Святая Екатерина Сиенская не выходила из дома, с тех пор как ей исполнилось двенадцать лет. Биограф уточняет: в 1359 году в Сиене так было принято. Но Екатерина не довольствуется этим строгим правилом: она не подходит к окну, а если какой-нибудь мужчина приходит к ее родителям, она «бежит так быстро, как если бы спасалась от змеи». Трудно сказать, насколько это соответствовало действительности, но очевидно одно: для девушки брачного возраста, дочери богатого красильщика, затворничество было обычным делом. Но для того, чтобы отказаться от каких бы то ни было контактов с мужчинами, нужна добродетель святой.

Относились ли все сиенцы так же строго к добродетели своих женщин? Во всяком случае, в средневековой Италии самые честные женщины стараются быть незаметными на улице и не осмеливаются подходить к молодым людям, иначе их репутация будет испорчена. Данте несколько раз встречался на улице с Беатриче Портинари. Первый раз это произошло, когда ей было всего девять лет, но потом, когда ей исполнилось восемнадцать, она заметила Данте и сама подошла и поздоровалась с ним. Беатриче шла в сопровождении двух старших дам, но все равно такая свобода обращения удивляет. И потом она подходила к нему, то в церкви, то на посиделках девушек, которые готовились идти в свадебном кортеже. Если бы подобное поведение было предосудительным, то Данте, считавший Беатриче воплощением божественной чистоты, не вспоминал бы о нем.

В Италии бытовала относительная гибкость в отношении нравов: девушке предписывалось сидеть дома, но иногда позволялось выйти. Средневековый дом был не так надежно заперт, как римское жилище, и оставаться дома не всегда означало сидеть в полном одиночестве. Девушке позволялось до замужества выходить только в церковь или на какую-либо торжественную церемонию, однако ей не запрещалось смотреть на мужчин из окна или с балкона — непременного атрибута итальянских палаццо. Дино Компаньи пишет, что именно так и развязалась во Флоренции кровавая распря между гвельфами и гибеллинами. Альдруда Донати сидела на балконе с двумя дочерьми, как вдруг увидела знатного юношу Буандальмонте деи Буандальмонти. Он только что обручился с девушкой из другой семьи, но Альдруда бесстыдно предложила ему в жены одну из своих дочерей и пообещала сама заплатить штраф за разрыв помолвки. Молодой человек прельстился красотой дочери Альдруды, а город разделился на две враждующие партии.

Таким образом, дом оказывается открыт для разных людей. Девушка может, не выходя из дома, принимать посетителей или же, как Екатерина, сталкиваться с подмастерьями отца. Она не прячется от мужчин и может позволить себе некоторое кокетство. Сама будущая святая Екатерина делала это, поддавшись на уговоры сестры. Потом она из покаяния остригла волосы и надела покрывало, но такое поведение воспринималось как «противное обычаям юных девушек, но соответствующее учению апостолов». Екатерина остриглась в наказание самой себе, но здесь была и некоторая хитрость: многие святые безобразили себя, чтобы отпугнуть женихов и избежать замужества. Остричься Екатерине посоветовал монах-доминиканец: родители будущей святой позвали его, чтобы он уговорил девушку выйти замуж, но он, тронутый упорством Екатерины, посоветовал ей избежать брака таким образом.

В Античности покрывало могло носить самый разнообразный смысл, в зависимости от национальной культуры и социального статуса женщины. Многообразие сохранилось и в Средние века. Римские женщины периода республики носили покрывало, но во времена империи отказались от него или же превратили в предмет кокетства. В первые века христианства считалось, что носить покрывало — это восточный обычай. У арабов он утвердился еще до возникновения ислама, и Тертуллиан хвалит его: «Арабские язычницы, кои не только покрывают голову, но и закрывают лицо, подтвердят, что они скорее согласятся видеть свет только краешком глаза, чем открыть перед всеми свое лицо».

Но он ошибался. Покрывало у арабов, как и у античных народов, было знаком не стыдливости, а социального статуса. В доисламской поэзии говорится о женщинах под покрывалом, «хорошего происхождения, достигших брачного возраста», замужних и незамужних. Влюбленная снимает покрывало, у кокетки оно соскальзывает наземь, и лишь стыдливая женщина идет ровным шагом так, что покрывало спокойно держится у нее на голове. Греческий обычай предписывал женщине надевать покрывало в обязательном порядке только один раз: когда она появляется на свадьбе перед гостями. Коран в суре XXXIII, стихе 59 предписывает верующим женщинам носить покрывало, чтобы не быть похожими на жительниц Медины, из чего можно сделать вывод, что традиция носить покрывало была к тому времени утеряна в некоторых местах, во всяком случае в этом городе.

Снять с женщины покрывало было оскорблением. Именно так восприняла это христианка Рума, жившая в VI веке на севере Йемена в Награне. Когда умер муж Румы Арефас, король стал преследовать ее и приказал явиться во дворец. Рума велела отнести ее к королю в паланкине: она не привыкла к солнечному свету, так как видела его только из окна. Король сорвал с Румы покрывало, и все замерли в изумлении: никто до сих пор не видел ее лица. Оскорбленная женщина призвала дочерей и подруг посмотреть, как ее мучают:

«Мои дорогие сестры, знайте, что лишь два раза мое лицо было открытым. Первый раз — на моей свадьбе, которая была лишь временной и плотской. Второй раз мое лицо обнажилось сегодня, когда я иду к свадьбе вечной и духовной!»

Эта история приводится в письме Симеона, епископа Бейт-Аршама, подробнее она была изложена в одном более позднем житии.

