Третье сожаление
Жаль, что мне не хватало смелости говорить о своих чувствах

Для девяностодвухлетнего человека на пороге смерти Йозеф выглядел на удивление хорошо – я отметила это при первом же знакомстве. Это был добрый мужчина с приятной улыбкой, которая превращала его в сущего мальчишку. Мне сразу полюбился и он сам, и его тонкое, безжалостное чувство юмора.

Семья Йозефа приняла решение не рассказывать ему, что он умирает. Мне это было нелегко, но я старалась уважать их выбор. В течение нескольких недель его состояние ухудшилось настолько, что игнорировать болезнь стало невозможно. Йозеф больше не мог стоять без поддержки и с каждым днем все больше полагался на мою физическую силу. Его болезнь заявляла о себе каждый раз, как он пытался сесть или встать, и мы оба это замечали. Так что пока семья продолжала врать Йозефу, он постепенно прозревал: его болезнь действительно была очень серьезной.

Йозефу были выписаны сильнодействующие лекарства, чтобы облегчать боль, насколько это возможно. Как это часто бывает, побочным эффектом обезболивающих был запор. От запора есть свои лекарства, но на Йозефа они не особо действовали, поэтому мне приходилось вводить ему специальные свечи в задний проход. Когда человек настолько болен, он перестает стесняться. Не приходилось говорить о достоинстве, когда Йозеф перекатывался на бок, чтобы я ввела ему лекарство. Я, разумеется, старалась как могла разрядить обстановку словами, которые потом еще много раз повторяла другим пациентам.

«Каждая жизнь начинается с еды и какашек, Йозеф, и заканчивается ими же», – шутила я. Работа с умирающими разложила жизненный цикл человека буквально по полочкам. В самом начале жизни комфорт ребенка зависит прежде всего от полноценного питания и опорожнения кишечника. В самом конце жизни эти же функции определяют состояние человека: мы всегда спрашиваем, как он ест и нормально ли работает его кишечник.

Когда умирающему человеку, сидящему на сильных обезболивающих препаратах, удается опорожнить кишечник и тем самым улучшить свое состояние, близкие радуются. Йозеф не был исключением – когда он смог сходить в туалет, за него радовалась вся семья. И я, разумеется, тоже – не только потому, что пациенту стало легче, но и потому, что мои усилия увенчались успехом.

Один из сыновей Йозефа жил неподалеку и каждый день заходил его проведать. Второй сын жил в другом штате, а дочь переехала за границу. Каждый день Йозеф с сыном болтали о всякой ерунде, в основном о бизнес-новостях из свежего номера газеты, пока Йозеф не уставал. Уставал он быстро, поскольку его здоровье таяло на глазах. Его сын мне нравился, хотя мы с ним и не подружились. Как-то раз я сказала Йозефу, что его сын приятный человек, а он ответил: «Его интересуют только мои деньги». Предпочитая верить собственной интуиции, я решила не давать этому комментарию влиять на мое сложившееся мнение.

В следующие несколько недель Йозеф рассказал мне множество историй, в основном про любовь к работе. И он, и его жена Жизела пережили холокост; после освобождения из лагеря они перебрались жить в Австралию. Иногда Йозеф что-то рассказывал о жизни в концентрационном лагере, но сама я никогда не расспрашивала его об этом. Если ему хотелось поделиться, я всегда внимательно его слушала, но он сам решал, что и когда рассказывать.

Мы с Йозефом быстро подружились и с удовольствием болтали обо всем на свете. Нас сблизило схожее чувство юмора, к тому же, мы оба были по натуре довольно тихими людьми. Разница в возрасте нам ничуть не мешала, и наше общение становилось все глубже с каждым днем.

Весь день напролет Жизела то и дело заходила в комнату с новым блюдом, уговаривая Йозефа поесть. Кухарка она была замечательная, но ее муж уже почти совсем не мог есть, а она все еще готовила помногу – отчасти по привычке, а отчасти из-за отрицания очевидного.

Семья каким-то образом убедила врача не говорить Йозефу о приближающейся смерти. Более того, родные не только скрывали от него, что он умирает, но даже пытались убедить его, что он поправляется. «Давай, Йозеф, поешь. Тебе скоро станет лучше», – повторяла Жизела. Я сострадала ей всем сердцем: ее страх перед истиной был невыносимым.

Йозеф теперь съедал за целый день не больше баночки йогурта, и сил у него почти не оставалось – даже с моей помощью он уже не мог дойти до гостиной. Однако родные по-прежнему убеждали его, что он вот-вот поправится. Я молчала, пока Йозеф не задал мне прямой вопрос.

