Прошли десятилетия, но я помню все, что с нами происходило, в мельчайших деталях. Я родилась в Севастополе 10 июля 1930 года. Мне посчастливилось прожить почти всю жизнь в этом прекрасном городе. Город, который нельзя не любить, а тем более забыть. Этим воздухом, напоенным ароматом цветущих деревьев и моря, нагретым щедрым южным солнцем, невозможно надышаться. Наверно, поэтому, несмотря на то что я родилась последним пятым ребенком в не очень обеспеченной семье, мы – дети – все равно были счастливы. Потому мне и хочется описать довоенный Севастополь.

Старшая сестра и брат учились в первой школе, вторая сестра и я ходили в тринадцатую школу. Жили мы на Банковском переулке – теперь там главный вход театра имени Луначарского. Дома были, в основном, трех– или четырехэтажные. С одной стороны нашего дома была редакция газеты «Слава Севастополя» – тогда она называлась «Маяк Коммуны». С другой стороны стоял большой солидный дом – банк (собственно, поэтому наш переулок так и назывался).

В домах на первых этажах по всей улице были магазины, булочные, парикмахерские, фотоателье и прочие заведения. Улицы были уже, чем сейчас, машин было мало. Зато везде стояли пролетки – запряженные в коляски лошади.

С нашего балкона было видно море. Так близко, что мама могла, выйдя на балкон, пересчитать наши головы. А море было нашей стихией, с детства мы хорошо плавали, тут же готовили рыбу, собирали мидии. Рыбы было полно, как, впрочем, и крабов – только и смотри, чтобы не наступить, а то укусят. Море было тогда чистое, рапанов не было. А еще было очень много креветок – тогда мы их называли «усиками». Можно было наловить их простым сачком из марли. Вот так летом мы и питались за счет морских даров.

Потом – война. Помню последний мирный день. В близлежащем здании, где располагался Дом туристов, на летней площадке во дворе показывают кино. В тот вечер шла лента «Если завтра война». Фильм закончился в полночь, и мы с братом (он старше меня на два года), взбудораженные, под большим впечатлением, прибежали домой. В это время вернулась мама с дежурства – в то время из женсоветов создавались группы людей, которые дежурили по своим участкам. Потом мы ей рассказывали впечатления от фильма, ужинали, долго не могли уснуть. Но вдруг начался такой шум, грохот, вспышки в небе. Мы испугались, а родители сказали, что, наверное, начались учения, – ведь накануне в субботу в базу вернулась эскадра с большого учения. В городе по этому поводу был большой праздник, всюду было много народа. На площади и бульваре были танцы, игры, музыка и веселье. И конечно, никто не думал, что это последний день нашей мирной жизни.

Еще не была объявлена война, а наш город уже бомбили. Одна бомба упала в жилой дом на улице Подгорной, пока в нем спали ничего не подозревающие люди. Кстати, мамина хорошая знакомая жила на этой улице и как раз дежурила ночью недалеко от этого дома. Когда начали стрелять зенитки, небо осветили прожекторы и она увидела самолет, от которого что-то отделилось, но подумала, что это диверсант, и так как он очень быстро спускался, то она побежала, чтобы его поймать, но не добежала. К счастью, ее отбросило взрывной волной обратно, от ушиба она потеряла сознание, но осталась жива, ее фамилия Козаренко Анна Федоровна.

Днем мы ходили смотреть на этот ужас. Двухэтажного дома как не бывало. Вместо него – огромная воронка, вокруг валялись вещи, посуда, и самое страшное – детские игрушки. Вторая бомба попала на Приморский бульвар напротив Памятника затопленным кораблям. Хорошо, что это было глубокой ночью, но все равно говорили, что пострадали два человека – дежурный милиционер и прохожий.

Буквально сразу всех детей и учеников младших классов вывезли из города. Были задействованы пионерские лагеря. А тех, кто не попал в лагеря, расселили по деревням. Так мы попали в татарскую деревню Уркуста (сейчас, кажется, это село Подгорное). Впервые, мы с братом «вылетели» из родительского гнезда. Дома остались две старшие сестры и мама с отцом. Всю дорогу я проплакала, брат держался как мог, утешал меня. Вывезли нас на грузовых машинах, вместо скамеек были прибиты доски. Остановились ненадолго в Балаклаве, потом поехали дальше.

В деревне нас расселили в татарские семьи, они нас накормили и уложили на сено спать. Потом в местной школе создали что-то вроде пионерского лагеря, там была столовая, с нами там занимались, и мы были под наблюдением учителей и воспитателей. Прожили мы там 1,5–2 месяца, потом вернулись домой в Севастополь. Город было трудно узнать. Зеленый, чистый, светлый родной город превратился в серый и неуютный. Дома были окрашены пятнами в грязный цвет. На оконных стеклах были наклеены кресты из бумаги. Город еще не сильно бомбили, но жизнь изменилась к худшему. Мы как-то сразу повзрослели, детство закончилось.

