что происходящее стыдно. Именно поэтому все то, что застигает внезапно, не давая времени оценить происходящее, оказывается гораздо более бесстыдным, чем нагота сама по себе.

Постель — еще одно место повседневной наготы. По всей вероятности, и мужчины, и женщины обычно спали голыми. И хотя выражение «прижиматься телом к телу» значило быть любовниками, ложиться рядом с мужем без рубашки вовсе не означало, что женщина стремится к супружеским объятьям. В романе Жана Аррасского «Мелюзина» героиня раздевается и ложится рядом со своим мужем Раймондом, хотя знает, что он раздавлен горем за то, что не подчинился ее запрету. Ни он, ни она не думают о плотских утехах.

Теодор Кентерберийский, богослов VII века, запрещает мужу смотреть на обнаженную жену, но исполнялся ли его запрет? Те, кто говорит, что та или иная женщина ложится с мужем в рубашке, обычно хотят подчеркнуть ее необычное целомудрие, особое побуждение стыдливости или необходимость скрыть какой-либо физический недостаток. Некий моралист XV века приводит в пример королеву Наваррскую, которая соглашалась спать с мужем только в рубашке, более того, требовала, чтобы и на нем было нижнее белье. Но само то, что случай приводится как нечто особое, говорит о том, что такое поведение не было общепринятым.

Романы тоже изображают образцовую стыдливость. В «Романе о фиалке» Жерберта де Монтрейля (XIII век) служанка главной героини Эврианы удивляется, что та ложится спать, не сняв рубашки. За семь лет службы служанка ни разу не видела свою госпожу обнаженной. Та оправдывается: у нее есть родимое пятно, которое видел только один человек — ее возлюбленный Жерар де Невер, а он требует не показывать это пятно никому другому. Только ему доверено снимать самый последний покров с Эврианы. Из этого романа мы узнаем, что, с одной стороны, романист считает, что даже самая целомудренная из всех невест вполне может предстать обнаженной перед своим нареченным, хотя они и не женаты, а с другой стороны, нужны самые серьезные основания, чтобы объяснить, почему женщина не обнажается перед служанкой. Бесстыдно поступать так, как вела себя Жанна Д’Арк, отказавшаяся от услуг женщин. «В частной жизни в спальне и в тайных делах» ей помогали мужчины. Для тех, кто судил ее, это казалось невероятным: как могла «стыдливая и благочестивая» женщина «ни разу не видеть и не слышать», что это непристойно. Но это же говорит о том, что труд женщины-служанки не несет в себе ничего предосудительного.

Законники защищают права мужей перед лицом чересчур стыдливых жен. Гильем Бенедикти (XV век) пишет, что ни одна женщина не вправе давать обет спать, не снимая рубашки, без согласия мужа. Варфоломей де Шассене, комментируя в конце XVI века старинные бургундские обычаи, выражается еще яснее, говоря о «правах, коими обладают женатые люди»: жена находится во власти мужа, она может быть отлучена от причастия, если острижет коротко волосы, и не может давать обет не снимать рубашки, ложась в постель с мужем. Мы не знаем, к каким конкретным случаям относились эти запреты и соответственно какова была их цель. Та женщина, что давала обет, брала на себя духовное обязательство, нарушить которое не мог бы ни ее муж, ни она сама. Такой обет означал принципиальный вызов мужским супружеским правам. Но давался ли он от избытка стыдливости перед половым актом или же затем, чтобы избавиться от слишком частых домогательств мужа? А может быть, таким образом жена стремилась уклониться от супружеского долга в насильственном браке?

Исповедники не были согласны с законниками. Цезарь Хайстербах предостерегает тех, кто спит без рубашки: ночью на них смотрят не только ангелы, но и бесы, которые внушают соблазнительные сны. Стыдливость некоторых монахинь, таких, как Клер де Монтефалько (ум. в 1308 году), доходила до того, что они ложились спать в длинной рубашке, в которую закутывались с головы до пят и пропускали ее между ногами так, чтобы одна нога не дотрагивалась до другой. Когда Клер было всего девять лет, сестра отругала ее за то, что у нее во сне обнажилась одна нога.