Восточный обычай носить покрывало, несомненно, был известен и на Западе. Он вернулся туда снова через еврейскую традицию. Как мы уже видели, можно спорить о том, предписывалось ли ношение покрывала в библейские времена. В ранние христианские времена обычай не носит характера абсолютного предписания и обсуждается вопрос, насколько уместно носить его в субботу — в тот день, когда правила одежды соблюдаются особенно строго. Раби Иегуда, живший во II веке, разрешает еврейским женщинам, живущим в Аравии, носить покрывало по субботам. (Об этом говорится в Талмуде: Шаббат, VI, Мишна, 6,65а.) Возможно, это связано с необходимостью принимать обычаи той страны, где живут иудеи. Однако обычай носить покрывало быстро распространяется, и современник раби Иегуды Тертуллиан в трактате «О венке воина» говорит о нем, как об общепринятом: «Еврейские женщины так часто ходят с покрытой головой, что покрывало уже считается их отличительным признаком» («De corona militis», глава V). На этот раз он, видимо, прав. Для еврейских женщин покрывало — знак культурной, а не социальной идентификации. Покрывало обязательно для тех, кто исполняет законы Моисея, а не для тех, кто занимает определенное положение в обществе. В Ветхом Завете предписание носить покрывало выглядит немного двойственно (Чис. 5:18). Опираясь на этот стих, Мишна предписывает постоянно носить покрывало всем замужним женщинам. Среди возможных причин для развода указана такая: «нарушение женшиной еврейских обычаев — выход из дома с непокрытой головой» (Талмуд, Кетубот, 72а). Соответствующая гемара прямо соотносится со стихом из Книги Чисел (5:18): «Женщине, уличенной в супружеской измене, священник обнажит голову и совершит обряд с горькой водой». Не очень понятно, является ли при этом покрывало обычным головным убором или призвано скрыть стыд. Этот стих вызвал многочисленные споры. Некоторые переводы говорят не о снятии головного убора, а о разрушении прически, чтобы опозоренная женщина появилась растрепанной.

Первые христиане следовали древним обычаям тех краев, где они жили. Опорным текстом можно считать здесь Послание к Коринфянам Павла из Тарса, в котором апостол предписывает женщинам, когда они молятся или пророчествуют, Покрывать голову «для Ангелов». (1 Кор. 11:10). Так на двадцать веков утвердилась традиция, отмененная лишь недавно, следуя которой женщина в церкви покрывает голову, чтобы не вводить в искушение ангелов, которые там обитают. В некотором смысле речь здесь идет о соотнесении со взглядом другого, но другого невидимого, нематериального, который понемногу приучает женщину бояться своего собственного взгляда.

Такая традиция расходилась как с иудейской, предписывающей в синагоге покрывать голову и мужчинам, и женщинам, так и с античной греко-римской, где священное покрывало требовалось лишь при некоторых ритуалах. Диоген Лаэртский, уроженец Тарса, как и Павел — апостол народов и его современник, высмеивает чрезмерную стыдливость женщин, которые так укутываются покрывалом, что на дорогу могут смотреть лишь одним глазом. Возможно, что Павел хотел дать строгое установление, исходя из местных обычаев, а не из религиозных ритуалов. Но результат оказался прямо противоположным: христианское сознание стало видеть в покрывале необходимый религиозный атрибут молитвы или посвящения.

Особенная стыдливость, необходимая женщине, у Павла связывается с иерархией полов. Мужчина — образ и слава Божия, и ему не надо покрывать голову, в отличие от женщины, которая является славой мужчины. Такое объяснение будет потом часто повторяться, а женская стыдливость отныне обретает богословскую, а не естественную основу. Такая стыдливость носит по-прежнему абсолютный характер, но нарушать ее правила очень опасно. Известно, что среди обвинений, выдвинутых против Жанны д’Арк, было то, что она надела мужскую одежду, что шло вразрез с правилами стыдливости. Судьи писали, что «Дева… оставила всякую стыдливость» и стала вести себя «без стыда».

Поначалу христиане соблюдают местные обычаи, но предпочитают самые строгие из них. Иероним, объехавший все земли Римской империи от Рима до Святой земли, подтверждает, что женщины обычно появляются на людях, укрывшись плащом-паллием, и оставляют открытым только один глаз, чтобы видеть, куда идти. Такие спутницы были бы идеалом для стыдливой девушки, подобной Деметрии, пишет он в послании «К Деметриаду о тех, кто служит Девственности». При этом он порицает тех, кто открывает шею и грудь; это дает возможность понять, что не все женщины укутывались в плащ.

В Карфагене было принято, чтобы каждая женщина решала сама, покрывать ей голову или нет. Некоторые надевают на молитву лишь кружевную повязку-ленточку: они подобны страусу, который, сунув голову в кусты, считает себя в безопасности. Самый распространенный обычай — носить покрывало после замужества. Только Тертуллиан периода монтанистских взглядов с его яростным желанием блюсти нравственность считал возмутительным, что девушка сидит с непокрытой головой среди покрытых покрывалами вдов. Из его книги, во всяком случае, можно сделать вывод, что для замужних христианок покрывало было обязательным. Даже противники Тертуллиана не подвергают это сомнению. Споры вызывает вопрос, должны ли носить покрывало девушки.