Жизела как раз вышла из комнаты. Йозеф сидел в кровати, а я массировала ему ступни – до меня ему никто никогда не делал такого массажа, и в последние недели он к нему пристрастился. Я же с удовольствием баловала своих пациентов всевозможными приятными процедурами, вероятно, поэтому мы с ними так сближались. Многие наши беседы происходили, пока я массировала ноги, причесывала волосы, чесала спины или полировала ногти.

– Я ведь умираю, Бронни, да? – сказал Йозеф, когда жена вышла из комнаты. Я кивнула.

– Да, Йозеф.

Он тоже кивнул, явно испытывая облегчение от истины. Я же после опыта с семьей Стеллы поклялась никогда не говорить своим пациентам ничего, кроме правды.

Йозеф некоторое время смотрел в окно, пока я молча продолжала массировать ему ноги.

– Спасибо. Спасибо за правду, – произнес он наконец со своим сильным акцентом. Я улыбнулась и снова кивнула. Мы еще чуть помолчали, затем он заговорил:

– Они просто не могут этого выдержать. Жизеле слишком больно говорить со мной об этом. У нее все будет хорошо. Но обсуждать это она не может.

Йозефу стало легче от того, что он наконец узнал истинное положение дел, а мне – от того, что мне не нужно было больше врать. Он спросил:

– Мне уже недолго осталось, да?

– Думаю, что недолго, Йозеф.

– Недели, месяцы? – настаивал он.

– Я правда не знаю. Но я бы думала, что скорее недели или дни. Мне так кажется, но точно я не знаю, – честно ответила я. Он кивнул и вновь уставился в окно.

Очень немногие люди способны предсказать точно, сколько времени осталось человеку, если только он не находится очевидно на последнем издыхании. Но именно этот вопрос и пациенты, и их родные задавали мне регулярно, иногда по многу раз. Опыт уже позволял мне оценивать положение дел, и я знала, что ситуация может меняться очень быстро. Например, нередко перед финальным ухудшением пациентам ненадолго становилось существенно лучше.

Успех моей работы сиделкой напрямую зависел от интуиции. Опираясь на интуицию, я и ответила на вопрос Йозефа. Мне не хотелось этого делать, но еще больше не хотелось лгать, говоря, что ему остались месяцы, когда это было очевидно не так.

Массаж был закончен, и теперь мы оба смотрели в окно. Через некоторое время Йозеф прервал молчание.

– Как же я жалею, что так много работал.

Я молча ждала продолжения.

– Я очень любил свою работу, по-настоящему любил. Потому я так много и работал – ну и еще чтобы обеспечить своих родных и их родных.

– Но это же замечательно, раз так. О чем же тут жалеть?

Йозеф жалел, что родные так мало видели его с момента переезда в Австралию. Но больше всего он жалел о том, что не дал им шанса по-настоящему узнать себя:

– Жаль, что мне не хватало смелости говорить о своих чувствах. Поэтому я все работал и работал, а семью держал на расстоянии. Они не заслуживали такого обращения. Теперь я жалею, что мы с ними так по-настоящему и не узнали друг друга.

Йозеф признался, что и сам по-настоящему узнал себя только в последние годы, так что у его родных почти не было такого шанса. Его добрые глаза наполнились грустью, когда мы заговорили о привычных шаблонах в отношениях и о том, как трудно бывает через них переступить. Мы также обсудили, что это необходимо, если люди действительно хотят развивать отношения. Йозефу казалось, что он упустил возможность построить любящие и теплые отношения с детьми. Единственное, чему он за всю жизнь научил их на своем примере – как зарабатывать и ценить деньги.

– И какой теперь в этом прок, – вздыхал он.

– Ну, зато вы сделали то, что хотели, – утешала его я. – Благодаря вам у них комфортная жизнь. Вы обеспечили их всем, как и собирались.

По его щеке скатилась одинокая слеза.

– Но они меня не знают. Они не знают меня. А я хочу, чтобы они меня знали, – произнес Йозеф, и слезы потекли из его глаз рекой.

Я молча сидела рядом, пока он плакал.

Через некоторое время я предположила, что, возможно, еще не все потеряно, но Йозеф был со мной не согласен. Ему уже не хватало сил, чтобы долго разговаривать – одно это затрудняло положение. Но кроме того, он признался, что не знает, как говорить с родными о своих тайных чувствах. Я предложила позвать его жену и сына, чтобы они смогли поучаствовать в нашей беседе – возможно, в моем присутствии разговор пойдет проще. Но Йозеф помотал головой и вытер слезы. «Нет. Слишком поздно. Давай не говорить им, что я все знаю. Им проще думать, что я им верю. Я знаю, что умираю. Все нормально».

