Батманова (Сычева) Надежда Георгиевна родилась в Воронеже 25 сентября 1928 года. К началу войны отцу, Сычеву Георгию Евгеньевичу, был 51 год. Маме, Сычевой Раисе Алексеевне, 38.

Когда мне было два года, мои родители переехали в Севастополь – из-за необходимости лечиться в институте имени Сеченова, который тогда находился там. Жили мы по улице Ломоносова, в частном доме № 12, хозяева которого жили в другом месте. Мама работала на железной дороге старшим товарным кассиром, отец работал в Госбанке тоже старшим кассиром.

В 8 лет я пошла в школу № 3 на Советской улице, а с 1938 года стала учиться в музыкальной школе на улице Айвазовского. В музыкальной школе училась у преподавателя по фамилии Гринберг, а в общеобразовательной, где директором была Кораблева Клавдия Ивановна, классным руководителем у нас была Девочко Вера Романовна.

Жизнь протекала счастливо в труде и отдыхе. Ни в еде, ни в одежде нужды у нас не было. Почти каждое воскресенье мы ездили на экскурсии по Крыму. Все было в семье спокойно, без роскоши, но все были довольны.

Но однажды отца арестовали, от меня все скрыли, и я ничего не знала. Лишь тогда, когда отца выпустили, мне рассказали, что у него была недостача денег в кассе, но потом их нашли. Так как в тот момент это все уже было в прошлом, то я легко это пережила.

В 1940 году у меня появилась сестричка Леночка, и я стала главной ее няней.

В 40-х годах в городе часто проходили военные учения, и летом 1941 года было такое же учение, мы даже окна должны были заклеить бумагой. Мне как-то было очень тревожно на душе, лезли мысли о войне, но в газетах много писали о войне за границей. И вот однажды в июне 1941-го в четыре часа утра началась стрельба. Я уже не спала, так как меня разбудили начавшиеся за два часа до этого тревожные стуки в двери некоторых соседних домов. Но когда началась стрельба, то проснулись все и вышли на улицу. Прожектор поймал самолет, и зенитчики стреляли по нему, но он спокойно летел дальше. Мы с замиранием сердца смотрели на происходящее. Мама плакала и вдруг сказала: «Надюша! Это ведь война!» Мне было очень страшно, но я молчала, молчали и окружавшие нас люди. Вдруг самолет сбросил над нами какой-то предмет, и вскорости прозвучал колоссальный взрыв недалеко от нас – это упала первая бомба.

Очень многие женщины плакали. Вот так для меня началась война. По нашей улице Подгорной, куда выходила верхняя калитка, носили на носилках убитых. Так страх и ужас вселились мне в душу. Дальше бомбежки были очень частыми, и потому отец отправил нас за город, в лес за Инкерманом.

Нам возили еду, мы жили в скалах, а некоторые в палатках. Это было первое наше убежище. Мама была еще на работе, а я сидела одна с сестричкой. Там произошел случай, который врезался мне в память: среди нас была одна женщина, мать военнослужащего, который приезжал к ней. Я эту женщину знала еще до войны, так как она привлекала внимание своей жизнерадостностью, не унывала и всегда всех успокаивала и веселила. И вот ей в голову пришла фантазия. Она вывернула свое легкое пальто наизнанку, надела шляпу по-модному, обувь большую мы ей дали на босу ногу, и она пошла в другой лагерь, якобы она врач и пришла лечить больных. Дети были в восторге от этой затеи, так как заниматься было нечем, было тревожно и скучно, а вернее, однообразно. Я с ней не ходила, так как моя сестричка капризничала, а другие пошли вместе с этой женщиной и смеялись над происходящим. Вдруг к ней подошли двое вооруженных военных и предложили пройти с ними. Дети вступились за нее: «Это наша тетя Катя!» – но военные были неумолимы. Дети вернулись и мне все рассказали. Больше она не появлялась, а потом пришел военный и забрал все ее вещи.

После этого случая я стала очень активно проситься домой. Вскоре отец перевез нас в инкерманские штольни, и там мы находились довольно долго. Нам также возили еду, а Севастополь бомбили каждый день. Потом я стала проситься забрать нас и оттуда.

