Глава вторая
ОДИНОЧЕСТВО

 

Первое стихотворение, о котором я помню, я написал в семь лет, пока ждал начала уроков в школе. Я пришел рано, двери были закрыты. В явно выдуманном воспоминании по детской площадке якобы носилось перекати-поле. Я открыл блокнот и записал четыре рифмованных стихотворных строки. Стих начинался так: «В этом открытом пустынном месте»; то есть школьный двор представлялся мне пустыней, а сам я себе — одиноким странником, оказавшимся вдали от дома. Остального, к счастью, не помню. Что помню, так это то, что детство мое прошло как-то обособленно, с немногочисленными друзьями, хотя и не то чтобы прямо в одиночестве.

Возможно, я тогда об этом не задумывался, но разница имеет значение. Болезненное чувство социального отчуждения, одиночества, не следует путать с ситуацией, когда ты просто один. Можно быть одному, в тихом уединении, и не чувствовать себя одиноким; а можно чувствовать одиночество в толпе. Есть также разница между преходящим или ситуативным одиночеством — реакцией на смерть близких или переезд в новое место — и хроническим одиночеством, которое может длиться несколько месяцев или лет []. Некоторые люди более склонны испытывать одиночество, чем другие.

В наши дни c одиночеством могут столкнуться даже те, кто раньше был от него далек. В разгар пандемии коронавируса — в конце марта 2020 года — примерно 2,5 миллиарда человек находились в изоляции — треть населения Земли []. Кто-то сидел на карантине с семьей, другие — в одиночку. Вирус расползался, и одиночество само по себе стало эпидемией. Моя собственная реакция оказалась банальной: я начал делать подкаст Five Questions («Пять вопросов») [], в котором брал интервью у философов о них самих. Мне это помогло. Хотя все равно со мной дома были жена и ребенок, так что мне еще грех жаловаться.

У других все было гораздо хуже: некоторые оказались в полном одиночестве, кто-то — в условиях абьюза, кому-то без посторонней помощи приходилось «тащить на себе» членов семьи или маленьких детей, кто-то лежал в больнице, не имея возможности ни принимать, ни самим навещать близких. Последствия всего этого будут сказываться еще долгие годы.

Еще до ковида возникло беспокойство по поводу растущего уровня одиночества. В 2018 году Трейси Крауч назначили первым в Британии «министром одиночества». Перед уходом в отставку она выпустила программный документ под названием «Сплоченное общество». На смену Крауч пришла Мимс Дэвис, ее, в свою очередь, сменила Диана Барран. В Америке, тем временем, уже более семидесяти лет выходят душеспасительные книги на эту тему: «Одинокая толпа», вышедшая в 1950 году, «В поисках одиночества», «Страна чужих» (обе 1970-х годов), «Боулинг в одиночку», «Одинокие вместе» и так далее []. По данным одного исследования, попавшего на первые полосы газет в 2006 году и по-прежнему широко цитируемого, в 2004 году вероятность того, что американцам и американкам будет не с кем поговорить о «важных делах», оказалась в три раза выше, чем всего за 19 лет до этого — в 1985-м [].

Такой сюжет выглядит вполне логично: за два столетия, пока бал правит идеология «собственнического индивидуализма» [], рассматривающая нас как социальные атомы, накапливающие частные блага, ткань западного общества сильно истрепалась и местами даже порвалась. Слово loneliness («одиночество») впервые появилось в английском языке примерно в 1800 году. До этого самым близким к нему по значению было слово oneliness — «пребывание наедине с собой» []; как и у слова solitude («уединение»), у oneliness нет коннотаций, связанных с эмоциональным страданием. Некоторые готовы даже утверждать, что в 1800 году возникло и само переживание, опыт одиночества, а не только слово []. Так, трепетное отношение поэтов-романтиков к размышлениям в уединении — у лорда Байрона в «Паломничестве Чайльд Гарольда», у Перси Шелли в «Аласторе, или Духе одиночества», у Уильяма Вордсворта, бродившего одиноким облаком в 1804 году, — уступает место отчужденности индустриального мегаполиса у Чарльза Диккенса в 1836-м:

Удивительно, с каким равнодушием относятся в Лондоне к жизни и смерти людей. Человек не вызывает ни в ком ни сочувствия, ни вражды, ни даже холодного любопытства; никто, за исключением его самого, им не интересуется. Когда он умирает, нельзя даже сказать, что его забыли — ведь никто не вспоминал о нем при жизни [].

Однако отдельные критики сетовали, что и цифры, и исторические факты на самом деле сложнее. Почти сразу после публикации исследование 2006 года поставил под сомнение социолог Клод Фишер, но его выводы вызвали гораздо меньше восторгов. Его подозрение, что предполагаемый сдвиг — это «статистический артефакт» [], то есть результат применения определенных подходов к сбору данных, подтвердилось последующими исследованиями. Оказалось, что в опросе 2004 года был изменен порядок вопросов, что повлияло на ответы []; когда в 2010 году вопросы снова поменяли местами, процент людей, которым не с кем поговорить, оказался ниже, чем в 1985 году. В своей книге «И все-таки связаны» Фишер приводит множество доказательств того, что качество и количество социальных связей в США остается стабильным с 1970 года, хотя их формы изменились [].

Что касается истории, вряд ли вся боль одиночества не была известна до 1800 года.