Йозефу исполнилось примерно столько же лет, сколько было моей любимой бабушке, когда она умерла. Хотя они прожили совсем разные жизни, мне почему-то все равно было очень приятно находиться рядом с человеком этого возраста. С бабушкой мы говорили о смерти легко и непринужденно. Она утверждала, что со мной обсуждать смерть даже проще, чем с некоторыми из ее собственных детей.

Бабушка и ее брат-близнец были старшими из одиннадцати детей. Их мать умерла, когда им было всего по тринадцать, так что бабушка сама вырастила всех младших братьев и сестер. Отец ее был «жестким человеком», как она выражалась. Он обеспечивал детей едой, но больше практически ничего не мог им дать – особенно любви.

Примерно через год после смерти матери умерла самая младшая сестричка, Шарлотт. Вырастив всех остальных братьев и сестер, бабушка родила и воспитала семерых собственных детей, в том числе мою маму. Когда родилась я, в моих темных кудряшках и больших любопытных глазах бабушка узнала дорогие ей черты Шарлотты, поэтому с первого же моего дня мы с ней были особенно близки.

Приезд бабушки в наш дом всегда был праздником. Все дети обожают гостей, и мы не были исключением. В бабушке было никак не больше полутора метров росту, но она была сильной и подвижной. Она любила меня и принимала любой.

Однажды мама отправилась в заслуженный отпуск вдвоем с сестрой, а бабушка приехала за нами приглядеть, потому что папа несколько дней в неделю работал в другом городе. Мне было двенадцать, почти тринадцать, и я училась в католической школе. Школа стояла за трехметровой кирпичной стеной, и руководили ею монахини. Некоторые из них были замечательными женщинами, но директриса славилась своей жесткостью, за которую ее прозвали «железное лицо». Старшеклассники с первого дня в школе предупреждали нас не попадаться ей на глаза. Сегодня, когда я сама уже взрослая женщина и не верю слухам, я думаю, что за ее маской строгости скрывалось доброе сердце. Но школой она руководила железной рукой, и за все годы учебы я ни разу не видела, чтобы она улыбнулась.

Я была послушной девочкой, и директриса меня не замечала, что меня совершенно устраивало. Но в тот год я как раз подружилась с двумя самыми хулиганистыми девчонками в классе.

Однажды во время большой перемены мы забрались на дерево, перелезли через забор и отправились в город. Там мы прокрались в магазин, и каждая украла по паре сережек со своими инициалами. Успех нас опьянил, и мы зашли в другой магазин, где стащили губную помаду. Я как раз накрасила губы и радостно удивлялась тому, какие они сладкие, когда мне на плечо легла чья-то большая рука. «Дай-ка это сюда».

Почти парализованная от страха, я прошла за хозяином магазина в его кабинет вместе с одной из своих подруг – вторая успела сбежать. Он позвонил в школу, и директриса уже дожидалась нас в дверях, когда мы, понурые, брели к зданию. В руках у нее была линейка.

– Ступайте ко мне в кабинет, – сказала она.

– Да, сестра, – ответили мы хором.

Если бы у нас были хвосты, мы бы их поджали. Директриса договорилась с магазином, что о происшествии не будут сообщать в полицию, но мы должны были пойти домой и рассказать родителям обо всем, что случилось. Затем наши родители должны были позвонить директрисе и подтвердить, что они в курсе. Кроме того, нам было запрещено ходить на физкультуру в течение целой четверти – мы обе обожали спорт, так что это было весьма суровое наказание. Наконец, директриса отвесила каждой из нас дюжину ударов линейкой по попе. Жесткой ее называли вполне заслуженно.

Мама находилась в отъезде, но папа должен был вернуться домой на выходные, и я заранее пребывала в ужасе. Я была мягким, чувствительным ребенком и боялась даже разговора на повышенных тонах. Дома была только бабушка, и я отвела ее в сторону. Дрожащими губами я рассказала ей о своем проступке. Она слушала меня, не перебивая и никак не реагируя. К концу рассказа я уже рыдала в три ручья.

– Ну что, ты еще будешь так делать? – спросила она.

– Нет, бабушка. Обещаю, – заверила я с чувством.

– Ты все поняла?

– Да, бабушка, – повторила я. – Я больше так не буду.