Не будем делать слишком широких обобщений ни в одну, ни в другую сторону. С одной стороны, может поразить то, что женщина отказывается обнажаться как перед мужем, так и перед служанками. Несомненно, здесь сказались реакции стыдливости, и женщин конечно же направляли в этом духовники, подобные Теодору Кентерберийскому, но нельзя пренебречь и тем, что мужья не слишком одобряли такое поведение жен.

Такая повседневная нагота напоминает «не-стыдливость» (apudeur) земного Рая: и та и другая существуют бессознательно и не связаны с плотским желанием. Однако следует учесть некоторые нюансы. С одной стороны, христиане Средних веков мечтали о сексуальности, подчиненной воле, а не желанию, и проецировали эту мечту на миф о земном рае. Разумеется, относительная терпимость к повседневной наготе соотносится с определенными сферами жизни в определенных обстоятельствах, в отличие от постоянной наготы Адама и Евы до грехопадения. Повседневная нагота тесно связана с нравами определенной эпохи и определенной страны, и эти нравы способствуют тому, что подобная нагота воспринимается как невинная. Однако известно очень много исключений и примеров, свидетельствующих совсем о другом, так что мы не можем говорить о повсеместной невинности наготы в Средние века. Нагота часто становится причиной смущения и неловкости, если речь идет о взаимоотношениях людей разного пола. Здесь можно говорить о сексуации: та нагота, что естественна между женщинами, воспринимается как нечто неуместное под взглядом мужчины и подчиняется нормам пристойности.

В романе Филиппа де Реми «Однорукая» (XII век) рассказывается, как венгерский король влюбился в собственную дочь, потому что она напоминала ему покойную жену. Одной из ключевых сцен романа является та, где король обнаруживает, что им владеет кровосмесительное желание, и его дочь тоже замечает это. Девушка расчесывает волосы у себя в спальне, а ее отец вдруг видит ее совсем другим взглядом и выходит из комнаты, покуда страсть не овладела им. Но дочь замечает его смятение. «И стало ей стыдно, она покраснела», — сдержанно сказано в романе. Не сказано о том, что она была обнажена или просто в нижнем белье; вторжение в область интимного происходит лишь потому, что она расчесывает волосы, а волосы в Средние века воспринимались как нечто очень эротизированное. Но дочь короля Венгрии не искушала своего отца, она не могла подозревать, как он к ней относится.

Автор подчеркивает, что девушка заметила, как изменился взгляд короля. Он застиг ее в ситуации интимной, но не непристойной. Позже король заходит к ней в комнату и ведет себя так же, как и раньше: он берет ее за руку, садится к ней на кровать. В этот момент ей не стыдно, она лишь удивлена, когда отец сообщает, что хочет жениться на ней. Таким образом, краска стыда, которая появилась у нее раньше, вызвана не удивлением, не особыми словами, не вторжением в личное пространство, а лишь осознанием того, что взгляд отца изменился.

Взгляд мужчины порождает стыдливость. Если женщину вожделеют, она чувствует себя обнаженной, даже если на самом деле одета. Она может не говорить ни слова, но выдает то, что лежит в глубине ее души. В «Тристане» Беруля описано, как Изольда на глазах у всех обменивается долгим прощальным взглядом с Тристаном, когда узнает, что его изгоняют на год, — при этом она краснеет «от позора». Взгляд бесстыднее, чем то, на что он направлен, потому что он порождает чувство стыда в том, кто является объектом взгляда. Античные и средневековые мыслители считали взгляд некой активно воздействующей силой. Ученые писали, что взгляд — это луч, который улавливает то, на что взгляд направлен. Для влюбленного взгляд — это крючок, на который можно поймать сердце возлюбленной. Колдун верит в то, что взглядом можно заворожить, врач — в то, что взглядом можно передать животные духи, а хронист — в то, что взглядом можно отравить. Теория взгляда как луча восходит еще к учениям досократиков (Эмпедокл), она развивается в диалоге «Тимей» Платона. Она была очень распространена в Средние века, хотя и разделялась не всеми.