В сентябре отца мобилизовали на фронт. Немцы приближались к городу, начали чаще бомбить. Школы перешли в бомбоубежище. Мы с братом учились в подвале дома, где сейчас находится музей Крошицкого. Все больше стало развалин домов, все чаще мы видели трупы людей. К этому нельзя было привыкнуть, но уже и не так мы их боялись, как в первое время. Однажды я спускалась по лестнице с улицы Воронина. Вдруг стали стрелять зенитки прямо над головой. Немецкий самолет стал пикировать и сбрасывать бомбы. Одна из них попала в жилой дом, недалеко от нашего дома, остальные попали в море. Это случилось на моих глазах, и не один раз. Люди уже знали – если бомба свистит, то для тебя она не представляет опасности, но осколки от зенитных снарядов разных размеров могут добраться и до тебя.

Забегая вперед, скажу. Однажды со мной был такой случай. Не было воды, взрослые (с нами была моя старшая сестра) пошли за ней в один из отдаленных домов, где во дворе был колодец. Я тоже пошла с коромыслом и двумя ведрами, чтобы помочь. Отстояв очередь, я наполнила ведра до половины и несла их. Мы возвращались домой. Взрослые ушли вперед, мне было тяжело, я от них отстала. Неожиданно, без объявления тревоги, начали стрелять зенитки. Самолет летел так низко, что было видно на нем кресты. Я присела, чтобы вылезти из-под коромысла и спрятаться под стеной дома, но в этот самый момент я почувствовала, как на голове зашкворчали волосы, и тут же передо мной упал в асфальт огромный осколок. То есть, если бы я не нагнулась, то осколок попал бы мне или в спину, или в голову. Это было мое первое боевое крещение.

Но это я забежала вперед, а пока что на дворе сентябрь месяц 1941 года. Школы перебрались в бомбоубежища. Бомбят нас теперь больше и чаще. Мы – школьники – собираем металлолом, гильзы от снарядов и бутылки для зажигательной смеси. Потом из них взрослые делали что-то типа гранат. Еще не коснулось нашей семьи черное крыло смерти.

В октябре город перешел на осадное положение. Немец подошел так близко, что нас уже стали обстреливать не только с самолетов, но и из дальнобойных орудий. Но мы еще жили в своей квартире. Наши дома стояли как бы большим квадратом: это наш Банковский переулок, улица Фрунзе и улица Энгельса. Внутри получался двор, а посередине была большая спортивная площадка. Вот там, в закутке от бомбежек, мы и играли. Конечно же, больше всего играли в войну. На всю площадку был выкопан длинный окоп, сверху он был накрыт бревнами в несколько рядов. Из окопа было несколько ходов, чтобы люди в случае бомбежки могли спрятаться. Несмотря на это тревожное время, мы были все-таки детьми, нам хотелось играть, бегать, смеяться.

Я уже писала, что чаще всего мы играли в войну. Никто не хотел быть немцем или шпионом, а все хотели быть красноармейцами и разведчиками. Приходилось бросать жребий, по количеству человек оттачивали тонкие палочки и делили их пополам, и кому доставались длинные, были нашими, советскими, короткая – значит, немец. В тот раз мне не повезло дважды. Во-первых, я была немец, во-вторых, сильно упала и содрала себе кожу на ладонях и коленках, крови было много. Мне сочувствовали, как могли, старались помочь. А один маленький мальчик лет восьми сказал: «Так и надо! Немцев надо уничтожать». Странно, но я на него не обиделась, он был прав.

Незаметно подкралась зима. Мы были к ней не готовы. Я прожила в Севастополе почти всю жизнь, но ни до, ни после такой зимы я не помню – как будто Бог послал нам еще одно испытание. Были жуткие морозы, много снега, и очень долго он не таял. Все побережье в нашей бухте было покрыто льдом. В один из таких дней мой брат (ему было 13 лет) тепло оделся в папины кирзовые ботинки (очень тяжелые сами по себе, они были для него большие), поверх надел тяжелый отцовский бушлат и пошел на пристань проведать своих друзей – моряков-катерников. Он у них был как сын полка. Пристань была обледенелая, не дойдя до катера, он свалился в море. Одежда и ботинки намокли, стали еще тяжелее – хотя он отлично плавал, его стало тянуть на дно, он барахтался, сопротивлялся. Хорошо, моряки увидели, вытащили его. Переодели в сухую одежду, предварительно растерев его спиртом, напоили горячим чаем. Слава Богу, все обошлось.

В декабре был ранен отец – он служил в Инкермане, его положили в госпиталь, который находился в инкерманских штольнях. Сразу же он заболел крупозным воспалением легких, и было большое осложнение – видимо, ослабший организм не мог бороться. Врачи немного полечили его и решили комиссовать на полгода, чтобы он в домашних условиях быстрее поправился. Но этого не случилось. Зима холодная, питание плохое, через два месяца у него снова случилось крупозное воспаление легких, и снова госпиталь, но уже пересылочный в Севастополе по улице Карла Маркса, в переулке у бани.