– Хорошо, – сказала она наконец. – Папе мы об этом не расскажем, а в школу я завтра позвоню.

Вот и все. Инцидент был исчерпан. Но я натерпелась такого страху, что не только никогда больше не пыталась ничего украсть, но ни разу в жизни не вернулась в тот злополучный магазин.

Спустя несколько лет я закончила школу и уехала из городка, в котором выросла. Мне не терпелось расправить крылья и начать самостоятельную жизнь, и я согласилась на первую предложенную мне работу – в отделении банка в городе, где жила бабушка, в пяти часах езды от дома родителей. Поселиться с бабушкой и тетей было самым практичным выходом из ситуации.

Мне исполнилось восемнадцать, и после детства на ферме и учебы в католической школе я была открыта любым новым впечатлениям. Когда через несколько месяцев моя мама догадалась, что я больше не девственница, она была шокирована и почти что готова отказаться от меня. Она поверить не могла, что я, приличная девушка, так легко дала сбить себя с пути истинного. И снова бабушка спасла ситуацию, твердо сказав маме, что времена изменились, и я по-своему все еще приличная девушка. Наши отношения с мамой после этого стали только крепче.

Когда я открыла для себя алкоголь и заявилась домой к бабушке пьяной, она на всякий случай поставила у кровати ведерко. Она была мудрой и снисходительной женщиной, оказавшей на мою жизнь глубочайшее и очень благотворное влияние. Когда я довольно рано объявила, что алкоголь не для меня, она вздохнула с облегчением.

Бабушка пережила всех своих братьев и сестер, что было для нее невыносимо, потому что она относилась к ним как к собственным детям. Где бы я ни жила, мы с ней постоянно переписывались и все друг другу рассказывали без утайки. Я вместе с ней тосковала, когда она потеряла последнюю сестру, и печалилась, видя, как она стареет. Смотреть, как с годами она теряет былую живость и самостоятельность, было больно, потому что приходилось признать, что бабушка рано или поздно меня покинет.

Я с трудом сдерживала слезы каждый раз, как мы с ней разговаривали, поэтому однажды откровенно сказала ей, что очень люблю ее и буду безумно скучать, когда придет ее срок уйти из жизни. После этого мы стали разговаривать с ней о смерти открыто и честно, чему я радуюсь до сих пор. Не отрицая неминуемого, мы наслаждались каждым разговором, и бабушка делилась со мной своими мыслями об уходе из жизни. Она была готова к нему за несколько лет до срока.

Вернувшись на родину после нескольких лет за границей, я сразу же помчалась к бабушке. Она очень изменилась. Волосы ее полностью поседели, она ходила с палочкой и, казалось, уменьшилась в размерах. Моя обожаемая бабушка превратилась в старушку. Ей было уже за девяносто, но ум оставался совершенно ясным, и мы еще год или два регулярно и с удовольствием общались.

Однажды в понедельник мне позвонили на работу. Бабушка умерла накануне, ночью, во сне. Мой мир рухнул в момент. Закрыв дверь своего кабинета, я уронила руки на стол, голову на руки и рыдала, прощаясь с любимой бабушкой и оплакивая свою потерю.

Я ушла с работы пораньше, потому что из-за слез все равно ничего не видела и едва соображала. По пути домой я забрала почту. Машинально просматривая конверты, я замерла в изумлении: среди писем и счетов была открытка от бабушки! Она отправила ее в пятницу, а умерла в воскресенье ночью. По моим щекам хлынул поток слез одновременно горя и радости, и я прижала открытку к груди, всхлипывая и улыбаясь.

Я чувствовала безумную благодарность за нашу близость и за то, что мы честно поговорили с бабушкой о смерти. Между нами не осталось никакой недосказанности. Она знала, что я люблю ее, а я знала, что она любит меня, и подтверждение этому я читала в ее открытке: «Я тебя очень люблю, моя милая, и постоянно о тебе думаю. Пусть тебе всегда светит солнце, Бронни. С любовью, бабушка».

Мысли о ее предстоящем уходе не раз вызывали у меня слезы задолго до того, как она умерла. После того как это произошло, я тоже много плакала. Но при этом в глубине души я чувствовала покой, зная, что мы встретили то, от чего никому не суждено убежать, честно и открыто. Сознание этого утешает меня и сегодня. Бабушка улыбается мне с фотографии в рамке, которая стоит у меня на столе. Иногда я очень по ней скучаю, но знаю, что наша честность подарила нам совершенно особые отношения, которые и сегодня делают меня лучше.

