несколько дней спустя

– Расследование закончилось?

– Да, – коротко ответил Феликс, глядя Веронике в глаза.

– Узнал всё, что хотел?

– К сожалению, нет. О некоторых вещах я догадываюсь, но доказать не могу.

– Так часто бывает?

– Случается.

– Недоволен?

– Есть вещи, которые невозможно изменить.

Девушка вздохнула.

Они встретились в «Тыкве», почему-то решили, что так будет правильно. Однако есть не стали, да и пить тоже – оба за рулём, заняли дальний столик и взяли большие кружки кофе.

– Скажи, я правильно поняла, что Гойда, ну, которого все считают Подлым Охотником, был высоким мужчиной? – вдруг спросила Вероника.

– Высокий, примерно с меня. Массивный, очень плотный, мускулистый… – спокойно рассказал Вербин, ничуть не смущённый тем, что девушка неожиданно заговорила о наёмном убийце.

– Не думаю, что Гойда – Подлый Охотник, – очень тихо сказала Ника, за мгновение до этого перестав смотреть Феликсу в глаза.

Он ждал этого: и фразы, и то, как она будет произнесена, и потому его вопрос прозвучал очень грустно:

– Есть причина сомневаться?

Догадывался, что ответом станет длинная история, и не ошибся.

– На взгляд со стороны у нас была отличная, образцовая семья, – начала рассказ Ника, медленно вертя перед собой кружку с горячим кофе. – Мама очень старалась, чтобы никто ни о чём не догадывался. Она хотела, чтобы всё было идеально, а если не получалось, то чтобы выглядело идеально. Ей казалось, что так правильно. И ей до сих пор так кажется… но это не важно. Мама не закончила институт, потому что родилась я, а потом «стало не до того». Так она сама говорила. Не часто говорила, она не любит говорить о том, что не закончила институт, потому что всё должно быть идеально, и с образованием тоже. И ещё потому что думала, что я буду чувствовать вину. В общем, правильно думала, потому что когда я подросла, я стала чувствовать вину за то, что мама не получила образования. Она не хотела, чтобы я её чувствовала, я знаю, и от этого я ещё больше напрягалась. Мама у меня хорошая. Только тихая слишком. И добрая. Она папе всё позволяла. Ну, то есть многое. И на многое закрывала глаза.

Вербин понимал, что слышит не вступление, не предысторию, а исповедь. Слышит то, что Ника не рассказывала никому и никогда, и потому готов был слушать столько, сколько нужно, хоть всю ночь, хоть весь следующий месяц.

– Ты ведь помнишь девяностые, да? Думаю, лучше меня помнишь, я ведь их почти не застала… Не знаю, как в Москве, а здесь тогда был бандитский Петербург. Только не тот, который в кино, а хуже, потому что всё по-настоящему: уголовники на «мерседесах», внедорожники с опущенными задними стёклами, из которых торчат стволы, продажные мусора, ещё более продажные чиновники, море наркоты, тотальная нищета и полная безнадёга. Мама и бабушка рассказывали, что это было самым плохим при Ельцине: не то, что иногда нечего было есть, а то, что у людей отняли будущее. Приучали думать, что не к чему стремиться, не о чем мечтать. Во всяком случае здесь, на своей земле, в своём городе. В открытую говорили: если ты чего-то стоишь – уезжай, потому что здесь всегда будут оборзевшие бандиты, продажные мусора и ещё более продажные чиновники. Которые сами мечтают свалить, как только достаточно заработают. По их меркам, конечно, достаточно. – Девушка помолчала. – Потом стало получше. Даже совсем хорошо, потому что отцу повезло найти работу, на которой шикарно платили. Только это стало началом конца нашей семьи. Как ни странно… – Ника грустно улыбнулась. – Когда было плохо, они с мамой поддерживали друг друга, заботились, беспокоились… А когда появились деньги, всё полетело в тартарары. Наверное, это был откат после нищеты ельцинского периода: тогда приходилось экономить каждую копейку, а сейчас стало можно и машину купить, и на даче новый дом поставить. Всё стало можно…

– Наркота? – мрачно спросил Феликс.