Для Тертуллиана стыдливость связана с осознанием, что такое стыд, которое приходит с половым созреванием. Покрывало это «доспехи стыдливости». Его следует носить даже тогда, когда на женщину никто не смотрит, ведь речь не идет о знаке повиновения мужу, не о «гнете». Покрывало надо носить «ради ангелов», как пишет Павел, чтобы не вводить ангелов в искушение и не повторять того преступления, что вызвало Потоп. Мужчинам покрывало не нужно: ангелы не склонны к однополой любви. Тертуллиан приводит одну историю, которая, как ему кажется, подтверждает, что необходимо строго требовать, чтобы женщины носили покрывало. Некая женщина покрывала только голову, оставляя затылок обнаженным. И вот она почувствовала, как к ней подошел ангел и сказал: «Какой прекрасный затылок. Он не случайно обнажен. Обнажи все тело от головы до пят, попользуйся сама той свободой, что ты даешь затылку» (Тертуллиан. «О служении девственности»). В то же время и Климент Александрийский в книге «Педагог» предписывает «сдержанным» женщинам покрывать голову и спускать покрывало на лицо (кн. II, гл. X bis).

Однако, хоть Отцы Церкви и единодушны в своем мнении, обязательное ношение покрывала предписано только девушкам-посвященным, в которых видят невест Христовых. Монашеское покрывало, вошедшее в обиход с IV века, объединило оба символа, что носило покрывало в Античности: оно и знак посвященности, и знак брака. Его также рассматривают как отличительный признак тех, кто принес обеты. В эпитафии 409 года упоминается некая Принципия, умершая в 14 лет, которая была «девственницей, только что посвященной Христу, с покрывалом на голове».

Итак, в первые века нашей эры покрывало на голове было весьма распространено, однако правила его ношения и смысл, который в это вкладывается, весьма неопределенны. Для арабов оно знак социального положения, для евреев и в некоторых христианских кругах — отличительный признак замужней женщины; для самых непримиримых покрывало — знак стыдливости. В следующие века обычай носить покрывало станет общепринятым для трех великих культур Европы и Средиземноморья: мусульманской, иудейской и христианской. Для народов, обратившихся в ислам, обычай, возникший у арабов еще в доисламские времена, станет обязательным предписанием. Знак социального отличия превратится в атрибут пристойного поведения, а то и религиозного благочестия, и к концу XX века, при противостоянии культур, это приведет к некоторым проблемам. К этому мы еще вернемся.

У иудеев вплоть до XX века замужние женщины будут соблюдать запрет и не станут показывать свои волосы. «Стыдливость требует этого, ибо выставлять напоказ волосы — это все равно что обнажиться», что соотносится с грехом Евы. Самые радикальные иудейки в день замужества бреют голову и потом постоянно носят на голове платок или закрывают лицо так, что видны только глаза. Большинство иудейских женщин довольствуются повязкой («тичл»), париком («шейтл») или шляпой, которую носят, не снимая, на людях или в синагоге. Разнообразие форм, которые принимает обычай, связано и с тем, что еврейский народ рассеян по всему миру; так, например, когда в странах бывшего СССР было запрещено носить ритуальную повязку, выручал парик.

Что касается христианского мира, то историки костюма отмечали, что предписание носить покрывало для замужних женщин исполнялось в разных местах по-разному. Однако до нас дошло слишком мало источников со времен Высокого Средневековья, и они слишком разные, чтобы создать у исследователей какое-то единое мнение на этот счет. Так, например, Эйнлар, Бонше, графиня де Трамар считают, что покрывало носилось повсеместно. Розина Ламбен, наоборот, считает, что женщины «постепенно освобождались» от покрывала начиная с XIII века, но она опирается лишь на обличительные высказывания Отцов Церкви. Лавер в книге «История костюма и моды» включает покрывало в обычный костюм женщины эпохи Каролингов и Меровингов, но отличает его от чадры, прикрывающей низ лица, принятой в XII веке под влиянием исламских обычаев. Сакрализация покрывала в одеянии монахинь привела к постепенной десакрализации его у мирянок. Разумеется, речь идет о самых общих тенденциях. В каролингскую эпоху и королевы, и святые носят длинное покрывало как знак отличия, но также и ради благопристойности.

На изображениях покрывало становится распространено с XII века, а с 1300 по 1500 год оно является необходимым атрибутом. Может быть, мода на покрывало возникла под воздействием Крестовых походов. Женщины-христианки, поселившиеся на Востоке, сталкивались с мусульманками, носившими покрывало, а обилие красивых тканей стало дополнительной приманкой, чтобы перенять этот обычай. В 1184 году Ибн-Хубайра отправился из Гренады в паломничество в Мекку. Его поразило, что женщины-христианки в Палестине носят мусульманские наряды: «закутываются в покрывало», «ходят, обернутые в очаровательные ткани, и прячут лицо за цветными вуалями»; разряженные таким образом, они идут в церковь на Рождество. Трудно сказать, что больше впечатлило его — роскошество одеяния (шелковые ткани, украшения, духи) или сам обычай носить покрывало. Однако «от противного» его удивление свидетельствует о том, что у других христианских женщин, которых он встретил в западных краях (на Балеарских островах, на Сардинии) или в восточных (Иерусалимское королевство), или у тех, что плыли на корабле, покрывала не было.

Когда покрывало возвращается на Запад, куртуазные поэты негодуют на то, что теперь женская красота скрыта от взгляда. Пусть женщина будет «закутана», когда она скачет на лошади (чтобы укрыться от дорожной пыли), или если она уродлива, или если у нее пахнет изо рта. Но «нельзя назвать благоразумной ту, что под покровом прячет красоту», — пишет Робер де Блуа в поэме «О целомудрии дам». Он желал бы даже, чтобы женщина снимала покрывало в церкви или тогда, когда ее приветствует сеньор.