Если не вникать в этимологию слова loneliness, а поинтересоваться вопросом дружбы и отчаянной потребности в ней, то мы найдем ее у Аристотеля («никто не выберет жизнь без друзей» []), а также в работах шотландского философа Дэвида Юма, эмоционально написавшего в середине XVIII века:

Абсолютное одиночество — наверное, самое страшное наказание, какое только может пасть на нас <...> Пусть все силы и элементы природы согласятся служить и повиноваться одному человеку; пусть солнце встает и заходит по его приказанию, море и реки текут, как ему хочется, а земля добровольно производит все, что может быть ему полезно или приятно. Он все-таки будет несчастным, пока вы не дадите ему хоть одного человека, с которым он сможет разделить свое счастье, уважением и дружбой которого он сможет наслаждаться [].

Романтические представления о «блаженном одиноком уме» с Вордсвортом тоже не умерли []. Они, например, хорошо заметны у Райнера Марии Рильке. В «Письмах к молодому поэту», написанных в 1929-м, он советует своему адресату: «любите одиночество и встречайте боль, которую оно причиняет Вам, звучной и красивой жалобой» []. (В стихотворении «Новогоднее письмо» Уистен Оден назвал Рильке «Санта-Клаусом одиночества») [].

Психиатр Энтони Сторр в книге «Одиночество: возвращение к себе» [], вышедшей в 1988 году, тоже воздал хвалу плодотворной энергии одиночества.

Еще больше усложняет историю то, что предполагаемая связь между одиночеством и «собственническим индивидуализмом» — идеологией атомизированного потребления — ставит все с ног на голову. Между индивидуализмом, развитием рыночной экономики и близкой дружбой действительно была связь, но противоположная той, которую принято представлять. Оксфордский историк Кит Томас в книге «Жизненные цели» анализирует дружбу в Англии раннего нового времени: он делит друзей на родственников, стратегических союзников и друзей как источник взаимопомощи []. «Во всех этих случаях, — пишет он, — друзей ценили, потому что они были чем-то полезны. Их не обязательно было любить» []. Лишь в результате разъединения экономической и личной жизни, ставшего возможным благодаря рынку, возникло пространство для личной дружбы, менее зависимой от социальных потребностей. Великими поборниками объединения ради удовольствия, а не пользы, были шотландские мыслители эпохи Просвещения [], в том числе друг Юма Адам Смит, написавший «Богатство народов» — библию промышленного капитализма. «Невидимая рука» рынка была протянута для дружеского рукопожатия.

Все это не исключает более враждебных взаимоотношений между индивидуализмом и тесной дружбой в последующие века. Возможно, сегодня мы чувствуем себя более одинокими. Но ответственный рассказ об истории одиночества предполагает признание сдвигов, направленных в другую сторону. Взять, к примеру, то, как мало было времени на дружбу у трудящихся женщин середины XX века, обремененных домашней работой, и на какое одиночество обрекала людей стигма гомосексуальности. В этих двух аспектах сегодня у людей больше свободы, и они менее одиноки []. И хотя в отношении последних веяний не все еще ясно и слишком рано судить, наносят ли социальные сети ущерб способности людей общаться друг с другом, общение под их воздействием точно меняется [].

До пандемии доказательства распространения одиночества не слишком убеждали.

Теперь они не вызывают сомнений. Но даже если бы одиночество не было массовым, оно все равно стало бы серьезной проблемой. Социологи подсчитали физические последствия одиночества, и результаты получились тревожными. Психолог Джон Качиоппо и его соавтор, научный редактор Уильям Патрик резюмируют: «Социальная изоляция оказывает на здоровье влияние, сравнимое с влиянием гипертонии, недостатка физической активности, ожирения или курения <...> [Х]роническое чувство отчуждения может спровоцировать шквал физиологических реакций, которые фактически ускоряют процесс старения» []. Такие последствия, видимо, зависят от субъективного переживания одиночества, а не только от «коморбидных» поведенческих паттернов [] — плохого питания, недостатка физической активности или злоупотребления алкоголем. Одиночество вызывает физиологическую реакцию стресса — воспалительный процесс, связанный с антистрессорной адаптационной реакцией организма и ухудшающий физическое самочувствие []. Согласно результатам исследования, проводившегося в течение девяти лет в 1970-е годы, люди, имевшие меньше социальных связей, умирали в два-три раза чаще, чем те, у кого их было больше [].

С точки зрения государственной политики, эти факты важно знать. Но они указывают на побочные эффекты одиночества, а не на вред от него самого. Если бы существовала таблетка для лечения медицинских последствий социальной изоляции, думаю, стремление человека к общению никуда бы не исчезло. Давайте лучше обсудим, каково это — чувствовать отчуждение. Данные функциональных МРТ-исследований показывают, что при социальном отторжении активизируется та же область мозга, что задействуется при физической боли []. Тем не менее, непонятно, почему одиночество вредно, если о нем можно сказать лишь то, что оно причиняет боль. Почему от него больно? И о чем эта боль нам говорит?