– Синька и бабы. – Ника так сдавила ручку чашки, что расплескала кофе. Ойкнула, а пока официантка вытирала стол, смахнула слезу. Продолжила, когда они с Феликсом вновь остались вдвоём: – Но главная проблема была в том, что, набухавшись, он становился дико агрессивным и начинал бить маму. Сначала только бил, а потом, когда совсем обнаглел, бил и рассказывал о своих шлюхах. Как ему с ними хорошо. Мне потом один психолог сказал, что отец маму бил и бабами хвастался, потому что меня хотел. Типа это у него такое замещение было: у него на меня стоял, но он не мог, потому что любил маму и за это её избивал. Только я думаю, что этот «психолог» сам озабоченный по самые гланды, вот ему везде стояки и мерещатся. Он как в эту тему вцепился, так и начал мне по ушам ездить, какая я красивая, привлекательная и что нам нужно увидеться в «неформальной обстановке». Я его послала. Хотела Гордееву нажаловаться, но плюнула: что этому ублюдку можно пришить? Я ведь правда не то чтобы уродина, а в то время уже была совершеннолетней, так что ничего ему не пришьёшь. А отец, я думаю, от синьки и безнаказанности поехал, ничего такого, о чём «психолог» говорил, там не было. – Ника посмотрела на кружку, но не притронулась. – Последний год был адским, я убегала, потому что не могла там оставаться, но одновременно не хотела убегать, боялась оставлять маму одну. Да и она потом ходила по району, искала меня, а мне было стыдно. Ты не представляешь, Вербин, как мне было стыдно. Но ещё больше мне было страшно. А когда страшно, на стыд плевать.

– Тебя он тоже бил?

– Да. – Голос прозвучал очень ровно. – Я его боялась, в шкаф залезала… иногда даже до того, как он в квартиру входил. Но однажды… мне было тринадцать… не выдержала и бросилась на него – чтобы защитить маму. Тогда он избил меня в первый раз. – Ещё одно лёгкое движение рукой, ещё одна слеза улетела прочь. – Вербин, у тебя когда-нибудь было чувство, что ты не хочешь идти домой? Просто невозможно идти домой, потому что там – плохо. Дома плохо, представляешь? В месте, которое должно быть крепостью. Там, где всегда можно спрятаться – там плохо. Я не хотела идти. Наверное, поэтому теперь живу в квартире бабушки. Нет, конечно, она крутая, удобная, расположена отлично, но я думаю, что если бы отец не разрушил мой дом, я бы жила в нашей квартире, а эту сдавала. Это было бы выгоднее. Но я не могу там жить, мне там до сих пор очень плохо.

Официантка спросила про десерт, они ответили, что нет. И ещё кофе нет. Они просто хотели посидеть вдвоём.

– В тот вечер было… – Она покачала головой. – Чуть не сказала: «особенно плохо». Плохо было каждый вечер, когда отец напивался. А когда не напивался – было никак. Вообще никак, потому что он очень скоро перестал извиняться за своё поведение. Сначала просил прощения, валялся у матери в ногах, потом стало обыденно. Так вот, в тот вечер он не напился, но я поняла, что у него что-то случилось и он обязательно сорвётся на маму. Так и вышло: слово за слово, всё громче и громче, а потом звук удара. Вскрик. Они были на кухне, а я… у меня в тот вечер тоже было ужасное настроение: к обычному дерьму добавились неприятности в школе, поэтому я напала на отца. Впервые с того случая… Напала сзади и ударила очень сильно, целясь в голову. Отец, конечно, не упал без сознания, только разозлился. Мне показалось, что он схватил нож. Но, может, только показалось. Я не знаю. Я была одета, сорвала куртку с вешалки и убежала. Думала, или у подруги переночую, или вечером приду поздно, когда он заснёт. У нас парк недалеко, в него сначала пошла. А он – за мной. Я не подумала, что он за мной побежит. Испугалась. И ещё больше испугалась, когда поняла, что времени много и в парке нет никого. Ну, почти никого. Хорошо, листва ещё не везде облетела, можно было спрятаться кое-как… Я кое-как и спряталась. За кусты какие-то зашла, там ещё дерево росло, я к нему прислонилась и разрыдалась. Только тихо, чтобы он не услышал. Внутри рыдала в голос, а снаружи всхлипывала только. И трясло меня жутко. Может, и от холода тоже, но от страха – точно. Я не помню, сколько простояла, то ли минуту, то ли десять. А потом услышала за спиной мужской голос: «Что случилось?» Хотела обернуться, а он такой: «Не оборачивайся». И за плечо меня взял, не позволяя даже голову повернуть. «Расскажи, что случилось». Вот тогда, Вербин, мне стало страшно. Очень страшно. Потому что до этого момента всю свою жизнь я боялась. А там, в парке, мне стало по-настоящему страшно. Хотя голос был очень мягким, спокойным таким. Я стояла абсолютно одна в тёмном парке, мне было страшно, он не повторял вопрос, ждал, и я поняла, что единственный для меня выход, единственный возможный выход – это всё рассказать. И я рассказала. Примерно как тебе сейчас, только короче, потому что боялась затягивать. Тогда мужчина спросил: «Он здесь?» Я ответила: «Да». И знаешь, что он сказал? Не сразу, где-то, наверное, через двадцать ударов сердца. Он сказал: «Так даже веселее получится…» Я не поняла, что он имеет в виду. А он повернул меня налево и спросил: «Это он?» А по дорожке шёл отец. Я ответила: «Да». – Пауза. – Что мне ещё оставалось?