Мы приехали домой уже к осени, но дома невозможно было находиться, так как негде было прятаться. Помню, мы еще ходили к знакомым на ночь. Жили они за вокзалом в доме, который стоял рядом со скалой, а кухня, в которой мы находились, была просто в скалах.

Но в один день я наотрез отказалась туда идти, а на следующий день мама узнала, что туда попала бомба, и их всех придавило. С тех пор мама мне верила и насильно никуда меня не водила.

Потом маме предложили сдать деньги на то, чтобы вырыть убежище ближе к дому, на улице Батумской, и она согласилась. Когда убежище было готово, мы пошли на Батумскую. Убежище вырыли в 6–8 метрах под дорогой, а второй выход был во двор дома. Так как это было недалеко от нашего дома, то можно было иногда побыть там. Жили мы у женщины, которую звали Роза, она жила со старенькой мамой. Я часто бегала с ребятами искать бутылки: мы их набирали и бегали сдавать для «коктейлей Молотова». Занимались этим часто, и скоро в домах не осталось бутылок. К этой тете Розе приходил племянник с линии фронта, много рассказывал и о наших ребятах, и о зверствах немцев. Советовал уезжать скорей, но у тети Розы была старенькая мама. У нас к этому времени отец работал в особом отделе флота в столовой, которую надо было обеспечивать продуктами. Он умел, очевидно, работать хорошо, и его не отпускали, а на фронт тоже не брали, ведь ему было уже много лет.

Мама часто бывала с нами, но еще чаще помогала отцу по работе, и мы нередко сидели одни. После того как убежище было готово, мы так и жили в этом доме с тетей Розой и прятались там же. Мама всегда очень боялась моря, так как плавать не умела, а бури на нее производили ужасное впечатление. Эвакуироваться морем она боялась – а другого сообщения, кроме как по морю, не было. При этом мама говорила, что лучше умирать на суше. Так шло тревожное время осады Севастополя.

Каждый день кого-то из знакомых убивало, ранило, каждый день страдания, слезы, переживания, но жизнь шла, надо было есть, пить, мыться, доставать еду. Бомбили очень часто, а мы – дети – научились даже под бомбами бегать то за водой, то за хлебом. Знали уже по свисту бомб: близко она падает или далеко, надо падать или бежать. Очень часто бросали зажигательные бомбы. Если не успеешь сбросить ее с крыши, то все сгорит. Сначала мы лазили на чердаки и крыши, научились сбрасывать их, но потом это стало невозможно, так как бомбы сыпались как орехи – за зажигательной следовала сразу фугасная.

Так проходили день за днем. Воду доставали в колодцах. За водой бегала чаще я, и если принесу половину ведра, то это уже счастье, а так обычно 2–3 кружки оставалось на дне, так как под бомбами и снарядами приходилось прятаться, ложиться, все проливалось.

Часто, когда мама оставалась дома с моей младшей сестрой, мне надо было бежать к папе, чтобы отнести ему чистое белье или еще что-то, а дом, где он помещался, был на самом берегу моря (там сейчас Водная станция, слева от Графской пристани), и у самого берега стоял крейсер. Прибежишь к нему с трудом под бомбами, прорвешься – и опять бомбят, а бомбы падают совсем рядом. Очевидно, немцы хотели этот крейсер разбомбить. Я начинала нервничать: ну почему они стоят на одном месте, почему в убежища не уходят?! Но крейсер стоял и стрелял по самолетам. Когда ребята выходили, я к ним обращалась: «Ну почему вы на одном месте стоите, почему не уходите?!» «Команды нет», – отвечали они. И вот в один день в корабль все же попала бомба, много ребят погибло, многих ранило, и опять я много плакала и спрашивала командиров: «Ну почему вы так неповоротливы были?!» – а они мне: «Девочка, не раздирай душу, не наша вина, не было команды, мы не властны над собой. Мы много отличных ребят теряем – война! Не надо травить душу!» Я отлично помню этот разговор.

И опять я шла домой, а мать шла помогать отцу, так мы с ней менялись. Мама хорошо справлялась с расчетами, а папа к тому моменту уже их забывать стал и уже боялся без нее оставаться. Продукты доставали мама и папа, я тоже иногда стояла в очередях.