 

Одиноких философов хватало, но подробно писали на эту тему лишь некоторые из них, хотя косвенно тема одиночества в их работах все-таки звучала. Историю современной философии начиная с Декарта можно представить — хоть и выборочно — как борьбу с солипсизмом — идеей о том, что ничего, кроме самого себя, не существует, и что мы абсолютно одиноки. Уединившись в комнате с камином в 1639 году, Декарт в своих размышлениях поставил под сомнение все, что только можно, в том числе существование других людей, чтобы таким образом заново выстроить свой мир на надежных основаниях. Он начал с уединенного «я»: «Я мыслю, следовательно, существую» []. Но затем он доказал существование Бога, по крайней мере, сам был доволен получившимися доказательствами. А поскольку Бог не стал бы нас обманывать, мы можем доверять нашему «ясному и отчетливому восприятию» окружающего мира, в том числе восприятию других людей.

Проблема в том, что доказательства Декарта неубедительны. Мы знаем, что не одиноки, но не потому, что доказали существование Бога. Философы, жившие после Декарта, вернулись к фразе «я мыслю, следовательно, существую» и сочли, что даже в той комнате с камином Декарт нуждался в других людях. По мысли немецкого философа Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, творившего в начале XIX века, мы не можем полностью осознавать себя иначе как через взаимное признание: нет никакого «я» без «тебя» []. Жан-Поль Сартр утверждал, что «[в] противоположность философии Декарта, в противоположность философии Канта, через „я мыслю“ мы постигаем себя перед лицом другого, и другой так же достоверен для нас, как мы сами» []. Людвиг Витгенштейн — некоторые считают его крупнейшим философом XX века — в своей важнейшей работе «Философские исследования» писал, что никакого «приватного языка» быть не может: мысль и разговор могут быть «ходами» в социальной практике или «языковой игре» []. Устойчивое уединение невозможно.

Если эти философы правы, мы испытываем метафизическую потребность друг в друге.

Наша субъективность не самодостаточна: мы можем полноценно существовать как сознающие себя существа только в отношениях с другими людьми. Это очень глубокая идея. Но о вреде одиночества она говорит меньше, чем может показаться. Поскольку самосознание имеет ценность, гласит соблазнительный аргумент, то и всё, от чего оно зависит, унаследует эту ценность. Если мы не можем осознавать себя иначе как через отношения с другими, то такие отношения столь же ценны, как наше самоосознание. Вот почему одиночество вредно. Но этот вывод ошибочен.

Нечто необходимое для чего-то благого не обязательно должно заключать в себе ту же ценность. Так, например, нельзя счесть прекрасным скрытый под красками холст, на котором написана великолепная картина. В 1923–24 годах художница Гвен Джон создала один из вариантов картины «Выздоравливающая», которая хранится в музее имени Фицуильяма при Кембриджском университете. Холодными масляными красками художница изобразила спокойную женщину в синем платье, читающую в кресле. Мне этот образ кажется очень трогательным. Но хотя портрет не мог бы существовать без холста, на котором он написан, ткань под краской не становится от этого трогательной. Условия, без которых что-то благое было бы невозможно — холст прекрасной картины, социальные условия самосознания, — не обязательно обладают такой же ценностью сами по себе.

Одиночество вредно не потому, что уединение подрывает наше понимание себя. Оно вредно, потому что мы социальные животные, для которых при этом общество не является чем-то само собой разумеющимся. Вред одиночества проистекает из человеческой природы, а не из абстрактной природы «я».

Мое уединенное детство не было одиноким, но оно и не было по-настоящему уединенным: я все время был внутри семьи. Я отдалился от нее только в подростковом возрасте — тогда и наступило одиночество. Как у закоренелого нелюдима, у меня было мало опыта дружбы. Я не научился сближаться с людьми, не знал, как справляться с превратностями дружбы, как реагировать на возникающие трения, кроме как просто замкнуться в себе. Чувство отстраненности, ощущение того, что я на обочине жизни, овладело мной в старших классах и не покидало до самого университета. Я до сих пор с трудом переношу общение один на один.

Мне спокойнее вести разговоры в группе — меньше стресса. Как и у многих, у меня есть ощущение, что меня как бы нет, что я остался вне какой-то более широкой и гладкой ткани социальных связей, доступной другим. Я не верю этому ощущению, но я с ним живу. Трудно человеку удовлетворить свои социальные потребности.

Аристотель вообще утверждал, что «человек по природе своей есть существо политическое» []. Здесь быть «политическим» значит не просто жить в обществе, с семьей или друзьями, а принадлежать к полису — городу-государству. Лично я на самом деле не уверен, что в этом смысле мы по природе своей именно политические животные. Но то, что мы животные социальные, это точно. Люди всегда жили вместе в социальных группах — семьями, племенами и нациями. Наша специфическая социальность — то есть отличная от социальности человекообразных обезьян и ранних гоминидов — основывается на силе совместного внимания и «коллективной интенциональности», благодаря которым мы воспринимаем себя как представителей одного вида []. История человеческой эволюции, в ходе которой мы развили эти способности, есть история взаимной зависимости и уязвимости.

О том, что наша потребность в обществе очень глубока, свидетельствуют крайности.