Oculus impudicus — «бесстыдный взгляд» мужчины вызывает в женщине стыдливость, но при этом ей становится стыдно за то, что она вызвала постыдное желание. Можно ли удивляться такому смешению понятий, если сам взгляд мыслится как отрава? Святой Людовик Каталонский посмотрел вожделеющим взглядом на королеву Франции, которая не ответила ему взаимностью. Этот взгляд не угас даже после смерти королевы и «затвердел как хрусталь». Посторонний взгляд заставляет осознать свое тело как объект презрения или вожделения. Сходным образом он заставляет осознать, что совершена ошибка, которая, в свою очередь, по-рождает другую форму стыдливости — ощущение позора. Стыдливость, таким образом, пропорциональна тому, насколько человек доверяет другому. Если стыдливость — это «свидетельство о недостатке», то перед мудрецами человек будет краснеть, а перед детьми и животными нет, так как их мнение для него не имеет веса, считает Фома Аквинский. Мы скорее покраснеем перед своими близкими, чем перед чужаками, так как мнение близких о нас основано на знании наших привычек. Встретив девушку, сбежавшую с монахом, Гильом де Марешаль предложил примирить ее с братом. Но девушка испугалась, что ей будет стыдно своих близких, и заявила, что никогда более не покажется там, где все ее знают. Таким образом, можно сказать, что мы сильнее стыдимся тех, кто может нас порицать, чем тех, кто разделяет с нами одни и те же грехи. Именно поэтому мы часто предпочитаем окружение малопочтенных людей и избегаем взглядов наших близких, власть имущих, болтунов.

Это почти что феноменологическое рассуждение подчеркивает, насколько важно для стыдливости осознание того, что происходит. А наше сознание и наша совесть в очень большой степени зависят от посторонних взглядов. Очень редко говорится, что надо стыдиться своего собственного взгляда. Иероним Стридомский именно поэтому запрещает девушкам мыться в ванной. Иногда мы видим отражение того же стыда перед собственным взглядом в житиях святых и благочестивых епископов. Добавим еще стыд от взгляда, брошенного на другого. Он заставляет отдать себе отчет в собственном желании и потому вводит в замешательство. Такая пассивная стыдливость проявляется в основном у женщин (мужчины реже стыдятся своего желания); она возникает относительно недавно — в христианские времена (Античность не слишком беспокоили проблемы женского желания).

Женщина краснеет и тогда, когда видит обнаженного мужчину, и тогда, когда ее саму застают раздетой. И то и другое отмечается еще со времен Отцов Церкви. Благочестивую Сусанну увидели раздетой во время купания. Ей стыдно, но ей стыдно и взглянуть в лицо своим обвинителям. Она предпочитает пожертвовать скорее жизнью, чем стыдливостью, ничего не объясняет судьям и обращается только к Богу. Амвросий Медиоланский так пишет об этом: «В глазах ее застыл подлинный стыд, ибо она не желает ни взглянуть в глаза мужчинам, ни быть ими увиденной».

Эта стыдливость взгляда отличалась от стыдливости действия или обстоятельств, она более характерна для средневекового, чем для античного мира. Тертуллиан считал ее краеугольным камнем христианской добродетели. В Риме на празднике Флоры (в начале мая) во время обряда плодородия на помосте выставляли проституток, и глашатай выкликал, где они живут и сколько берут за услуги. Речь вовсе не шла о том, чтобы заклеймить их позором. На подобных праздниках, где царила распущенность, проституткам требовался лишь повод, чтобы выставить себя напоказ. Но Тертуллиан, христианский моралист, считает, что эти женщины, обнаженные перед всеми, должны были краснеть от стыда. «Даже эти женщины, убившие свою собственную стыдливость, раз в году краснеют», — пишет он и добавляет: тот, кто смотрит на подобное зрелище, пачкается не меньше, чем выставленные напоказ женщины. Однако лицемеры возражают ему: ведь и солнце заглядывает в сточную канаву, но не становится от этого грязнее. Сам Бог видит все, но не делается от этого менее чистым. Почему же наш взгляд должен оскверниться при взгляде на наготу другого? Считать так — все равно что смешивать в одно судью, который должен все знать о преступлении, и подсудимого, который его совершил, стыдно должно быть тому, кто глядит с удовольствием на подобные зрелища, отвечает Тертуллиан. Отныне сам взгляд несет в себе вину. Воздерживаться от бесстыдства уже не значит просто воздерживаться от бесстыдных поступков.