И вот однажды, уже к концу осады, рано утром, в 3–4 часа, пришли к тете Розе пять человек наших бойцов вместе с ее племянником, и он сказал, что Севастополь сдали и что на следующий день немцы будут здесь. Было очень страшно такое слышать.

Ушли ребята, и тут начался штурм Севастополя. Папа и мама были на работе, а я с сестрой сидела в бомбоубежище – вместе с людьми и с тетей Розой.

Это был страшный ад. Ежесекундно падали бомбы, все грохотало и тряслось, волосы наши подымались дыбом, щебенка сыпалась в волосы, многие плакали, оплакивали своих близких, родных, матерей, отцов. Я держала на руках сестренку и думала: если мы останемся живы, как я накормлю сестренку, где я возьму еду, питье? Мамы нет, папы нет: в этом аду они не могут остаться живы. Каждую секунду рвались бомбы, мы стали задыхаться, спички не горели, мы сидели в темноте.

Кто начинал плакать, того сразу призывали прекратить слезы, быть мужественней, деваться ведь нам все равно некуда, и сами сделать мы ничего не можем. А как мне терпеть, когда нет с нами мамы, мы одни? Но я терпела и молчала, сестренка Леночка тоже молчала, прижавшись ко мне.

И вот, наконец, все кончилось, затихло. Эта тишина была еще страшнее. Ребята полезли к выходу и сказали, что один выход полностью засыпан, придется идти на дорогу, но мы боялись вылезти. Кто-то рискнул первым это сделать, но тут же вернулся и сказал: «Там все разбито, только груда камней, проводов». Мы стали постепенно выходить. Пошла с сестрой и я. Вот тут начались слезы, вой. Дома все разбиты, только воронки глубокие. У кого старики остались дома, отказавшись от убежища, – погибли. Дом тети Розы тоже весь завалило, в него попала бомба, но старенькая мама тети Розы осталась жива, ее откопали, и она потом пришла в сознание.

Мамы и папы нет. До нашего дома не так далеко идти было, но по груде камней и проводов я не смогла с ребенком пройти. И в это время мы вдруг увидели немца с автоматом. Мне казалось, что сердце у меня во рту, я захотела кричать. Мне было неимоверно жаль всех наших ребят, все наши корабли, всю нашу землю. Мне казалось, что-то грязное, неотвратимое, грозное вступило на нашу землю. Я стала просто рыдать. Меня успокаивали окружающие, но я не успокаивалась. Мне говорили, что я должна терпеть, научиться молчать, не показывать своих чувств. Я поняла, что настало время страшное, нельзя быть такой же открытой, надо учиться сдерживать себя, как бы ни было тяжко.

Потом пришла мама. Сказала, что дом наш разбит снарядами, что все стены рухнули, но крыша есть, хотя и побитая, что цело пианино, хотя и засыпано, и вещи остались. Мы все пошли домой, пробираясь через провода и груды камней. Мама умудрилась достать нам попить и что-то поесть, успокаивала нас. «Что мы можем сделать, – говорила она, – чем могли, мы помогали своей Родине. Мы с отцом работали, а ты вот бутылки собирала, сдавала. Не наша вина, что все так произошло». Но я все плакала и долго не могла успокоиться.

Затем мы стали разбирать камни, песок, откапывать вещи, приводить все в порядок. В итоге у нас дома на Ломоносова мы все прибрали, да и на Батумской люди откопали летнюю кухню, и там все собрались. Начали печь лепешки вместо хлеба. Где-то муку откапывали, воду опять в тех же колодцах брали, выстаивая очереди.

Вскоре пришли немцы и объявили, что все евреи должны собраться на стадионе. Мама предложила тете Розе пойти к нам домой и в подвале пересидеть, но она наотрез отказалась: «Я свою маму не брошу, а с ней идти к вам опасно, так как мама уже очень стара. У вас дети, и всех нас побьют». Мы с мамой настаивали, но она упиралась. «Что всем, то и нам, – говорила она. – Заставят работать, будем работать, а если умирать, то я уже с мамой и со всеми евреями буду». Она осталась непреклонна. Нашила себе и маме звезду на спину, как им было приказано, и поехала по приказу на стадион.