И Вербин положил ладонь на её руку. И чуть сжал.

– Он сказал: «Дождись меня здесь. Но не оборачивайся, смотри только вперёд. Договорились?» Я ответила, что да, договорились. Потом услышала шаги по листве, потом – звук выстрела… точнее, догадалась, что это выстрел, потому что получился очень-очень тихий хлопок, а потом, когда он вернулся и опять встал за моей спиной, спросила: «Что теперь будет?» А он ответил: «Теперь ты будешь мне должна».

Вот так двенадцать лет назад в осеннем питерском парке была заключена сделка.

– Я не видела его лица, только голос и фигуру, когда он проходил по дорожке. И фигура не совпадает с той, что ты описал: Охотник ниже тебя, худощавый, совсем не громила.

– Он просил вернуть долг? – тихо спросил Феликс. И только сейчас понял, что его ладонь всё ещё накрывает руку девушки. Но не убрал её.

– Давай сыграем в игру «Верю – не верю», – криво улыбнулась Ника, глядя Вербину в глаза. – Я сама догадалась о Куммолово. Он, кстати, меня похвалил.

– Верю, – спокойно произнёс Феликс, продолжая держать руку девушки.

– Он сказал, что смерть Барби связана с «Магазинчиком сломанных кукол», и велел об этом написать.

– Верю.

– Он сказал, во сколько я должна быть в «Манеже», чтобы увидеть Алёну Иманову, велел дождаться и сфотографировать её, когда она будет смотреть на картину. Сфотографировать и выложить. Но я не смогла. Когда увидела Алёну – не смогла. Это нельзя ни фотографировать, ни выкладывать… Как бы от тебя ни требовали, чем бы ни угрожали – нельзя, просто нельзя. Я так ему и написала. Он сказал, что понимает. – Ника попыталась освободиться, но Феликс не позволил ей убрать со стола руку. Она поняла. Едва заметно улыбнулась. – Теперь ты знаешь обо мне всё, Вербин, вообще всё.

Могут ли её показания помочь в расследовании? Нет. Голос, который она слышала двенадцать лет назад? Неясная фигура в парке? Это не доказательства. Или – не те доказательства, что перевесят найденное в доме Гойды орудие убийства.

– Что скажешь? – очень тихо спросила девушка.

– Скажу, что тебе пришлось многое пережить.

– И всё?

Он по-прежнему держал её руку.

– Ты хотела услышать что-то другое?

Ника ещё ниже опустила голову.

Известный бизнесмен оказался Абедалониумом! И убийцей!

Ада отложила планшет только после того, как Феликс уселся напротив, но положила так, чтобы Вербин увидел броский заголовок. И только потом погасила экран. А ответив на приветствие, поинтересовалась:

– Вам понравилось дело, которое я для вас нашла?

Ответ он подготовил заранее:

– Благодарить не стану.

– Рада, что понравилось.

Феликс вежливо склонил голову. Они оба понимали, что ничего, кроме вежливости, полицейский предложить не мог.

– Полина передаёт привет. – Ада сделала глоток белого вина. Предлагать что-либо Вербину не стала. – Она впервые оказалась в центре настоящего полицейского расследования и до сих пор пребывает в приподнятом настроении. А самое главное, Полину теперь считают одним из ведущих специалистов по творчеству Абедалониума.

– Я читал её интервью.

– Жаль, что никто не взял интервью у вас.