Но дело сделано, обычай распространяется. «Безрукая» — героиня романа Филиппа де Реми, отрубила себе руку, чтобы избавиться от брака со своим собственным отцом, и замотала рану покрывалом с головы. Бригитта Шведская — святая, жившая в XIV веке, видела в откровениях, как Дева Мария кладет Младенца Иисуса на свое покрывало замужней женщины и превращается символически в девственницу с распущенными волосами.

Покрывало выглядит по-разному. В XI и XIII веках оно короткое, в XII — длинное и удерживается на голове венчиком; В XIV — лежит поверх чепца. Оно испытало разные моды: натягивалось между «рогами» прически, ниспадало с головного убора, делалось из прозрачного газа, из шелка, из тонкого батиста — тех тканей, что не столько скрывают, сколько подчеркивают то, что под ними. Оно было мягким или накрахмаленным, доходило до лба, до глаз или до плеч и превратилось постепенно из знака стыдливости в кокетливую деталь одежды.

Покрывало теперь носят не для того, чтобы скрыть лицо или волосы, ведь на голове при помощи раскаленных щипцов сооружают причудливые прически. Изменившаяся роль покрывала связана, быть может, и с тем, что волосы приобретают в литературе этого времени особую эротическую окраску. Вспомним, как Ланселот впал в экстаз, когда нашел гребешок королевы Гвиневры с несколькими застрявшими в нем волосками. Жан Лефевр пишет в книге «Сетования Матеоля» (кн. III), что женщина покрывает голову в знак своей зависимости от мужчины. Но те, что носят модный высокий головной убор с рожками, полны неуместной гордыни, и сам их убор — знак презрения к мужьям. Их стыдливость куда лучше защитил бы «покров невинности», под которым можно появиться без головных уборов и непричесанными.

Мысль о подлинной стыдливости, которая нематериальна и неосязаема и связана с той чистотой, что была у обнаженных Адама и Евы до грехопадения, часто появляется у французских писателей на заре эпохи Возрождения. Кокетство женщин в конечном счете превратило покрывало в нечто бесстыдное. В противоположность Венере, которая велела сшить себе дорогой и элегантный наряд, вызвавший смех у Момуса, христианка одета в свои добродетели. Оливье де Ламарш описывает их в поэме «Источник чести для поддержания телесной красоты дам в постоянном цветении». Он перечисляет добродетели в десятисложных стихах и говорит о них очень конкретно, как если бы речь шла о настоящих рубашке, подвязках, комнатных туфлях, носках. Рубашка христианки — это ее честность, корсет — целомудрие… Что же касается стыдливости, этого «цветка драгоценных жемчужин», то она конечно же в головном уборе.

К концу Средневековья покрывало носят все реже и реже, даже в высших сословиях. Изабелла Католическая, замужняя женщина, появляется перед английскими посланниками в марте 1489 года с непокрытой головой «только с небольшой повязкой на затылке». А инфанта, которая, как девственница, должна была бы быть простоволосой, водружает на голову «убор из золотых нитей и черного шелка, подобно королеве». Совершенно очевидно, что исчезает различие между тем, что должна носить на голове замужняя женщина, а что — девушка. В эпоху Возрождения покрывало уступает место чепцу и шляпке. Лишь в некоторых странах, например в Италии, при некоторых обстоятельствах (свадьба, вдовство) вспоминают о средневековом обычае носить на голове покрывало.

Переход от покрывала стыдливости времен Рима к кокетливому покрывалу позднего Средневековья дает пищу для более глубоких размышлений о том, что такое правила стыдливости. Очевидно, что они не всегда совпадают с предписанием носить закрытую одежду. Средневековье прослыло временем наибольшей свободы в отношении одежды, но именно в Средние века как никогда много рассуждали о стыдливости.

Пьер Беарнский, незаконнорожденный брат графа де Фуа, страдал приступами сомнамбулизма. Они начались после того, как он убил на охоте медведя. Он рассказал об этом Жану Фруассару, который и донес до нас эту историю в своих «Хрониках» (кн. III, гл. XIV). Историк и Пьер Беарнский разговорились о превращениях людей в животных и предположили, что убитый медведь был не медведь, а рыцарь, превращенный в медведя, и теперь он преследует охотника? Не может быть? Но вспомним, что произошло с Актеоном, который застиг Диану при купании. Девушки из ее свиты были смущены появлением охотника, а Диана «опозоренная тем, что он увидел ее обнаженной», превратила его в оленя.

«Позор» — это слово часто связывают с женщинами. Иногда оно выступает как синоним слов «стыд» или «смущение», когда чувство вызвано каким-то событием, как это было с Дианой. Но когда речь идет о том, чтобы предварить событие и избежать позора, можно говорить о стыдливости, а не о стыде. Так, например, определяет Жан Лефевр поведение воспитанной женщины, если к ней приближается мужчина («Сетования Матеоля», кн. III, ст.873–876):

Что касается слова «стыд», его употребление также имеет двойной смысл. Кристина Пизанская в «Книге трех добродетелей» пишет, что им можно обозначить честную женщину, которой свойственно стыдиться, то есть быть стыдливой, и проститутку, которую «грех покрыл стыдом».

Французский язык времен Средневековья использовал два слова, обозначавшие смущение человека перед лицом поступка, заслуживающего порицания. Одно — это honte — стыд, от франкского haunita, «обида» и «позор», другое — vergogne от латинского verecundia. Оба слова употребляются как синонимы для того, чтобы обозначить и ощущение стыдливости до совершения действия, которое не дает это действие совершить, и стыд от совершенного действия. В латыни и итальянском, где существуют подобные два слова, их употребление тоже двойственно.