Маму свою тетя Роза везла в тачке, так как сама она ходить уже не могла. На следующий день мы с мамой пошли относить им еду. Нас немцы пропустили – у мамы был паспорт. Так мы ходили несколько раз. Потом мама пошла одна, но тети Розы и ее мамы уже не было. Куда их отвезли – никто не знает. Через несколько дней стали поговаривать, что их, очевидно, расстреляли. Но за что?! Я поняла, что немцы сейчас как звери и что надо терпеть, молчать, не плакать, хотя душа моя бунтовала против всего этого.

Как-то мама пришла и говорит:

«Знаешь, Надюша, немцы стали пускать к нашим раненым пленным, а они все лежат на полу в бывшей тюрьме». Папа стал какой-то старый, обросший, молчаливый – он оставался с сестренкой, а мы с мамой распороли подушки и наделали маленьких подушечек. Разорвали простыни на бинты, собрали весь йод, какой у кого нашли и пошли к нашим раненым.

Когда я зашла в тот большой зал, я в ужас пришла: на полу лежали почти один к одному наши ребята. Кто стонал, кто молчал, кто воды просил, кто хлеба. Мама и я быстро стали разбирать что принесли: подушки под головы, пить давали, лепешки, которые мама напекла. Ребята меня успокаивали: «Не плачь, девочка. Будь мужественной. Смотри, что фашисты делают, и помни».

Мы несколько раз с мамой ходили туда. Потом один раз пришли, а нам сказали, что якобы раненых положили по больницам, но я уже ничему не верила. Я и сейчас не уверена, что их не расстреляли всех.

Вскоре после этих событий пришли к нам немцы и объявили, чтобы в 24 часа мы покинули этот дом, так как всю территорию, прилегающую к морю, они освобождают от жителей. Родители заметались.

У нас был знакомый, который жил за Историческим бульваром. Мы часто ходили к ним в гости. У них был свой дом, сад, огород, кошка, собака, которые меня любили. Теперь дядя Фома, как я его звала, остался один. Жену его арестовали до войны, как немку или как полячку. Я не помню уже ее национальности, но это была доброжелательная женщина, очень гостеприимная и хлебосольная. Дочь дяди Фомы была где-то в Москве, а сына убило на работе.

Дядя Фома принял нас с радостью, хотя и жить-то у него было негде, так как в дом попала бомба и все было разбито. Но так как человек он был очень трудолюбивый, то он все разобрал и какие-то уголочки дома покрыл железом, так что кое-как можно было существовать. И вот мы переехали к нему, даже пианино, которое откопали в нашем доме, он перевез. Это уж я очень просила, так как ждала, что когда немцев прогонят, то я снова смогу учиться. В этом разбитом доме с сараями, которые все же остались, мы и расположились.

Звали его Дубинин Фома, дом его находился по улице Чапаева, 29. Немцы сюда почти не заходили, и было относительно спокойно. Часть немецкая стояла несколько в стороне, только высокий забор был виден.

Наступали холода уже, осень. Дядя Фома сказал отцу, что как-то надо отремонтировать хотя бы кусочек дома, чтобы мы могли перезимовать, и начал подготовку. У него было много всякого материала, человек он был хозяйственный и запасливый. Вот только кровельного железа у него не было, но так как вокруг было много брошенных разбитых домов, то он собирался с их помощью решить проблему. Он уходил куда-то, затем возвращался с кусочками железа и складывал их в сарай.

Однажды он ушел и долго не возвращался. Мне было очень тревожно, я думала, а вдруг его убили немцы. Но пришла женщина и сказала: «Идите скорей! Я видела, что на Историческом бульваре лежит Фома в траве, а рядом с ним – лист железа». Отец с матерью побежали туда, принесли Фому на носилках, он был без сознания. Мать стала его лечить чем-то. Отец искал врача, но не нашел. Фома пришел в себя и рассказал, что он упал из-за этого самого куска. Мы его лечили, и ему становилось лучше. Через неделю он уже встал, но сделался какой-то прямой и малоподвижный, и однажды ночью он умер от столбняка.