– Я занимался скучным расследованием совершённого в Москве убийства, а не громкого питерского дела, – коротко рассмеялся Вербин.

– Рада, что получилось найти улики против Селиверстова.

– Вы не очень этому рады.

– Вы не можете знать точно. – Пауза. – Почему вы не верите в мою искренность?

На самом деле – верил. Неожиданно поймал себя на мысли, что верит в то, что Ада не соревновалась с ним, и не выжидала, когда он укажет на убийцу, а с самого начала была на его стороне и хотела, чтобы он поймал преступника. Верит. Однако мысль Вербину не понравилась, потому что… Чтобы ни делала Кожина, на второй чаше весов всегда будет лежать совершённое ею преступление. Феликс не мог доказать, но не сомневался в виновности Ады. Но доказать не мог. А когда нет доказательств, обязательно появляются сомнения. Рано или поздно.

– Вы узнали всё, что хотели?

– Нет.

– Зато вы поймали преступника и он, как я понимаю, во всём сознался.

– Селиверстова будут судить не за все преступления, которые он совершил, – спокойным тоном ответил Вербин.

Надеялся, что на этом разговор завершится, однако Ада проявила настойчивость, а он… он решил, что она имеет право знать его мнение о происходящем. В конце концов, благодаря Кожиной он оказался в Питере.

– Если я правильно понимаю, невозможно доказать, что Селиверстов нанял Гойду для убийства Алексея Чуваева?

– Если вы о моём деле, то оно закрыто: мы нашли орудие преступления в доме профессионального убийцы. Меня уже похвалили. – Феликс помолчал. – Но я не могу доказать, что кто-то, а скорее всего – Селиверстов, сделал смертельную инъекцию Орлику.

– А он точно её сделал?

– Медэксперты обнаружили след укола.

– А следы препарата? – поинтересовалась Ада.

– В анализах есть подозрительные моменты, однако неочевидные и в отчёт они не попали.

– Но вы всё равно считаете, что Селиверстов убил Орлика?

– И Барби, – спокойно добавил Феликс. – И Мульченко. И Гойду.

– Но зачем?

– Потому что Селиверстов совершил все те старые преступления, в которых, с его подачи, обвиняют других людей. – Подумал и добавил: – Кроме развращения девочек, тут Иманов справился сам.

– Но речь идёт о разных убийствах, – напомнила Ада. – А «серийники» не меняются…

– Как называется его портрет? – Вербин впервые позволил себе перебить Кожину.

– «Демон скучающий». – Ада замерла, глядя Феликсу в глаза, а затем повторила: – Скучающий.

– Думаю, это слово всё объясняет: в какой-то момент Селиверстову делается скучно, и он начинает убивать. Убивает хладнокровно, продуманно и до тех пор, пока не накормит своего зверя.

– Но каждый раз Демону требуется нечто новое.

– Он постоянно меняет и почерк, и объекты. Полиция ищет разных преступников, а он один.

– Настоящий Демон, – прошептала Кожина. – Невероятно.

– Невероятно, – согласился Феликс. – Зато даёт ответ на самый главный вопрос. – Вербин выдержал короткую паузу. Чтобы подобрать слова. И он не видел, не заметил и даже сейчас не оценил, что во время разговора чуть подался вперёд и сейчас их с Адой головы едва не соприкасаются над небольшим столиком. – Я с самого начала не мог понять мотива организатора скандала. Зачем кому-то понадобилось вытаскивать старые, давно забытые дела? Только для того, чтобы сыграть с полицией в «Кто умнее?»? Но когда я понял, почему картина называется именно так – всё встало на свои места.

– Это был его нынешний способ борьбы со скукой, – поняла Ада. – Не привлечь внимание к картинам, не добиться справедливости, а выставить напоказ свои старые преступления и убить тех, кого он сам в них обвинит.

– Никакой логики или корыстной цели – только игра. – Вербин медленно провёл пальцем по столу. – И я не думаю, что он выставил напоказ все свои преступления.

– Подозреваете, что их больше?

– Не сомневаюсь, – угрюмо подтвердил Феликс. – Поэтому и сказал, что узнал далеко не всё, что хотел.

Только сейчас они заметили, как сидят.