Отсутствие ласки наносит грудничкам долгосрочный вред. Психолог Джон Боулби в 1960-е годы разработал «теорию привязанности». Его вдохновили исследования, в которых грудные детеныши макак-резусов предпочитали «суррогатную мать», сделанную из мягкой ткани, с которой можно было обниматься, а не из проволоки, даже если проволочный суррогат давал молоко. Ласка оказалась важнее питания. Обезьяны, лишенные физического контакта и изолированные с рождения, при возвращении в группу вели себя неадекватно, попеременно испытывали страх и агрессию, беспрестанно раскачивались вперед-назад []. Боулби увидел аналогичные поведенческие паттерны у бездомных детей в Европе после Второй мировой войны []. Те же особенности поведения наблюдали у многочисленных сирот, воспитывавшихся в Румынии в 1980-х годах во времена правления Николае Чаушеску []. Наблюдения Боулби послужили толчком для разработки системной теории привязанности между младенцем и матерью, которую разработала его ученица Мэри Эйнсворт в 1970-е годы []. О разных аспектах этой теории до сих пор спорят, но никто не сомневается, что ранняя привязанность оказывает длительное влияние на благополучие человека.

Еще одна крайность — одиночное заключение, когда арестанты содержатся в «закрытых камерах от двадцати двух до двадцати четырех часов в сутки, практически без контакта с людьми» []. На рубеже XVIII-XIX веков одиночное заключение рассматривали в американских тюрьмах как путь к исправлению преступников, но ничего подобного оно, конечно, не давало. Как писали Алексис де Токвиль и Гюстав де Бомон в 1833 году, осужденных «подвергали полной изоляции, но это абсолютное одиночество, если его ничто не прерывает, не под силу человеку; оно уничтожает преступника методично и безжалостно; оно не исправляет, а убивает его» []. Согласно отчету Американского союза гражданских свобод за 2014 год, «клинические последствия изоляции могут быть аналогичны последствиям физических пыток, [и могут, в частности, приводить] к перцептивным искажениям и галлюцинациям, <...> сильной и хронической депрессии, <...> потере веса, учащенному сердцебиению, замкнутости, притуплению аффекта, апатии, <...> головным болям, проблемам со сном, <...> головокружениям, членовредительству» []. Несмотря на все это, одиночное заключение по-прежнему применяется в американских тюрьмах в качестве меры воздействия на осужденных — иногда в течение нескольких месяцев или лет. Эту меру даже используют в школах [].

Крайности остаются крайностями. Однако они демонстрируют потребность человека в контактах с другими людьми, которая проявляется и в более обыденных разочарованиях — в чувстве отчужденности, апатии и оцепенении из-за пандемии, особенно у тех, кто живет один, в отверженности, депрессии и замкнутости. Одиночество вредит нам, потому что общественное занимает центральное место в человеческой форме жизни.

Это не значит, что любая компания — это всегда хорошо, и чем она больше, тем веселее. Потребность в уединении у нас тоже есть. В конце XVIII века философ Иммануил Кант метко написал о «недоброжелательной общительности людей, т. е. их склонности вступать в общение, связанной, однако, со всеобщим сопротивлением, которое постоянно угрожает обществу разъединением». Мы нуждаемся в других, признает Кант, но при этом мы отказываемся подчиняться их власти или подавляющему влиянию — хотим иметь собственное пространство. Такая двойственность «заложена в человеческой природе» []. Сам Кант был известен строгим холостяцким образом жизни, хотя одновременно слыл радушным хозяином званых ужинов, на которых любил вести беседы [].

Тот факт, что мы социальные животные, объясняет, почему стремление быть в обществе отличается от пустого упорства Бартлби: у нас есть веские причины, чтобы проводить время с другими людьми. Ну, а то, что мы отличаемся друг от друга по своим социальным потребностям, и что нам бывает нужно побыть в одиночестве, объясняет, почему у разных людей могут быть разные «социальные режимы» — потому что одни люди общительные, другие — нет. Для французского поэта и писателя Виктора Гюго «весь ад заключен в слове „одиночество“», тогда как для Сартра или одного из его героев «ад — это другие» []. На самом краю в этом смысле пребывает отшельник или затворник, хотя стоит отметить, что Томас Мертон — монах-траппист, писавший об уединенной жизни в XX веке, — считал ее «пагубной»: «Суть призвания отшельника — именно в муках почти бесконечного испытания» []. На континууме социальности большинство из нас находится где-то посередине.

Поэтому мы можем понять смысл одиночества, определив его место в человеческой жизни. Мы социальные животные с социальными потребностями, и когда эти потребности не удовлетворяются, мы страдаем. Имя нашему страданию — «одиночество», но нам все равно нужно сформулировать, в чем его вред. Апеллировать к человеческой природе или ссылаться на неудовлетворенные потребности значит подходить к боли одиночества извне. Мы же хотим понять ее изнутри. Почему одиночество переживается с такой горечью? Из-за чего его так тяжко переносить? Мы могли бы обратиться к феноменологии и попробовать уловить содержание жизненного опыта: быть одиноким значит ощущать недостаток или пустоту, дыру в себе, чувство, что тебя отталкивают, ни во что не ставят или что ты вообще исчезаешь. Но мы пойдем дальше и спросим: чего не хватает одиноким людям? Ответ будет в принципе простым — не хватает друзей. Чтобы лучше понять, чем нам вредит одиночество и как от него избавиться, нужно понять, чем полезна дружба.

 

Мы не будем всякий раз прибегать к Аристотелю, но сейчас это стоит сделать, ибо Аристотель — великий теоретик дружбы в западной философии, посвятивший две из десяти книг своей «Никомаховой этики» теме philia, которую обычно переводят словом «дружба» []. Наряду с рассуждениями о лучшей форме дружбы и ее месте в нашей жизни Аристотель дает практические советы, как справиться с неравной дружбой, что делать, если вы любите человека больше, чем он вас, и как уравновесить обязательства перед разными людьми, как в случае, когда вы вынуждены выбирать между одним другом и другим. Его мудрость сохранили эллинистические мыслители, в частности Цицерон, который в 44 году до н.э. написал книгу о дружбе, во многом повторявшую идеи Аристотеля: она — аристотелевская мудрость — остается ориентиром для философского анализа дружбы.