Моему пациенту, к сожалению, было куда тяжелей. Честность оказалась для Йозефа и его семьи слишком болезненной. Я всем сердцем сочувствовала его боли и бессилию. Этому человеку уже пришлось пережить невообразимые страдания, и вот теперь, на смертном одре, он не находил себе места. Жизела по-прежнему заходила в комнату с полными тарелками еды, убеждая мужа поесть. Он ласково улыбался ей и отказывался. Вечерами меня сменяли другие сиделки, но днем за Йозефом ухаживала я. Мы очень сблизились, и ему было со мной удобно и легко, особенно теперь, когда он раскрыл мне душу.

Поэтому я крайне удивилась и расстроилась, узнав, что мне нашли замену. Сын Йозефа счел, что мои услуги обходятся слишком дорого. Я объяснила, что его отцу осталось жить не больше недели или двух, но он считал, что Йозеф может прожить в таком состоянии еще несколько лет. Семья нашла нелегальную сиделку, готовую работать за копейки.

Я умоляла Жизелу переубедить сына, но это ни к чему не привело. Они приняли решение. Меня ждали другие пациенты – работа для меня всегда находилась. Я расстроилась только из-за того, что Йозеф открылся мне и ему явно было со мной хорошо. Мне казалось, что для его родных его комфорт в последние пару недель жизни должен быть превыше всего. С ужасом я думала о том, что новая сиделка может оказаться равнодушной, особенно потому, что Йозеф уже почти не мог разговаривать от слабости и одышки. Одновременно я жалела и новую сиделку, представляя, какие им с Йозефом предстоят языковые сложности.

Впрочем, сделать я ничего не могла, поэтому оставалось только поверить, что этот поворот событий – часть пути Йозефа. Разве нам дано знать, чему человек должен научиться в течение жизни? Нет. Так что мы с Йозефом обнялись, обменялись улыбками, которые говорили куда больше слов, и простились. В дверях спальни я задержалась, глядя на него в последний раз. Мы еще раз улыбнулись друг другу. Затем я ушла. Отъезжая от его дома, я подумала, как он сейчас смотрит в окно, думая о чем-то своем, и расплакалась. Работая сиделкой, я знакомилась с людьми, которых при других обстоятельствах ни за что бы не узнала. Мы многим делились и многому учились друг у друга, и, хотя иногда мне бывало тяжело, эта работа того стоила.

Через неделю мне позвонила внучка Йозефа, сказать, что он умер. Я была рада за него. Болезнь уже не позволяла ему сохранять нормальное качество жизни, так что его уход был облегчением. Думая о нем, я испытывала только благодарность. Учиться у милых моему сердцу пациентов было великим даром. Мы все умрем, но у нас есть возможность управлять своей жизнью, и моя работа не давала мне забывать об этом.

Мучения Йозефа, который не мог быть откровенным с близкими, наполнили меня решимостью всегда делиться своими чувствами с другими людьми. Я перестала понимать, почему мы так боимся быть открытыми и честными. Понятно, что мы хотим избежать боли, которой чревата откровенность. Но стена тайны, которой мы окружаем свои чувства, тоже может обернуться болью, ведь она мешает другим по-настоящему узнать нас. Глядя на слезы Йозефа, мечтавшего быть понятым и принятым, я поняла, что никогда не буду прежней.

В тот день, когда мне сообщили о его уходе, я отправилась в парк возле пляжа и просто сидела, глядя по сторонам. Вокруг играли дети, и я наблюдала, как естественно они делятся друг с другом своими чувствами. Если им кто-то нравится, они прямо говорят об этом. Если им грустно, они плачут, высвобождая свои эмоции, а затем снова радуются. Они не умеют подавлять свои чувства. Я сидела и любовалась тем, как искренне дети выражают себя, как они все вместе играют и что-то строят.

Мы создали общество, в котором взрослые существуют по отдельности друг от друга, совершенно изолированно. Глядя на детей, я видела, как они естественны в своих проявлениях: они все вместе играли, свободно выражали свои чувства и радовались жизни. Я жалела, что, взрослея, мы утрачиваем искренность и открытость, но с другой стороны, эта картина вселяла в меня надежду. Если каждый из нас когда-то был таким, хотя бы в какой-то степени, то, возможно, мы еще не утратили это состояние.

В том парке возле пляжа я приняла решение. Мне никогда не придется жалеть о том, о чем пришлось пожалеть милому Йозефу. Пора набраться смелости и начать искренне говорить о своих чувствах.

Стены, которыми я окружила свое сердце, больше не нужны. Наконец я готова их снести.