И после короткой, неловкой паузы выпрямились, вернувшись к расстоянию, что разделяло их в начале разговора. Потом Вербин подозвал официанта и заказал кофе. Кожина попросила вина, а когда официант ушёл, произнесла:

– Если ваша версия верна, у Селиверстова должны остаться трофеи с других преступлений. Ни в доме, ни в квартире их не нашли, но тайник наверняка есть, и будем надеяться, ваши коллеги до него доберутся.

– К сожалению, надеяться остаётся только на это.

– И на то, что его не выпустят.

– Вероятность пожизненного не так высока, как хотелось бы, – признал Вербин. – На нём всего одно убийство, которое, как утверждает Селиверстов, было совершено в состоянии аффекта. С хорошим адвокатом он выйдет через несколько лет.

– К сожалению, так тоже бывает… – Кожина пригубила вино из нового бокала. – Феликс, позволите замечание?

– Разумеется.

– Я не чувствую в вас уверенности, к которой привыкла, – мягко произнесла Ада. – Что не так?

Лгать не имело смысла. Кожина, конечно, сделает вид, что поверила, но Вербин не хотел, чтобы она делала вид, поэтому ответил честно:

– Я не нашёл портрета Селиверстова в «галерее Ферапонтова».

– А портрет Кукка в ней есть?

– Да.

– Интересный штрих…

Который заставляет Феликса сомневаться в том, что за прошлыми убийствами стоит Селиверстов.

– А ещё Лидия сказала, что у него отсутствуют какие-либо сексуальные девиации. Их связь тянется почти двадцать лет, и всё это время она знает Селиверстова как нормального мужчину.

– Лидия его любит, – обронила Ада.

А значит, доверять её словам нельзя. Но Феликс и сам понимал, что преданная Селиверстову художница будет говорить и делать только то, что пойдёт ему на пользу.

– Удивлена, что Лидия согласилась с вами поговорить.

– Я тоже, – не стал скрывать Вербин. – Мы расстались меньше часа назад…

– Полицейский Феликс… – Молодая женщина грустно улыбнулась и сделала шаг в сторону, пропуская Вербина в квартиру. – Решили не уезжать, не попрощавшись?

– Спасибо, что согласились принять меня.

– Я вас ненавижу, полицейский Феликс. – Она закрыла дверь. – Кофе?

– Если вас не затруднит.

– Да, на этот раз – меня. – Лидия подождала, пока он снимет куртку и разуется. – Фёкла сбежала, а новую домработницу я найти не сумела, что стало весьма неожиданным последствием разразившегося скандала. И пока всё не уляжется, мне придётся заботиться о себе самой.

Они прошли на кухню, где Вербин, повинуясь жесту молодой женщины, сел за стол, а Лидия достала турку.

– Федя сказал, что вы обязательно позвоните и я должна буду с вами поговорить. – Голос по-прежнему спокойный, судя по всему, Лидия заставила себя держаться с Вербиным нейтрально. – Федя сказал, что уважает вас и вы заслуживаете знать правду.

– То есть вы будете со мной честны?

– А это уже вам решать, полицейский Феликс, – чуточку жёстче, чем следовало, ответила молодая женщина. Наполнила кофе две маленькие чашки и уселась напротив. – Ещё он сказал…

– Никакой записи, – твёрдо произнёс Вербин. – Это неофициальный разговор, и всё, что будет произнесено, имеет предположительный характер.

– Да, полицейский Феликс, ничего этого не было. Даже нашего разговора.

Куртку Вербин снял в прихожей, на нём остались только джинсы и тонкая футболка, под которой невозможно было скрыть даже крупную родинку, не то что микрофон. Но главным стало обещание, поскольку Селиверстов сказал Лидии, что Феликсу можно доверять.

– Как давно вы с ним?

Молодая женщина вздрогнула, не ожидала, что Вербин начнёт разговор с этого вопроса, но быстро взяла себя в руки.

– Да почти всю жизнь. – На её лицо вернулась грустная улыбка. – Арсена я знаю со школы, с первого класса. Знала, что у него есть брат. Ну, как брат. О том, что они действительно родные братья, мне стало известно намного позже, а тогда это был «дальний родственник из Питера», которого маленький Арсен для простоты называл братом. С Федей всегда было интересно и весело, он ведь намного старше, совсем взрослый, много знал и умел и всегда о нас заботился. О нас, потому что когда Федя понял, что мы с Арсеном дружим, сразу же включил меня в семью, если можно так выразиться. А когда узнал, что я хожу в художественную школу, обрадовался, как ребёнок, и договорился с родителями, что будет снабжать меня всем необходимым и даже оплачивать дополнительные занятия. Я об этом узнала только потом, мама рассказала, а тогда я ходила в художественную школу, училась, рисовала и слушала его подсказки… Федя многому меня научил, если честно – почти всему. Он часто приезжал, почти каждые выходные, и мы проводили много времени вместе: и втроём, и вдвоём. Но он никогда ко мне не лез, полицейский Феликс, никаких шагов и намёков, даже в шутку. Арсен стал у меня первым. А с Федей получилось потом, и инициатором была я. – Лидия жёстко посмотрела на Вербина, но тот остался невозмутим. – Я не лгу.