Аристотелевское представление о philia в чем-то глубоко верно. Он признает большое разнообразие видов дружбы — ради пользы, ради удовольствия, ради добродетели — и считает семейные отношения тоже формой дружбы. Мы — современные люди — склонны проводить различия — противопоставлять родственников и свойственников и отличать возлюбленных от просто друзей и даже «друзей с привилегиями». Взгляд Аристотеля шире и поучительнее: отношения с родней занимают центральное место в нашей жизни социальных животных — так мы защищаемся от одиночества, и в том же могут помочь романтические отношения. Когда я пишу здесь о «дружбе», я имею в виду в том числе возлюбленных и членов семьи, с которыми человек бывает близок. К сожалению, у нас нет слова, которое означало бы именно это; philia — слишком широкий термин, подразумевающий и чисто прагматические отношения в духе «ты мне, я тебе». Наша тема — не просто связь или отношения человека с полезными незнакомцами, а значение любви.

В основе аристотелевской парадигмы дружбы лежит этическая добродетель — дружба объединяет храбрых, справедливых, умеренных, великодушных людей. Аристотель утверждал, что если вас любят за ваш характер, значит, любят за то, что делает вас собой, а поскольку любовь и желание всегда направлены на благо, только те, чей характер добродетелен, могут быть по-настоящему любимы такими, какие они есть. Подлинная дружба, как и подлинная добродетель, встречается редко. Архетипы мужской привязанности в «Илиаде» — Ахилл и Патрокл — может и любили друг друга как настоящие друзья, но нам с вами, вероятно, не повезло.

Слава богу, это не так. Дружба может быть делом непростым, но не в том смысле, как думал Аристотель. Мы можем быть друзьями, не будучи героями или государственными деятелями, совершающими благородные поступки. Когда я представляю себе друзей, я думаю о людях, которые вместе выпивают, смеются над шутками друг друга, скорбят, рассказывают друг другу истории, смотрят фильмы, играют в игры, вместе готовят еду. Некоторых из этих друзей я бы назвал «добродетельными» или достойными восхищения, других — не очень. Вы можете представить себе разных людей, делающих разные вещи. Мы мысленно «прорабатываем» условия наших собственных дружеских отношений, адаптируем и пересматриваем культурные формы взаимодействия. Несомненно, существуют препятствия для дружбы с порочными людьми: если вы решите обобрать меня как липку, перестав видеть во мне родную душу, вряд ли мы сможем остаться друзьями, но чтобы это понимать, не требуется какой-то исключительной добродетели.

Если мы посмотрим, в чем Аристотель оказался сбит с толку, мы увидим, что в любви к друзьям и родне есть нечто очень глубокое. Ошибка философа в том, что он считал дружбу меритократической, то есть для него она была обусловлена добродетелью. «А когда человека принимают, считая его добродетельным, а он оказывается испорченным и обнаруживает [это]», — задается вопросом Аристотель, — «то разве надо все еще питать к нему дружбу?

Это же невозможно, коль скоро не всё, [что угодно], предмет приязни, а только собственно благо» []. Для Аристотеля друзья должны быть в некотором смысле непостоянными. Они должны бросить вас и перестать любить, если вы вдруг потеряете качества, делающие вас друзьями. Это практически полная противоположность истине. Я не говорю, что дружба должна быть безусловной, но она такой может быть. У меня случались дружеские отношения, за время которых друзья полностью менялись, причем до такой степени, что я терял к ним всякую симпатию, но они все равно оставались мне небезразличны. Если мой друг стал мудаком, его исправление будет гораздо важнее лично для меня, чем исправление любого другого незнакомого козла. Подозреваю, что и для вас так же.

Наблюдение Аристотеля восходит к его первоначальному аргументу, что любить человека таким, какой он есть, значит любить его за его характер. Но все ведь обстоит совершенно не так. Человек не сводим к своему характеру — совокупности причуд и черт, добродетелей и пороков, — всё это он может с годами утратить. Человек — отдельное, конкретное существо, не определяемое только своими качествами и свойствами. Поэтому если вас любят таким, какой или какая вы есть, это не значит, что вас любят за качества, делающие вас собой. Если вас ценят как друга, это не то же самое, как если вами восхищаются. Вообще-то здесь ровно все наоборот. Если вас любят таким, какой вы есть, значит вас любят не за какие-то особые качества, с помощью которых любовь нужно заслужить. Если вас ценят как друга, значит, вас ценят независимо от ваших недостатков.

Философы иногда утверждают, что любить человека значит видеть в нем самое лучшее и даже преувеличивать некоторые черты. Такая особенность известна как «эпистемическая пристрастность» []. Не берусь обобщать, но в моей жизни такого не было.

Родители могут быть предельно критичны к детям, и независимо от того, к лучшему это или нет, это не противоречит их утверждениям, что они любят свое чадо. Более того, чадо может с радостью отвечать взаимностью. Это не ограничивается родительской или сыновней любовью.

Никто не знает о моих недостатках лучше моей жены, и я знаю множество недостатков у нее самой, что не мешает нам любить друг друга.