Все мы были убиты этим новым горем. Что теперь делать? Куда идти? Похоронили мы его. Соседи сказали отцу: «Куда же вы пойдете с детьми? Оставайтесь тут, а мы вам поможем как-нибудь отремонтировать кусочек дома». Мы и остались – ведь идти было некуда, все разбито. Начали потихоньку разбирать камни и строить жилище, чтобы перезимовать. Я все так же ходила за водой, брала ее в колодце под горой. Мама пекла лепешки из муки, которая у нее еще оставалась, и давала нам по кусочку, варила какую-то похлебку.

Потом мы с мамой куда-то ездили, не помню уже куда, и меняли свои оставшиеся вещи на муку, хлеб, соль.

Как-то папа сказал, что можно поехать в татарскую деревню к дяде Шаипу – это давнишний папин знакомый был, которому в свое время папа в чем-то помог. Он поехал один, пробыл недолго и привез нам фрукты, фасоль, горох. Мы были очень рады такому угощению. Через некоторое время дядя Шаип сам приехал и тоже привез фрукты. Я стала просить дядю Шаипа взять меня хотя бы ненадолго к себе в деревню. Он согласился, и меня отпустили. Пошли мы в деревню Старые Шули, где он жил с семьей.

Жена его и четверо маленьких ребят приняли меня очень тепло, хотя по-русски жена его плохо понимала, но как-то уж мы общались. Я старалась помочь ей, чем могла, ребенка маленького качала, кормила иногда, но чаще дядя Шаип брал меня с собой на работу – он был бригадиром сбивщиков грецких орехов. Много я с ним походила и посмотрела. Заходили мы и в другие деревни к его родственникам. Везде меня хорошо принимали, но от себя дядя Шаип меня никуда не отпускал никогда даже за хлебом. Он говорил мне, что для меня это опасно: «Наш народ поделился надвое: одни за русских, другие против. Вот они-то тебе могут принести зло. Остерегайся их». Я не знала, кто за, кто против, и никуда не отходила от дяди Шаипа. Иногда я ощущала острые взгляды на себе, но отгоняла страх. Когда он отвел меня домой, то дал орехов, фруктов, и я осталась довольна.

Вскоре произошел такой случай. У нас была знакомая молочница. Много лет она носила нам молоко, пока мы жили на Ломоносова, 12. Я часто у нее бывала все лето, помогала ей по хозяйству, пасла коров, овец. Часто я забиралась на дерево во дворе и пела песни, а она очень любила слушать меня.

Я часто помогала ей складывать сено под крышу, а она разрешала мне завалиться там и поспать. И вот она-то и пришла к нам и пригнала своих овец, телку и козу. Плакала, говорила, что немцы все забирают, а у нас спокойней. Пригнала она их рано утром, рискуя жизнью.

Что делать? Мы в растерянности, но долг платежом красен: когда-то она отцу занимала деньги на пианино. Мама утром пошла по балочке пасти стадо, но скоро я поняла, что дома мне одной еще страшнее оставаться. Отец к тому времени работал где-то кладовщиком или уборщиком, точно не знаю.

На следующий день я пошла скотину пасти, а мама осталась с сестренкой. Приходилось убегать от немцев, которые ко мне направлялись. Иногда я даже пряталась в пещерах по пути на Максимову дачу. Не один раз в меня и в овец стреляли немцы, но я все же умудрялась убежать.

Скоро я заметила стадо коз, которое пас какой-то мальчик. Со временем мы познакомились. Это был городской пастух Вася Шанько. Мы подружились и стали сгонять вместе коз и овец – вдвоем было не так страшно.

Вася Шанько был хорошим мальчиком, моим ровесником. Часто он меня просил, чтобы я осталась одна со всем стадом и при этом чтобы я никому не говорила про его отлучку. Уходил он надолго, а когда возвращался, то был молчалив, и я не задавала ему вопросов. Потом, уже позже, я узнала, что он уходил по заданию брата-подпольщика куда-то на связь. Но вскоре он стал молчалив и грустен – немцы арестовали его брата. Это я узнала гораздо позже. Замучили брата зверски. Нашли этих замученных уже после оккупации. Мы с классом ходили на кладбище Коммунаров хоронить этих ребят. Я плакала, учителя наши Клавдия Ивановна Кораблева, Вера Романовна Девочко и Ада Алексеевна успокаивали меня и говорили: «Знай, Надюша, и помни, какой ценой нам досталась Победа!»