– Я вам верю.

Вербин ответил так, что вопросов не осталось.

– Спасибо. – Она посмотрела на чашку – рассказывая, молодая женщина совершенно позабыла о ней, но холодный кофе её не привлёк. – Я была совсем юна, но поняла, что нашла своего мужчину. А Федя сказал, что не хочет расстраивать брата, который тогда относился ко мне… не так, как стал относиться потом. И вёл себя иначе. – Лидия помолчала. – Ещё кофе?

– Пожалуй.

– Сейчас. – Она поднялась и какое-то время вела разговор, стоя к Феликсу спиной. – После школы Федя помог мне и Арсену поступить в университет, заботился о нас. Но в Питере Арсен стал другим: отсутствие родительской опеки и деньги брата его здорово изменили. В результате мы прожили вместе всего четыре месяца, а потом решили, что наши отношения должны стать более свободными. Это была его идея.

Не будь последнего предложения, Вербин бы решил, что на расставании настоял Арсен. Теперь у него возникли сомнения, но… но он не знал, имеет ли эта деталь хоть какое-то значение?

– Федя снял мне квартиру, и с тех пор мы с Арсеном живём отдельно.

– Вы продолжали заниматься живописью?

– Да.

– Почему сразу не поступили в Академию художеств?

– Из-за родителей. Отец был категорически против, говорил, что картинами в наше время не заработаешь и нужно уметь делать деньги.

– Разъехавшись, вы стали часто видеться с Селиверстовым?

– Намного чаще, – подтвердила молодая женщина. – Федя заботился обо мне, продолжал учить, а вместе мы были только во время поездок за границу, где точно не могли встретить знакомых.

«Интересно, почему ты согласилась на такие отношения? Потому что уже тогда знала о тёмной стороне Селиверстова?»

Скорее всего поэтому, но Лидия никогда не признается. Ни за что. Даже в приватном разговоре.

– Вскоре после того, как Арсен переехал в Питер, Федя рассказал ему правду, и, как мне кажется, напрасно. Когда Арсен узнал, что Федя ему не «дальний родственник», родившийся в Питере и потому изначально имевший какие-то преимущества перед «провинциалами» – так Арсен называл нас, а его родной брат, поднявшийся с самого дна и выгрызший себе завидное место под солнцем, у него, как мне кажется, возник сильнейший комплекс неполноценности. Арсен всё время хотел показать, что способен на многое, но характер ему не помогал. Все его проекты проваливались, а однажды Арсен и вовсе едва не загремел в тюрьму, Федя спас его очень дорогой ценой. А после этого сказал, что должен постоянно за ним присматривать. Арсен дико бесился, буквально выл от ярости и, наверное, поэтому решил устроить большой скандал. – Лидия вздохнула. – Арсен знал о компрометирующих материалах, которые собирал Федя, он ведь взламывал для него телефоны и компьютеры, знал, что Федя пишет картины под псевдонимом Абедалониум, поскольку работал над этой мистификацией, знал о четырёх картинах, которые написал Федя, узнав о преступлениях, вот и решил нагадить брату.

Она хрустнула пальцами и прошептала короткое ругательство.

Получилось очень естественно. От встречи в прихожей до этого момента и, наверняка, будет так же естественно до расставания. И оговорилась Лидия всего один раз, только что: «которые написал Федя»… Потому что остальные картины написала она. Она была Абедалониумом, в этом Феликс не сомневался.

Арсен действительно мог затеять скандал и совершенно точно был в числе его организаторов, что подтверждалось обнаруженными в ноутбуке материалами. На ноутбуке нашлась не вся информация, которая интересовала Вербина, но та, что нашлась, идеально укладывалась в версию Селиверстова. И в версию Лидии.