До XVII века различие между стыдом и стыдливостью не проговаривалось, хотя и делалось. Хронологически можно вычленить три этапа этого разделения; «стыдиться» — это выражение употребляется в прошедшем, настоящем, будущем времени и даже в сослагательном наклонении: стыдлив человек, который старается избегать тех опасностей, что могли бы спровоцировать его на недостойный поступок.

Именно так в 1600 году подводится итог средневековому представлению о стыдливости в «Сумме теологии» Фомы Аквинского. Он считает, что стыдом можно назвать чувство, родственное страху, которое не дает совершить постыдный поступок или побуждает делать его украдкой и заставляет краснеть того, кто его совершил. Однако в вопросе 144, где он говорит об этом, остается некоторая двойственность. Сначала он обозначает стыдливость общеродовым термином verecundia (стыд, позор), которое соотносится с двумя различными чувствами: с тем, что удерживает нас от поступка из страха осуждения, и с тем, что заставляет нас прятаться, если мы совершаем что-либо недостойное, или же краснеть после того, как мы это совершили. Такое двойственное значение у одного слова появилось в результате плохого перевода греческих источников — Иоана Дамаскина (VII век) и Немезия Эмесского (IV век).

Через тридцать лет после смерти доктора-святого Фомы Аквинского Данте в книге «Пир» (кн. IV, гл. XXV) повторяет его рассуждения уже применительно к итальянскому языку, но совершает ту же ошибку. Vergogпа — стыд, как он считает, объединяет в себе три чувства — это stupore — изумление — перед большими и удивительными явлениями; pudore — стыд, отвращающий сознание от дурных вещей и вызывающий страх совершить дурное; и verecundia — стыд, — чувство, что совершенный поступок бесчестен.

Изумление, которое, как кажется, не имеет слишком большого значения, рядом со стыдом становится первым шагом на пути к стыдливости — почтению, которое может привести к стыдливости — боязни позора. Пара «стыдливость — позор» на первый взгляд соответствует нашему разграничению того, что предшествует поступку, итого, что следует за ним. На самом деле и то и другое чувство, как и у Фомы Аквинского, рассматриваются здесь как предшествование: pudore (стыд) — это страх совершить поступок, a vergogna (позор) — это страх перед его последствиями. Тем более что итальянское vergogna этимологически восходит к родовому латинскому понятию verecundia, которое Фома Аквинский дважды употребляет в двух разных значениях. Данте, чтобы избежать двусмысленности, использует то латинское, то итальянское слово.

Тем не менее следует признать, что в целом разграничение между стыдливостью и стыдом установилось. В «Фацетиях» Поджо Браччолини (XV век) описывается юноша, который из «стыдливости» не осмеливался признаться, что ему надо отлучиться по малой нужде, и решил сделать это прямо под столом, как вдруг одна из девушек, предлагая ему угощение, схватила его за руку. Тут стол оказался залит мочой, а юноша преисполнен стыда. Чувство, предшествующее поступку, и то, что идет вслед за ним, могут быть обозначены как чувство стыдливости и чувство стыда-позора. К концу Средневековья это разграничение появляется в итальянском языке. Во французском оно возникнет лишь два столетия спустя.

Разграничение стыдливости и стыда-позора связано с представлением о правилах поведения мужчин и женщин. Они различны, и это сказывается на потребностях языка. Женщине свойственна стыдливость, она не дает ей дойти до стыда, так как удержит от позорного поступка. Мужчина способен совершить позорный поступок, после чего он испытывает стыд. Особенно ярко этот предрассудок проявляется в сексуальных отношениях. Андрей Капеллан в книге «О любви» (кн. II, гл. VI) говорит, что неверность — «свойственна природе мужчины» и «привилегии его пола» дают возможность делать то, что «постыдно» по природе. Наоборот, женщина должна быть стыдливой, так как, если она совершит что-то, что покроет ее стыдом, «она будет виновата, что отдавалась нескольким мужчинам, так виновата, что другие женщины не сочтут возможным находиться рядом с ней».

В провозглашении стыдливости как природного свойства женщины кроется ловушка. Адюльтер становится вдвойне порицаемым. Ведь женщину от искушения удерживают целых четыре вещи: мужской надзор, мысль о том, как стыдно ей будет показаться перед людьми, боязнь нарушить закон (который в эти времена карает лишь неверность жен, а не мужей) и страх перед Богом. Мужчины же, бедняги, ограждены только последним соображением (Иаков Ворагинский. «Золотая легенда»). Остается лишь добавить, что его явно недостаточно для того, чтобы укротить желания.

Вернемся к трем этапам стыдливости и рассмотрим их подробнее. Тот, что предшествует поступку, наиболее благороден: именно в нем проявляется истинная женская добродетель. Можно даже предположить, что теоретически за женщинами не надо надзирать: стыдливая в этом не нуждается, а бесстыдную никто не убережет. «Вынужденное целомудрие — плохой сторож. Лишь ту можно назвать действительно стыдливой, кому дали возможность согрешить, но она не захотела этого», — пишет Иоанн Солсберийский в «Поликратике». Никто больше не верит в невинную наготу. Со времен первородного греха у каждой женщины есть склонность к падению. Лишь стыдливость, управляемая силой воли, удерживает ее от пути порока. Так, например, мать Гибера Ножанского семь лет противостояла домогательствам ухажеров, решивших воспользоваться тем, что ее муж — импотент. Стыдливость и боязнь позора победили пыл и желания, свойственные ее юному возрасту.