Но это было позже, а пока в оккупации оставшиеся учителя открыли школу № 14 на Пироговке. Вася сказал, что в школу он пойдет, бросит пасти стадо, и посоветовал мне поступить так же, так как в школе будут наши учителя. Я пошла. Учились мы в одном классе, и еще там было много знакомых мне ребят и девочек. Все мы были дружны, все настроены патриотически: за нашу Родину были готовы все сделать, а, как немцам насолить, придумать не могли. Однажды на уроке математики нас вдруг прорвало, и все мы стали громко петь патриотические песни, да с азартом. Учитель наш бедный бегал между рядами и уговаривал нас: «Не надо, ребята, прошу вас, ведь напротив школы – дом, в котором немецкая часть. Сейчас придут и перестреляют всех». Но мы не унимались.

Только когда успокоились, то стали ждать, что сейчас кто-то придет, и поняли тогда, какой опасности подвергали мы учителей. Хорошо, что в тот раз все для нас обошлось.

Вскоре наступила весна нашего освобождения… Наши подошли близко к Севастополю. Мы ждали их с великой радостью. На Сапун-горе началась битва, мы смотрели туда вдаль, и сердце болело, что наши так задерживаются, ведь это значит, что много наших ребят гибнет. Мама и я плакали, молили, чтобы скорее наши прорвались и нас освободили.

Но вот наконец-то все стихло, и на противоположной горке я увидела нашего бойца. Радость была необыкновенная. Затем на горку пришли еще несколько бойцов. Мы с мамой выскочили из калитки и к ним кинулись, целовали и благодарили их. Они нам сказали: «Отойдите в дом. Еще не все закончено. Кругом засели немцы». И тут я вижу, что они смотрят в сторону Исторического бульвара. Я оглянулась и вижу, что там стоит немец, подняв руки. Наши ребята пошли в его сторону, и в этот момент раздался взрыв, и двое наших упали. Это немец их обманул. Первого – командира Джугашвили – убило, второго тяжело ранило.

Гнев, негодование, ненависть к врагу нахлынули на меня, а ребята меня успокаивали: «Девочка, ты не знаешь, какие это звери. Хорошо, что мы их гоним и выгоним наконец. Жаль наших ребят, но такова война».

Раненого мы затащили к нам в дом. Я металась, чем помочь, но вскоре пришли санитары, перевязали рану на ноге и тихо сказали: «Этот не выживет». Я ушла на кухню, потом плакала горько, сидела около него. Он верил, что выживет, рассказывал, что у него двое детей, он должен жить. Тут еще принесли одного раненого – молодой красивый лейтенант. Ранило его в живот, он страшно страдал и просил все время пить, а санитары не разрешали давать воды, и я мазала ему только губы.

Хирурги в больницах были страшно загружены, не успевали оперировать, там была очередь. Тогда два бойца, мама и папа понесли лейтенанта на матраце пружинном в больницу, и там его сразу взяли на операцию.

А тот, что в ногу был ранен, скоро скончался. Мама и я очень плакали, жаль было и его, и его детей, что остались без отца. Моя маленькая сестренка, которая уже бегала, тоже очень плакала: «Где дядя?»

Вот так было: горе и слезы.

Потом 9 мая вдруг началась страшная стрельба. Я испугалась ужасно, ко мне прижалась сестренка. Что такое? Мы выбежали на улицу и увидели, что все бойцы стреляют вверх. Мы спрашиваем: «Что это вы делаете?» – а они отвечают: «Это салют в честь освобождения Севастополя». А мы-то этого не знали и так напугались.

В нашем доме уже жили наши офицеры, хотя само жилье было непритязательное, строили его своими силами, но и это было в тот момент шикарно. Теперь мы стали получать хлеб и крупу. Стала налаживаться жизнь.

Вскоре нам объявили, что придет наш флот. Все мы пошли на Приморский бульвар его встречать, с цветами, радостные. И вот появились первые корабли. Народу было очень много. Все кричали «Ура!» и плакали от радости. И все помнили, какой ценой досталась Победа.