Все это позволяет определить, в чем же заключается ценность дружбы и, если рассуждать от противного, — вред от одиночества. Плоды дружбы многообразны; дружба создает разные смыслы и удовольствия, но в конечном счете ее ценность, как мне кажется, проистекает из безусловной ценности людей, являющихся друзьями. Возьмите дружбу с любым человеком, которая что-то значит в вашей жизни: так или иначе, она — эта дружба — что-то значит, поскольку что-то значите и вы, и ваш друг. Настоящие друзья дорожат друг другом, а не только дружбой, которая их связывает.

Такое противопоставление может показаться слишком изощренным, но оно проявляется в обычных разногласиях и обидах. Когда я навещаю вас в больнице, есть разница, поступаю ли я так ради нашей дружбы или ради вас лично. Думаю, вам было бы обидно узнать, что я приехал вас навестить только ради поддержания отношений или потому, что этого требует дружба, а не из-за прямой привязанности к вам. Как отмечает философ Майкл Стокер, «забота о дружбе не равна заботе о друге» []. Мы склонны акцентировать внимание на ценности дружбы, когда над ней нужно «поработать», например, когда мы пытаемся ее построить, или когда привязанность слабеет, или когда нам неохота выполнять обязательства перед другом или подругой. Когда в дружбе все хорошо, мы как бы «смотрим сквозь» нее — сразу на человека.

Такой способ понимания дружбы предполагает более глубокий сдвиг в понимании ценности человеческой жизни. Это определяющее понимание философии Просвещения: люди важны сами по себе, независимо от их качеств. Кант назвал эту безусловную ценность «достоинством» в противоположность «цене». Он писал: «То, что имеет цену, может быть заменено также чем-то другим как эквивалентом; что выше всякой цены, и, стало быть, не допускает никакого эквивалента, то обладает достоинством» []. Любовь воспевает нашу ценность, а одиночество ее скрывает; признание достоинства взывает к уважению.

В этом смысле дружба переплетена с нравственностью. Аристотель ошибался, когда видел в истинной дружбе взаимную оценку добродетели: она скорее предполагает взаимное признание человеческого достоинства. Вот почему философ Дэвид Веллеман называет любовь — к возлюбленным, родным и друзьям — «нравственным чувством» []. Это не значит, что сердечная дружба есть договор о взаимном уважении или что одно подразумевает другое.

Уважение бывает и без любви, а близость может породить неприязнь. Однако уважение и любовь признают одну и ту же ценность. Как пишет Веллеман, уважение — «необходимый минимум», а любовь — «факультативный», но уместный отклик на незаменимость человека [].

Истинная дружба, таким образом, не связана с какой-то меритократией. Таланты и добродетели людей, их общие устремления и занятия могут способствовать дружбе, но на значимость друга или подруги друзья смотрят поверх этих качеств. В конечном счете, дружба важна, потому что важны друг или подруга сами по себе. Этим можно было бы объяснить ваше разочарование, если бы я приехал навестить вас в больнице не из-за заботы о вас, а ради нашей дружбы.

И еще этим можно объяснить, наконец, почему одиночество причиняет такую боль. Один из вариантов переживания одиночества — разлука с друзьями, когда мы скучаем по общению с ними. Вдали друг от друга мы не можем успокоить их тем, что они для нас что-то значат, и они не могут успокоить нас тем же. Так возникает ощущение пустоты, внутренней дыры, которая раньше была чем-то заполнена, а теперь нет. Однако есть и более завершенная форма одиночества — отсутствие друзей в принципе. Когда у нас нет друзей, заложенная в нас ценность остается нереализованной. Люди могут относиться к нам с отстраненным уважением, но значимость нас как людей остается неоцененной, незадействованной. Вот почему в таких случаях собственная реальность начинает казаться нам шаткой. Когда у вас нет друзей, вы будто уменьшаетесь в размере и исчезаете из мира людей. Мы созданы для любви: без нее мы гибнем.

И вновь для наглядности обратимся к крайностям. Осужденный за преступления, связанные с наркотиками, по большинству из которых судебные решения были впоследствии отменены, Файв Муаллим-ак провел в одиночной камере американской тюрьмы более двух тысяч дней []. Став активистом движения против избыточного применения лишения свободы как меры пресечения, он писал о своем опыте: «Вся суть жизни — в человеческом общении, только с его помощью человек может получить подтверждение, что он существует. С утратой общения ты теряешь чувство самости, своей идентичности. Ты превращаешься в ничто. <...> Я стал невидимкой даже для себя самого» []. Мы нуждаемся в подтверждении собственного существования, и дать его нам может любовь.

 

Одно дело — диагностировать вред от одиночества, и совсем другое — предложить лечение. Простых ответов здесь нет, отчасти потому, что одиночество питает само себя: отчуждение порождает страхи, которые усугубляют отчуждение. Но выход есть — выход из одиночества, предсказанный философией и подтвержденный социальными науками. Попробуем его найти с помощью художественной литературы, воспоминаний и автобиографических заметок.

Роман Харуки Мураками «Бесцветный Цкуру Тадзаки и годы его странствий» начинается в кафкианском ключе []. На втором курсе вуза Цкуру Тадзаки полгода живет в полном отчаянии: «[О]н жил как сомнамбула — или как покойник, не заметивший собственной смерти» [].