Именно поэтому ученики Аристотеля не считали стыдливость добродетелью: добродетель предполагает совершенство, добродетельный человек не может даже предположить, что совершит нечто позорное, следовательно, он не может покраснеть краской стыда. Для Фомы Аквинского стыдливость лишь чувство, результат эмоционального порыва. Ее знаком становится краска, которая заливает щеки и лоб при одной лишь мысли о том, что может произойти. С медицинской точки зрения Альбулассим Багдадский объясняет это тем, что сначала животные духи отливают внутрь, а потом снова приливают к наружным покровам и щеки краснеют. В мистических видениях Хильдегарды Бингенской стыдливость в микрокосме человека играет ту же роль, что луна в макрокосме. Стыдливость проявляется на лбу, подобно луне, которая стоит на лбу мира, и сама луна, когда восходит на небо, похожа на лоб. Луна позволяет распознать время, как стыдливость позволяет распознать истинные достоинства.

Второй этап стыдливости, стыдливость в настоящем времени, позволяет осознать ошибку в тот самый момент, когда ее совершают, равно как слабость или несостоятельность. Надо, разумеется, скрывать наготу или половые сношения, даже если они освящены браком. Цицерон оправдывал это нежеланием вводить другого в искушение. Для Средневековья достаточным аргументом является то, что после грехопадения все, что связано с плотью человека, греховно. Первородный грех наложил свой отпечаток на все последующие поколения людей. Так, например, девственницы не показывают своего тела, хотя они и не грешили. В 203 году мученицу Перепетую бросили на растерзание быкам. Когда она увидела, что бык разодрал ее тунику и сейчас растопчет ее саму, она последним движением прикрыла наготу, «более страдая от стыдливости, чем от боли».

Третий этап стыдливости, соотнесенный с прошлым, — тот, когда стыд выходит на арену и вызывает угрызения совести. Метафора Хильдегарды Бингенской может здесь обрести лирические нотки. Луна дает земле влагу. Она пропитывается паром, который поднимается от почвы, посылает его в облака, и из них идет дождь. Благодаря этому земля порождает плоды. Подобным образом душа, потрясенная страхом перед Господом, разражается слезами и порождает раскаяние. Застенчивость слишком скромна, чтобы помешать плотскому желанию, но она сдерживает его в разумных рамках и возвышает в раскаянии. Нарушенное было воздержание восстанавливается, и стыдливость, таким образом, становится своего рода естественным модератором, способным ответить на естественные требования чувств, не впадая в порочные излишества.

Размышления о трех этапах стыдливости можно найти в изобразительном искусстве. В изображениях первородного греха мы часто видим три этапа наготы. Таковы, например, скульптуры на северном портале Шартрского собора, на западной паперти Амьенского собора, в триптихе из Часослова братьев Лимбургских. Первый этап — Адам и Ева до грехопадения, они нагие, стоят анфас, и их половые органы отчетливо видны. Это — потерянный рай, где царствовала «истинная стыдливость». На второй части мы видим их по-прежнему нагими, но они прикрываются руками: это жест стыдливости, это тот момент, когда Адам и Ева осознали, что они наги. На третьей части триптиха они уже одеты в листву или звериные шкуры. Здесь речь идет уже о стыде, который превратил плоть в нечто позорное. Отныне в душах живет сознание, что тело нечисто и нагота постыдна. Эта сцена составляет самую сущность средневекового представления о стыдливости. В нем есть одна существенная особенность: даже до совершения сомнительного поступка мы сокрушаемся и чувствуем себя виноватыми. Но роль стыдливости тем самым несколько уменьшена.

Споры по поводу первородного греха не утихали. Фома Аквинский вновь обращается к исследованиям Отцов Церкви и говорит о стыдливой застенчивости, направленной прежде всего на сферу сексуальности. Половой акт вызывает стыд, потому что его нельзя контролировать. У мужчин происходит неуправляемая эрекция, что же касается женщин, то еще Платон в диалоге «Тимей» описал матку как ненасытное животное, требующее регулярно порцию спермы. Движения этого существа вызывают матричные судороги. Контролировать ее невозможно, что и порождает стыдливость-стыд.

Эти выводы использует Августин, когда пишет о стыдливости: он должен сформулировать свою точку зрения на стыдливость, борясь со второй волной распространения пелагианства (420–421 годы). Разгорается полемика. Юлиан Экланский, отказавшийся принять осуждение Пелагия, обвиняет епископа Гиппонского в манихействе: ведь тот осуждает любое вожделение и провозглашает, что последствия первородного греха лежат на всем человечестве. Отвечая на эти обвинения, епископ — будущий святой — пишет два послания против пелагиан: для нас они стали источником, дающим представление о средневековых взглядах на стыдливость. Пелагиане смотрели на природу человека оптимистично: они считали, что человек изначально добр, так как он создан по образу Божию. При рождении человек не несет в себе отпечатка первородного греха, крещение очищает его, освобождает от вожделения и дает возможность жить в дальнейшем без греха. Августин считает, что такой взгляд уменьшает роль божественной Благодати.

«Движения половых органов» не должны нас смущать, говорят пелагианцы, ведь сексуальность установлена Богом. Это так, отвечает Августин, но мы стыдимся совсем другого. В «Посланиях против пелагиан» он пишет:

«Для твари было бы недостойно стыдиться того, что сделано Создателем. Однако половые органы не подчиняются нам, и в этом — отражение того, как не подчинились Богу Адам и Ева. И покраснели они именно от этого, когда прикрыли фиговыми листьми свой стыд (pudenda) — половые органы, которые до того объектом стыда (pudenda) не являлись».

