Когда началась война, мы жили на 5-м километре Балаклавского шоссе. Там располагалось городское подсобное хозяйство, которым руководил мой отец, Николай Алексеевич Костромской.

На второй день войны отец, не дожидаясь вызова в военкомат, сказал нам с матерью, что идет в парикмахерскую, а сам прибыл на призывной пункт, и через два дня мы прощались с ним на симферопольском вокзале. На память он купил нам подарки: мне детский зонтик, а маме золотое обручальное кольцо. Он поехал на передовую, а мы с мамой вернулись домой в Севастополь. Кроме нас, в нем жили еще наши соседи – Макушенко Петр и Ефросинья, а также их дочь Катя, с которой я дружила.

Севастополь с первых дней войны подвергался сильной бомбардировке.

Мы прятались от обстрелов в вырытом недалеко от дома окопе, но однажды бомба попала прямо в дом. Мы вышли из окопа и увидели, что нашего жилья больше нет – осталась лишь стена соседской квартиры, и на ней висели две иконы, на которых не лопнуло даже стекло. Эти иконы до сих пор хранятся в доме моей подруги Екатерины Макушенко.

Когда дома не стало, мы с мамой переехали к моей бабушке, которая жила в центре города на улице Карла Маркса, напротив нынешнего магазина «Золотой ключик». Вскоре получили от отца известие, что он контужен в бою под Перекопом и находится в симферопольском госпитале. Мы с мамой поехали за ним – он был ранен в позвоночник, находился в гипсе до пояса. Мы увезли его с предписанием врача продолжить лечение по месту жительства. Отец был комиссован, остался инвалидом на всю жизнь. Но, как только с него сняли гипс, он продолжил работу при Севгорисполкоме на должности инспектора по обеспечению продовольствием населения города и воинских частей. К тому времени шла активная эвакуация городских ценностей и архива. Я знаю, что отец участвовал в снятии полотен Панорамы и организации ее эвакуации.

К концу лета город бомбили ежедневно и ежечасно. Мы вынуждены были поселиться в бомбоубежище, которое находилось под клубом «Пролетарская кузница» (ныне магазин «Черноморочка»). Там организовали школу, и я стала учиться во втором классе. Мы готовили бойцам новогодние подарки (варежки, носки, платки, кисеты с табаком и даже бинты). Там же встречали Новый 1942 год. Но к весне бомбоубежище опустело, так как многие эвакуировались, а мы остались с отцом, так как мама была ранена, перенесла операцию и не могла решиться на эвакуацию без мужа. Но отец продолжал работать и не верил в то, что город будет сдан врагу.

Уже летом 1942 года отец перевел нас в городское КП, где находилось руководство города. Оно располагалось под городским центральным холмом. Вход был на улице Ленина, а выход на улице Карла Маркса (возле кинотеатра «Победа»). Но и это бомбоубежище, заметно опустевшее к тому времени, приютило нас ненадолго.

Однажды после бомбежки люди вышли во дворик – кто покурить, кто поговорить. Среди них была и доктор Турская. Ей сказали, что разбомбили ее квартиру. А она успела лишь ответить, что была бы голова цела, как в этот момент рядом разрывается снаряд, осколок попадает ей в сонную артерию, и она умирает мгновенно на наших глазах. Похоронили ее на кладбище Коммунаров.

Немцы продолжали наступление, и нам пришлось отступать. Была надежда, что нас эвакуируют с Херсонесского маяка. Последний день, который мы провели в городе, начался, как обычно, с обстрела. Отец появлялся все реже, и порой мы думали, что его уже нет в живых. Вечерело, когда в наше убежище прибежал матрос с автоматом в руках. Он бежал по коридору и кричал: «Костромская! Кто Костромская?» Мать, услышав фамилию, отозвалась. Он сказал, что его прислал наш отец и велел ему доставить нас в Покровский собор для дальнейшей эвакуации. Дорога к собору составляла несколько сот метров, но дойти до него не представлялось возможным – немцы вели прицельный обстрел с городского холма. У нас с матерью было пальто, которым она укрыла меня и себя, мы легли на живот и ползли за матросиком, молясь Всевышнему. Пули свистели над головой, но отскакивали в сторону, не зацепив ни нас, ни матроса. Так мы добрались до собора Покровской Богоматери.

Там мы встретились с отцом, он был переодет в военную форму, в сапогах, темно-синих галифе, с пистолетом и планшетом. Я до сих пор не знаю, что произошло и почему отец был в военной форме. С наступлением темноты на карете скорой помощи по Херсонесскому мосту мы начали движение в сторону херсонесского маяка. Но доехать смогли только до «ОВРы» в Стрелецкой бухте. Дальше дороги не было, сплошные воронки от бомб и нагромождение разбитой и брошенной бронетехники. Нам предстояло продолжить путь пешком.

Мы шли всю ночь. Немцы сбрасывали осветительные ракеты на парашютах и обстреливали даже ночью. Идти было тяжело и страшно. Но вот мы на месте – и что предстало перед нашим взором? Там находилось огромное скопление гражданского населения и войск. Мы провели на маяке два дня и две ночи – одну ночевали прямо на лестницах маяка. Но никакой эвакуации организовано не было, и отец узнал, что транспорт для эвакуации якобы прибудет на 35-ю береговую батарею. Мы в эту же ночь ушли с маяка в район 35-й береговой батареи, но когда туда добрались, то оказалось, что к батарее нельзя подойти, так как там находилось еще наше командование. Батарею охраняли автоматчики. Транспорт подавался редко и только для высшего комсостава.

Мы еще четверо суток провели в этом аду. Однажды под вечер отец остановил машину, задний борт которой был открыт, переговорил с водителем и решил прорываться на Балаклаву. Меня поставили на машину, дали мне в руку бутылочку воды, пачку печенья, которую матросы принесли мне с батареи. Родители не успели запрыгнуть вслед за мною, как вдруг машина рванула с места и помчалась прямо к обрыву. Сквозь шельф бурой пыли я слышала крик матери: «Маечка, прыгай!» Собрав все свое мужество, я прыгнула в это бурое облако и оказалась в колючем кусте барбариса. Одна из колючек впилась в мою детскую коленку и разорвала кожу – память об этом до сих пор осталась на моей коленке в виде шрама. А машина с обезумевшим водителем и моим НЗ ушла с обрыва в море.

Здесь же я видела банковскую машину, груженную мешками с деньгами. Она стояла одиноко на виду, и вдруг в нее прямым попаданием попадает снаряд, и деньги разлетелись вокруг, и мы шли по ним, но они уже не представляли никакой ценности. Последнюю ночь перед сдачей мы провели в дзоте, куда нас привел отец и его знакомый. Оба были в военной форме, с партбилетами, с пистолетами. Ночью они сожгли свои партбилеты и приняли решение стреляться. Но, так как мы с матерью не отпускали отца ни на шаг, они решили, что сделают это, когда мы утром выйдем из дзота. И вот настало это утро. Немцы стояли вокруг дзота и переводчик кричал: «Выходите или будете уничтожены!» Отец сказал матери: «Идите». Но мама разгадала их план и не вышла одна. Она сказала ему: «Будем вместе до конца». И мы вышли из дзота все вместе. Там стоял рыжий коренастый немецкий офицер с адъютантом. Увидев отца, он спросил: «Комиссар?» – и показал, что комиссары толстые, а он худой. Тут же приказал снять с отца сапоги, и его и знакомого погнали в колонну для военнопленных. Нас погнали следом. Так начался наш путь обратно в горящий город, но теперь без всякой надежды на спасение.