Тертуллиан осознает это изменение понятия о нравственности и связывает его с «первостепенной мудростью» христиан. «Стремление к стыдливости, кое предохраняет нас даже от того, чтобы запачкать свой взгляд», существенно отличается от «капризной морали» язычников. «Тот, кто едва осмеливался приподнять при всех край туники, чтобы облегчиться, без всякого стыда выставлял напоказ свой член в цирке, чтобы выразить восхищение происходящим». Дома он запрещает развратные разговоры, но не смущается, что его дочь слышит их в цирке. Стыдливость видится как нечто божественного происхождения, она приобретает абсолютный характер. Больше не существует невидимого покрова, который в цирке, на стадионе или в театре позволяет видеть и слышать то, что в другом месте показалось бы непристойным. Жития святых неустанно говорят о том, что нагота более не является допустимым зрелищем. Палач обнажил грудь Евдоксии, но ангел прикрыл ее. Слуги Диоклетиана хотели раздеть Антонию, чтобы пытать ее, но ангелы помешали им.

Тему стыдливого взгляда можно развивать и дальше. Она приводит нас к размышлению о том, что существует некий нематериальный покров, который охраняет стыдливость, несмотря на наготу. Христианство родилось в полемике с иными религиями, и краеугольным камнем его является победа над искушениями. Смотреть на наготу и не чувствовать, как рождается похотливое желание, — не это ли высшая форма стыдливости? Но Иероним предостерегает от такого мнения в письме «К Лете о воспитании малолетней дочери». Ведь тогда добродетель становится бессознательной. Однако Тертуллиан придерживается противоположного мнения. Он упрекает Демокрита, который выколол себе глаза, потому что не мог смотреть на женщин без вожделения. Тертуллиану видится здесь непоследовательность. «Христианин может иметь глаза, но не видеть женщин; его душа слепа к страсти», — пишет он в «Апологетике» (гл. XLVI, § 11).

Две эти концепции стыдливости противоречат друг другу лишь на первый взгляд. И та и другая происходят из одного рассуждения: невинность утеряна после грехопадения, но в конце времен человек снова обретет ее. Добродетель, таким образом, состоит либо в том, чтобы признавать человеческую слабость, либо в том, чтобы показать, что человек может уже сейчас быть подобным святому.

Следовательно, наряду с oculus impudicus — «бесстыдным взглядом» должен существовать и oculus pudicus — «стыдливый взгляд», способный заморозить наглецов, так как он нечувствителен к их вожделениям. По преимуществу это взгляд стыдливой женщины. Габриель де Бурбон (1447–1516), супруга Луи де Тремуйля, «была столь стыдлива, что наглецы страшились взгляда ее целомудренных глаз».

Итак, два различных взгляда оправдывают существование двух ликов стыдливости, о которых писал еще Цицерон: это искушение и отвращение. Бесстыдный взгляд видит объект желания в красоте, для стыдливого взгляда нагота отвратительна. Коль скоро повседневная нагота под взглядом другого осознается как бесстыдная, бесстыдным становится и женское тело, независимо от того, кажется ли оно желанным или отвратительным. Усилия моралистов теперь направлены на то, чтобы изменить сам взгляд, показать, что за внешней привлекательностью тела кроется его тленность и гнилость. Чтобы внушить отвращение к тому, что могло бы вызвать желание, вспоминают и о том, что детородные органы и органы испражнения находятся очень близко друг от друга. «Никто не станет смотреть, как другие испражняются, это отвратительно! Но то, что отвратительно у других, отвратительно и в своем собственном теле!» — пишет Амвросий Медиоланский. Взгляд на наготу чаще всего становится источником не искушения, а отвращения.