– Зачем Селиверстов написал те картины?

– Эти истории сильно на него подействовали, – объяснила молодая женщина. – А Федя… Он всё-таки в первую очередь художник, он тонко чувствует мир и реагирует картинами, образами.

– Почему Селиверстов рассказывает другую версию скандала?

– Потому что в неё легче поверить.

Логично.

– И потому что не хочет чернить имя брата. Ведь это Арсен нанял Гойду убить Лёшу.

Всё логично: и объяснение Лидии, и то, что её якобы «настоящая» версия в главном идентична версии Селиверстова. Орлик умер естественной смертью, Барби отравилась, убив перед этим Мульченко, а застреливший Чуваева Гойда не справился с управлением и разбился.

– Зачем вы сообщили Селиверстову, что в мастерскую пришёл Арсен?

– Во-первых, Арсен сказал, что вы его нашли, и я решила, что Федя должен об этом знать. Во-вторых, и это, поверьте, главное, я увидела, что Арсен на взводе, и забеспокоилась. – Лидия коснулась лица, на котором ещё оставались следы побоев. – Как видите, предчувствия меня не обманули: если бы не Федя, я была бы мертва.

– Почему Арсен напал на вас?

– Вы знаете почему, полицейский Феликс. – Она вздохнула. – Вы это знаете…

Да, Вербин знал – в больнице Лидию тщательно обследовали, но хотел услышать ответ. Молодая женщина это поняла и после паузы продолжила:

– Арсен увидел на столе бумаги из перинатального центра, в котором я наблюдаюсь, и узнал, что я беременна. Восьмая неделя. А с ним мы всегда занимались безопасным сексом. Арсен разъярился, но ещё больше – когда догадался, кто отец ребёнка. Догадка превратила его в дикого зверя. Арсен начал зверски меня избивать, но, к счастью, приехал Федя. – Ещё одна пауза. – Он меня спас.

Так она скажет на суде. И нет никаких сомнений, что ей поверят – ведь нет улик, доказывающих, что она лжёт. Никто не видел, как, придумав версию и объяснив её Лидии, Селиверстов хладнокровно избил любимую женщину: сильно, но так, чтобы ни в коем случае не причинить вред ребёнку. Никто не примет во внимание, что озверевший Арсен целился бы в живот обманщицы, а именно по нему не прилетело ни одного удара.

– Скажите, полицейский Феликс, вы когда-нибудь страдали бессонницей? – неожиданно спросила Лидия.

Кофе закончился, и она разглядывала оставшуюся на дне гущу с таким видом, словно пыталась гадать.

– Иногда, – ответил Вербин. – Как все.

– Когда что-то мучает, тревожит или в голову лезут мысли, не обязательно плохие… Мысли могут быть радостными настолько, что не позволяют заснуть. И вы ворочаетесь в постели или валяетесь в ней бревном, уставившись закрытыми глазами в потолок, а утром поднимаетесь с головной болью.

– И совершенно разбитым.

– И ничего не хочется.

– И ничего не хочется, – согласился Вербин. – Мне говорили, что у любой бессонницы есть причина. Как случилась ваша?

Феликс не ждал ответа, но ответ прозвучал.

– Я увидела то, что было, – сказала Лидия, продолжая задумчиво смотреть в чашку. – И то, что было, произвело на меня впечатление ужасной силы. Сначала со мной случилась дикая истерика, а потом я две недели не выходила из дома. Лежала и думала, что умерла. Тогда во мне не осталось ничего, что хотело жить. А он был рядом, кормил с ложечки и говорил, говорил, говорил… В конце концов, он вернул меня к жизни, которую едва не отнял, но ко мне стала заходить Бессонница. Я стала видеть странное, полицейский Феликс, как правило – хорошее, но иногда – нет. После первого раза думала обратиться к врачу, но вовремя поняла, что Бессонница спасает меня от сумасшествия. От того, что видела тогда и что узнавала потом.

Это было признание, но повторять его Лидия не станет. Ни за что не станет.

Но это было признание.

– Почему вы не пошли в полицию?

– Перестаньте задавать неумные вопросы, – вздохнула Лидия. – Я люблю его больше жизни. Мне очень… мне очень страшно от того, что он делал, но я бы скорее умерла, чем донесла. – Она помолчала, а затем улыбнулась. – Он сказал, что эта встреча больше нужна мне, чем вам. И оказался прав. Как всегда.