1990 год
У толпы нет лиц – лишь оскаленные, перекошенные морды.
У толпы нет голоса – только бурный, злобный шум.
У толпы нет эмоций – одна ненависть.
И одна жажда – насилия.
Жажда убивать без пощады и рассуждений; убивать тех, кому вчера улыбался, кто учил твоих детей отличать уравнение от теоремы, а добро – от зла, кто лечил твоих родителей, строил дороги и дома; убивать тех, кому вчера продавал на базаре фрукты; убивать так, чтобы волосы вставали дыбом от одной мысли, что человек способен сотворить такое с человеком.
Но разве в толпе есть люди?
Толпа – это насильники, убийцы, подонки, охваченные полоумным угаром поиска следующей жертвы. И не важно, мужчина это будет, женщина или ребёнок. Сжигающие автобусы и машины и с радостными завываниями наблюдающие за тем, как корчатся внутри пассажиры. Догоняющие тех, кто пытается спастись, врывающиеся в квартиры и дома, хватающие всех, кто ещё жив, чтобы предать мучительной смерти.
И каждый участник толпы, даже самый мелкий её огрызок, прекрасно понимал, что совершает преступление, но сегодня было можно. Ведь все вокруг хотели того же. Каждый из них стал частью огромной стаи бешеных собак, которой сказали, что можно убивать чужих. И стая набросилась. И каждая собака норовила измазать клыки в человеческой крови.
– Сюда его! Сюда!
Из скромного одноэтажного дома доносятся жуткие крики. Невероятно, но они перекрывают страшный душанбинский шум: другие крики, радостный гогот, выстрелы, стоны, двигатели автомобилей, рёв толпы… всё перекрывают крики из скромного дома. Наверное, потому что важны. Потому что режут душу, заставляя умолять:
– Пожалуйста… Их не надо… Меня возьмите… Меня… Со мной – что угодно… Их не трогайте… Пожалуйста…
Зиновьев повторял эти слова без остановки, но его никто не слышал. А если бы и слышал, то ничего, кроме издевательского хохота, в ответ бы не прозвучало. Или бы ударили ещё раз. Хотя смысла никакого – художник уже был зверски избит: одежда порвана, лицо и тело покрыты кровью, ссадинами, рваными ранами, пальцы сломаны, как и несколько рёбер, левый глаз заплыл, на месте правого – кровоточащая рана, нос свёрнут. Поэтому громко умолять не получалось: губы не шевелились. Но Зиновьеву казалось, что он кричит во весь голос:
– Их не трогайте… Я умоляю… Их не надо…
Сначала он сопротивлялся, пытался драться, даже успел ударить кого-то из насильников. Теперь просил, умолял. И до сих пор не понимал, что происходит. Почему Шохвали, умеющий делать прекрасный плов, десять минут назад выбил ему глаз? Почему инженер-строитель Содир сложил во дворе и поджёг его картины? Почему капитан милиции Набиджон сейчас насилует его жену?
Почему?
– Ставьте его сюда! – распорядился Кадамали, живущий на соседней улице.
Зиновьева грубо схватили, поставили на табурет и накинули на шею петлю.
– Где щенок?
Из толпы вытолкнули Бориса. Он прятался в сарае, в саду, но когда его нашли, бежать не попытался, хотя мог. Кадамали решил, что от страха, и много смеялся. Теперь же он грубо схватил юношу за волосы и бешено посмотрел в глаза.
– Хочешь жить?
Борис сглотнул и тихо кивнул.
– Тогда придётся кое-что сделать! – И подтолкнул к канистре с бензином. – Облей его!
– Нет…
– Сделай, – прохрипел Зиновьев, глядя на сына единственным оставшимся глазом. – Сделай.
– Папа, нет!
– Он всё равно подохнет, и подохнет именно так, – процедил Кадамали. – Но ты, щенок, можешь спастись. Пока ещё можешь. Я обещаю.
«Можешь… могу… сумею… всё зависит от меня…»
Потому что никто не придёт на помощь. Потому что они остались совсем одни: несколько несчастных посреди толпы озверевших от крови погромщиков.
– Ты должен. – Губы Зиновьева едва шевелятся, но Борис знает, что говорит отец. Знает, почему он так говорит.
«Я должен…»
Канистра тяжёлая, очень тяжёлая… А бензин – вонючий. Странно, что он никогда не задумывался, насколько, оказывается, вонючий бензин. Какой у него отвратительный запах… Запах толпы. И как же резко он вспыхивает… И как от него жарко… И как больно, когда он горит на тебе…
Но Борис успел.
За мгновение до того, как Кадамали чиркнул спичкой, юноша выбил из-под ног отца табуретку, и вспыхнуло, на радость толпе вчерашних соседей, уже мёртвое тело. Совсем мёртвое.