Причина, по которой мысль о смерти так сильно захватила Цкуру Тадзаки, проста []. В один прекрасный день четверо его самых близких друзей, которых он знал очень давно, объявили, что больше не хотят его видеть и общаться с ним. Никаких объяснений — ни одного слова — он от них не услышал, а сам спросить не решился.

Когда же он нашел в себе мужество и все-таки попросил объяснить столь неожиданное и суровое заявление, ему ответили: «Подумай — сам поймешь» []. Но подобно герою Кафки Йозефу К., отданному под суд за преступления, которых он не совершал, Цкуру так и не понял причину расставания с друзьями. Он лишь строит неврастенические версии, так или иначе связанные с именами его друзей, каждое из которых означает какой-то цвет. При этом имя Цкуру означает «создавать», и из всех друзей только Цкуру оказывается таким образом как бы «бесцветным». Без друзей он плывет по течению жизни, изредка встречаясь с девушками, поглощенный своей работой инженера-железнодорожника.

Самое интересное в романе — сюжетный поворот в середине. Когда случайная подружка Цкуру Сара убеждает его все-таки разобраться со своим прошлым, жанр книги меняется. То, что начиналось как загадочная притча о непостижимости людей друг для друга, заканчивается высокопарной мыльной оперой. Цкуру узнает правду о предательстве своих друзей; он находит в себе силы это принять и признается себе и Саре, что влюблен. В столкновении жанров звучат нотки паранойи: Сара таинственно намекает, что ей нужно о чем-то «позаботиться» (но о чем именно, мы не знаем) [], и исчезает, оставляя нас с банальщиной и сниженным стилем: «„Тебя до сих пор что-то гложет“, — сказала Сара. — „Что-то, что ты не можешь принять. У тебе перекрыт естественный поток чувств, который должен быть. Такое у меня ощущение про тебя складывается“» [].

В романе Мураками мы видим и рекурсивный цикл одиночества, когда отверженность разрушает доверие и веру в себя, и радикальный сдвиг, необходимый для выхода из этого цикла, например, смена жанра в середине книги. Когда человек одинок, его охватывает страх — страх выйти из комнаты с камином, в которой оказался заперт Декарт, страх того, что мы увидим, если все-таки решимся выйти. В своих воспоминаниях о хроническом одиночестве писательница Эмили Уайт описывает его динамику так: «Я говорила себе, что мне нужно общение, общение появлялось, но я впадала в стресс от перспективы взаимодействия с людьми, и, чтобы этот стресс снять, проводила еще больше времени в одиночестве» []. Успешно выйти в мир значит увидеть его под другим углом — не как кафкианскую ловушку, где тебя подстерегают опасности и зловещие тайны, а как территорию знакомых историй — счастливых и печальных, иногда банальных, но определяющих отношения человека с другими людьми.

Наука об одиночестве свидетельствует, что оно воспроизводит само себя.

Как утверждает Джон Качиоппо, одинокие люди внимательнее относятся к социальным сигналам, заданный уровень «сигнализации» об угрозе у них очень высок, но в вопросах интерпретации этих сигналов доверять им не приходится []. По отношению к другим людям они могут казаться менее эмоциональными, они меньше доверяют окружающим, настроены более негативно. Одинокие люди склонны к самокритике, они приписывают социальные неудачи собственным недостаткам, а не обстоятельствам, хотя исследования показывают, что хроническое одиночество не коррелирует с отсутствием социальных навыков [].

От одиночества трудно избавиться без помощи других людей: когда ты одинок, ты попадаешь в замкнутый круг. Невозможно и изменить всё в одночасье: чтобы унять социальную тревогу, вызванную одиночеством, требуются усилия. Вот почему одиночество — проблема общества, а не только отдельных людей. Как и в случае с депрессией, необходимо дестигматизировать одиночество и финансировать облегчающую его психологическую помощь. В конце своей книги Эмили Уайт описывает работу нидерландской психологини Нан Стивенс, разработавшей программу, которая, как показала практика, «снижает уровень одиночества в два раза».

Программа Стивенс представляет собой еженедельные групповые занятия, которые проводятся в течение трех месяцев. Под руководством социального работника или ведущего из числа самих участников людям предлагается сделать несколько простых вещей, например, оценить свои потребности в дружбе и ожидания от нее и нарисовать схему уже существующих отношений, чтобы выявить потенциальные «спящие» дружеские связи <...> Программа действует как барьер, который не дает людям замкнуться в себе — часто это прямое последствие одиночества [].

Но программы, подобные этой, к сожалению, редкость, и они редко хорошо финансируются.

Что же нам делать в отсутствие адекватных социальных услуг? Рекомендации, предлагаемые психологами, которые специализируются на проблеме одиночества, вписываются в нарисованную мной картину любви и дружбы. Как писал Качиоппо:

Самым сложным концептуальным препятствием для людей, страдающих от мук одиночества, является тот факт, что, хотя они переживают нечто похожее на пустоту, дыру посреди их естества, как голод, который необходимо утолить, этот «голод» невозможно будет утолить, если все внимание уделять только «еде». Необходимо отстраниться от собственной мучительной ситуации, «выйти» из нее на достаточно продолжительное время и начать «кормить» других. []

Путь к выходу из одиночества, как ни парадоксально, лежит через удовлетворение потребностей других людей. Нужно заботиться о них, а не о том, как они на вас отреагируют, заботиться о потенциальных друзьях, а не о потенциальной дружбе.