В трактате «О Граде Божием» (кн. XIV, гл. XXVI) он воображает, что было бы, если бы мужской половой член подчинялся воле человека: семя могло бы изливаться, не нарушая девственности, и менструации также могли бы не причинять девственницам никакого неудобства. Но как нам представить себе эту высшую волю, если наш человеческий опыт — это опыт позорного вожделения?

Какие тому доказательства? Но ведь Адам и Ева, откусив от яблока, прикрыли не те органы, которыми согрешили, не руки или рот, а то, что отныне будет действовать помимо воли человека. У мужчины теперь будет происходить эрекция, а у женщины — внутреннее движение матки (как приняло было считать в то время). Утрата контроля над детородными органами, призванными обеспечить воспроизведение потомства, напоминает о том, как люди вышли когда-то из-под Божественного контроля, и именно потому половые отношения вызывают стыд, даже если они происходят под сенью брака. Такова цена осознания: «С одной стороны, нельзя не стыдиться половых актов, это было бы верхом непристойности. С другой стороны, нельзя стыдиться того, что создал Творец, это было бы верхом неблагодарности».

Таким образом, стыдливость связана не со стыдом за половые органы, но со стыдом за неподчинение. Символом подлинной стыдливости можно считать слонов: они никогда не испытывают сексуального влечения и для того, чтобы продолжать род, им надо есть мандрагору — мощный афродизиак. Их половые сношения, таким образом, есть сознательный акт, направленный на продолжение рода. Все прочие формы стыдливости — лишь компромисс.

Мы принимаем компромисс: само по себе действие похвально, но оно напоминает о том, как мы потеряли невинность. В Средние века стыдливость подозрительна и даже опасна, порой ее смешивают со стыдом и даже с робостью. Она выдает не только грех или ошибку. Разве не от стыдливости краснеют новобрачные, если кто-то подглядывает за ними во время их брачной ночи? — так считает Гиберт Ножанский. Можно стыдиться и бедности, хотя в этом нет твоей вины. Можно стыдиться говорить публично или смущаться тем, что занимаешься благотворительностью. До сих пор речь шла о стыдливости по отношению к вещам, вызывающим порицание. Но ведь и то, что заслуживает похвалы, может вызывать стыдливость.

Фома Аквинский в своей «Сумме теологии» пытается избежать этого противоречия и выделяет два типа стыда (turpido). Первый связан с порочным поведением, и его можно избежать волевым усилием. Порок заслуживает порицания, и стыдливость (verecundia) в этом случае — это «стыд порока», порожденный «искажением волевого акта». Однако случается, что поведение опорочено несправедливо, или же мы боимся порицания, и это приводит нас в смущение. Можно бояться, что, когда совершаешь какие-то добрые дела, тебя обвинят в лицемерии или в том, что тобой движет гордыня. И вот, из стыдливости, эти дела творишь втайне или вообще отказываешься от них. Такой стыд «носит как бы наказующий характер» и зависит от мнения окружающих, неподвластного нашей воле.

Таким образом, многие поступки, как достойные, так и нейтральные, способны вогнать нас в краску. Возможно, здесь следует говорить о той стыдливости, которую называют восхитительной. Всякий, кто видит ее, например, у новобрачных, умиляется. Отцы Церкви, у которых еще были очень сильны античные представления о «римской доблести», восхваляли такую тонкость души и тех, кто творит добро, не заботясь о взглядах людей, но непосредственно перед лицом Бога. Во времена схоластов в «истинную стыдливость» больше не верят и стремление скрыть доброе дело считают ошибкой. Фома Аквинский даже утверждает, что та добродетель, что боится чужих глаз и осуждения, слишком хрупка и несостоятельна. Многие авторы эпохи осуждают неуместную стыдливость. Чаще всего речь идет о стыдливых поступках женщин. Перед исповедником, судьей, врачом, не говоря уж о возлюбленном, надо отказаться от стыдливости, не теряя благопристойности.

Исповедники боятся, что стыдливость может помешать открыться на исповеди. Гильом Овернский в трактате «О таинстве покаяния» («De Sacramento paenitaentiae») говорит о том, что стыд и стыдливость, удерживающие от признаний во время исповеди, это дети гордыни. Одна знатная дама стыдилась своего греха и не признавалась в нем. Она умерла в благоухании святости, и епископ велел похоронить ее тело в церкви перед алтарем. Но ночью за телом пришли демоны и подняли страшный шум, его услышали ризничьи и разбудили епископа. После этого тело вынесли вон из церкви. Поджо Браччолини называл «тосканской исповедью» такую исповедь, в которой «из стыдливости» обо всем говорят иносказаниями, так что священник-исповедник ничего не понимает. Такую сдержанность можно понять, ведь за кающейся женщиной следят множество ушей, в том числе и нематериальных. Фома Кантимпрейский рассказывает, как одна жительница Камбре исповедовалась епископу в грехе похоти (притом еще и рукоблудии); она говорила очень воодушевленно и «в большой стыдливости», но грех был так велик, что бесы в ее спальне кричали «Фу!» от возмущения.

В Средние века не было уважения к частной жизни. Проступком считалось нарушение не общественного, а Божественного порядка. Так, например, если обвиняемый не сознавался в преступлении, достаточно было показаний свидетеля или же показаний против свидетеля, чтобы опорочить его репутацию. Улицы в городах были узкие, окна — без стекол, и границы личного пространства все время нарушались. Импотенция мужа служила достаточным поводом для развода, и, чтобы установить ее, прибегали к показаниям родственников и друзей. От них же зависело, сложится ли у женщины дурная репутация. Во Флоренции XVI века судья проводил расследование по делу Монны Сельваццы, которая обвинялась в занятиях проституцией. Соседка заявила, что видела, как та ложилась голой с голыми мужчинами и «проделывала все те штуки, что проделывают проститутки».