Кроме того, между уважением и любовью есть определенная последовательность: сначала это признание значимости человека, затем формирование взаимного сопереживания и, наконец, завязывание дружбы. Вот почему, по мнению Качиоппо, имеет смысл «начинать с малого, <...> с простых разговоров в продуктовом магазине или в библиотеке... Простые фразы — „Замечательный день сегодня, правда?“ или „Мне понравилась эта книга“ — могут вызвать дружеский отклик. <...> Вы послали небольшой социальный сигнал, и кто-то на него отреагировал» []. Такое общение позволяет признать реальность других людей. Возможно, от этого еще очень далеко до глубокой привязанности, к которой вы стремитесь, когда вам одиноко. Но разница здесь — в степени и масштабе, а не в характере. Уважение, сопереживание, любовь подтверждают, что человек значим. Это явления одного порядка, мелодии, которые люди напевают в одном ключе.

Неслучайно Эмили Уайт нашла спасение от хронического одиночества, работая волонтером в благотворительной столовой: сочувствие и праведный гнев от социальной несправедливости могут помочь наладить общение с другими людьми. Позже она занялась баскетболом в женской лиге []. Поначалу чувствуя неловкость перед игроками, она заплатила невозвратный взнос и «смогла побороть свои комплексы благодаря врожденному нежеланию тратить деньги впустую» []. Уайт упорно занималась и мало-помалу начала общаться с участницами команды, хотя дружбой это назвать было нельзя. Тем не менее, с одной из них завязались глубокие отношения, и со временем — не без некоторых трудностей — они стали парой.

Внимание к другим людям, даже если оно не заканчивается дружбой, признание значимости их жизни, а не своей собственной, облегчают одиночество. В 2014 году среди пассажиров чикагского городского транспорта провели эксперимент: участников попросили завязать контакт с незнакомыми людьми в автобусе или поезде, узнать интересный факт из их жизни и рассказать о своем. Участники сообщили, что после такого опыта почувствовали себя лучше, хотя поначалу испытывали некоторые опасения []. Или вот пример из моей жизни: запуск подкаста во время пандемии помог мне не впасть в одиночество. Часть гостей составляли мои старые друзья и учителя, часть — просто знакомые, а кого-то я и вовсе раньше не знал. Смысл, однако, был не в том, чтобы выстроить новые отношения, а в том, чтобы задать философам ряд личных вопросов о себе, от дерзких — «Действительно ли вы верите в свои философские взгляды?» — до рискованных — «Чего вы боитесь?» Во время интервью мы переходили от философских споров к личным историям, иногда перебрасывая между ними разные мостики. Один философ рассказал, как рос с косоглазием: с таким нарушением человек не может установить зрительный контакт с собеседником []. Когда я спросил, страдал ли он от одиночества в детстве, он связал проблемы с общением, мучившие его всю жизнь, с тем, как он занялся моральной философией, которая ставит в центр этики взаимность []. Тот разговор получился особенным, хотя мне понравились рассказы всех моих собеседников, каждый по-своему. Удивительно, как глубоко может всего за двадцать пять минут раскрыться индивидуальность человека, его особый способ бытия в мире. Полчаса внимательного выслушивания и еще час редактирования — и я несколько дней чувствовал себя менее одиноким.

Подкаст может показаться чем-то искусственным. Однако разговор, частично идущий по заготовленному сценарию, помогает смягчить социальную тревожность, к тому же появляется все больше данных, свидетельствующих о том, что умение слушать способствует установлению близких отношений []. Умение слушать — по-настоящему слушать — тяжелый труд. Философ Фрэнк Рамсей шутил, что «мы слишком редко осознаём, насколько часто наши споры имеют следующую форму: — A.: „Пополудни я ходил в Гранчестер“. B.: „Нет, я не ходил“» []. Психологи и психотерапевты установили, что структурированная беседа, в которой мы задаем неожиданные вопросы и должны обращать внимание на ответы, помогает наладить близкий контакт и с незнакомыми, и со знакомыми людьми [].

Мы склонны думать, что на первом месте в поиске друзей должны стоять взаимное восхищение или общие интересы — далекий отголосок аристотелевской меритократии. Когда мы восхищаемся человеком или разделяем его цели, нам с ним легче подружиться. Но дружба может начаться и с простого акта внимания. Сначала мы обращаем внимание друг на друга и только потом находим какие-то совместные занятия. Умения выслушать самого по себе бывает достаточно для установления контакта, но чтобы общение развивалось, нужны смелость и упорство. Путь от приятного знакомства до близкой дружбы может быть долгим и трудным, он может лежать через волонтерство, какие-нибудь вечерние курсы, любительский спорт. Будут и приглашения, и паузы перед ответом, которые придется пережить: так проявится потребность в другом человеке, которая может вызвать испуг и стыд. Преодолеть свое одиночество значит открыться другим людям, открыть перед ними свои раны.

Но даже если эти стратегии сработают, к каким-то разновидностям одиночества и они не подойдут. С одной стороны, самая полная форма одиночества — это когда у вас вообще никогда не было друзей, ни одного. Но такую ситуацию можно изменить. Одиночество, возникающее после потери близких, необратимо. Новые друзья не заменят умерших или навсегда прекративших общение. Дарование второй семьи не заменило Иову убитых детей. Если философия говорит о любви, она должна говорить и о горе.