Когда судья занимается расследованием, допрашивает и выносит приговор, его не волнуют проблемы стыдливости. Однако следует принимать определенные меры, чтобы сохранить благопристойность. «Молот ведьм» Инститориса и Слейтера (1486) рекомендует во время допроса обвиняемой полностью раздеть ее и выбрить тело так, чтобы она не могла а складках одежды или в волосах спрятать какой-либо талисман, помогающий хранить молчание. Но раздевать и брить обвиняемых поручается благочестивым женщинам, и делать это они должны вдали от мужчин.

Если женщина появлялась обнаженной перед судом, что восходило еще к античной традиции (об этом писал, в частности, Платон в «Горгиасе»), она не считала, что нарушила правила стыдливости перед Богом. Святую Евгению обвиняли в том, что она долгие годы носила мужскую одежду: она жила в мужском монастыре среди монахов-мужчин, так как это был единственный монастырь в округе. Одна женщина, безответно влюбившаяся в Евгению, обвинила ее в изнасиловании. Тогда Евгения полностью разделась перед судьей, который к тому же был ее отцом, чтобы доказать свою невиновность. В своей речи она воззвала к Божественному суду и сказала, что не стала бы раздеваться и предпочла бы быть оправданной лишь на Страшном суде, явив свою чистоту Тому, ради Кого она ее сохранила. Но она не хочет, чтобы клевета восторжествовала над правдой. Бог обладает такой силой, что дает женщине силу, достойную мужчины, и для Него «нет ни женщин, ни мужчин, ибо все мы одно во Христе». Обычная человеческая стыдливость, которая не дала бы ей раздеться, уступает место жажде истины. Трудно сказать, насколько правдива эта история, но она была очень популярна. Она напоминала женщинам, что их стыдливость — это всего лишь земное, человеческое обязательство, возникшее вследствие первородного греха. Оно может быть отодвинуто ради истины высшего порядка.

Врач не заботится о стыдливости. Он без смущения говорит о длине пениса или о маленьком размере матки и проклинает неловкость сконфуженных пациенток. Джон Гадсденский в своем трактате 1595 года возмущается: как можно лечить женские болезни, в частности бесплодие, если женщины отказываются показать врачу мочеполовые органы? И это не просто риторический вопрос. Разве Макрина, святая IV века, не сказала, что скорее умрет, чем даст оперировать свою грудь? А Кристина Штоммельнская, скончавшаяся в 1312 году, отказалась дать врачу осмотреть ее ногу. Эти святые излечились чудесным образом — святость обязывает. Что касается бесплодия, то многие врачи Средневековья подозревали, что в основе его лежит страх перед совокуплением. Для лечения нужно было бы поговорить с пациентками, но осторожно, чтобы пощадить их стыдливость.

Вот почему со времен Античности повитухи предпочитают касаться своими пальцами того, до чего не решается дотронуться рука доктора-мужчины. Гиппократ рекомендует, чтобы пациентка хотя бы сама ощупывала свое влагалище, если уж его не может осмотреть другая женщина: мать, кормилица, подруга, повитуха. Возможно, что и женщина перед женщиной испытывала стыд: на одном барельефе, обнаруженном в Остии, изображена повитуха, отворачивающаяся от роженицы в момент родов. Римский врач Соран Эфесский в своей книге «Женские болезни» совершенно ясно советует: «Пусть повитуха не смотрит пристально на половые органы женщины во время родов, дабы стыдливость не помешала роженице расслабить тело».

В Средние века подобная стыдливость сохраняется. Если речь идет о том, Чтобы определить размеры влагалища и матки, то «лучше, чтобы это сделала повитуха», — советует Джон Гадсденский, признанный специалист в области бесплодия. Многие врачи были признательны Тротуле, повитухе из Салерно: «Так как она была женщиной, то другие женщины охотнее делились с ней своими секретами и рассказывали о своих болезнях». Женская стыдливость осложняет работу врачам даже после смерти женщины. В 1320 году доктора мэтр Манно Эугебино и мэтр Виталий ди Кастелло пришли, чтобы подготовить к погребению тело Маргариты де Чиста дель Кастелло в Умбрии. Каково было их удивление, когда они, обнажив тело женщины, обнаружили, что ее руки скрещены так, чтобы скрыть от взора лобок.

Ну а для распутника в «Ключе любви» подобная стыдливость неприемлема. Он советует женщине отбросить стыд в момент любовных ласк. Этот совет будет не слишком распространен в классическую эпоху, но вызовет живой интерес в XX веке в свете фрейдистской теории замещения. Истоки выпадов против непроницаемой «плотины» стыдливости кроются в ови дианских трактатах XIII века.

Стыдливость, тесно связанная со стыдом, постепенно перестает рассматриваться как что-то особенное. Фома Аквинский в «Сумме теологии» сводит к одному источнику все типы стыдливости, о которых пишет; этот источник — боязнь осуждения, независимо от того, что его вызывает — добровольный поступок, недостаток добродетели или обстоятельство, не зависящее от нашей воли (бедность). Кроме того, все еще различая стыдливость и смущение, он их сближает. Смущение выступает у него как особый род стыдливости, связанный со страхом полового греха. Как вывод — стыд и стыдливость в его концепции абсолютно уподобляются друг другу.