Город уже очень сильно бомбили, раненых было так много, что не разбирали – военные они или гражданские. Все госпитали были заполнены до отказа.

Ночью тяжелых отправляли на Большую землю – лечить раненых и больных было нечем. Был апрель 1942 года – к тому моменту уже полгода как Севастополь был в осаде. Не хватало лекарств, начался голод. Мы часто навещали отца, относили ему все лучшее, что удавалось достать. Но однажды, это было 5 мая, мы с мамой пришли к нему. Дежурная сестра спросила: «А вы к кому?» Мама сказала. А она отвечает: «А мы его уже вынесли». Мама заплакала, а я все не могла понять – почему и куда вынесли папу и почему мама плачет? На мои вопросы она не отвечала, не хотела расстраивать. Накануне мама приходила одна, отец уже бредил, брал ее руки, гладил ладони и говорил: «Что же ты, доченька, руки не моешь, они у тебя грязные».

Мама поняла, что эти слова были адресованы мне. Я в семье была самая младшая, старшие две сестры были уже взрослые. Когда я родилась, отцу было уже 40 лет. Он любил меня больше всех, и мама часто брала меня с собой. Вот и в этот последний раз я была с ней.

Потом были похороны. Домой отца уже не привозили, хоронили из морга, который находился в первой горбольнице. Вывезли его на лошади в повозке. Пока доехали до кладбища, которое находится на улице Пожарова, четыре раза люди разбегались с дороги, потому что город бомбили и обстреливали.

С каждым днем все меньше оставалось целых домов в городе. Мы до последнего жили в своей квартире, если не считать недель, прожитых у маминой подруги, что недалеко от того места, где упала первая мина. Они выкопали в скале углубление, довольно вместительное, прямо в пещере. Вот мы у них и жили, а, когда начался обстрел, прятались вот в этой пещере. У тети Ани было двое детей, муж был на фронте.

В то время у моей старшей сестры родилась дочка, назвали ее в честь моей мамы – Александрой. Родилась она недоношенной, семимесячной, слабенькой, но очень хорошенькой. Мы все ее очень любили. В это время мужа сестры отправляют на фронт, мы возвращаемся в свою квартиру, и сестра с девочкой перебираются от мужа к нам.

В скором времени в наш дом попадет не то небольшая бомба, не то снаряд. Ранним утром, когда мы еще все спали, на чердаке, как раз над нашей спальней, взрывается что-то, срывает крышу с чердака. С одной стороны, где стояла мамина кровать, обламываются балки и падают вместе с потолком вниз. Над мамой небо, а нас потолком накрыло, как в шалаше. Там стояли три кровати, на которых спали мы – дети. Сразу же нас окутало всех пылью, какое-то время было трудно дышать. Тут мы услышали мамин голос. Она звала нас всех по именам, спрашивала, живы ли мы, не ранены ли? В углу у упавшего потолка увидели небольшую дыру, старшие расковыряли ее больше, и мы вылезли на волю к маме. Она лежала в своей кровати очень бледная, но живая. Потом мы увидели на простыне большое пятно крови, а на ноге выше пятки была огромная рана. К счастью, кость не была задета. Она сама смазала ее чем-то и завязала чистой тряпкой.

Тут начали прибегать соседи, чужие люди. Приехала какая-то машина, все спрашивали, нужна ли какая помощь, все ли живы. Мама отказалась ехать в больницу. И тут кто-то увидел, что у меня майка и трусики сильно испачканы кровью. Сестра сказала, что я очень близко находилась от мамы и, наверное, испачкалась ее кровью. Но потом при тщательном осмотре мы увидели на моей руке рваную рану, небольшую, но глубокую. Я совсем не чувствовала и не замечала боли. Видно, этот ужас, страх, боль за маму подействовали на меня как обезболивающее средство. Руку мне тут же перевязали. Кстати, еще тогда мама настаивала белую лилию на подсолнечном масле – средство, которое быстро заживляло раны. На память о войне остались шрамы: у мамы огромный на правой ноге, а у меня пятисантиметровый рубец на правой руке.

После этого случая мы переселились в убежище, оно находилось в подвале дома недостроенной водолечебницы по улице Энгельса, недалеко от нашего дома. К нашему счастью, там не было ничего, что могло бы гореть. Все было из бетона и кафеля, поэтому это спасало нас от пожаров, но не от бомб и снарядов. Однажды в этот дом залетела огромная бомба, разрушив угол, она пролетела по кафелю несколько метров и, не взорвавшись, остановилась. Сразу же вызвали саперов, и ее разрядили. Мы, дети, бегали на нее смотреть, когда она была уже обезврежена, такая большая, вряд ли кто-то уцелел бы из нас. Мама тогда сказала: «Видно, с нами здесь сидит богоугодный человек. Это и спасает нас».

В последних числах апреля 1942 года в одном из домов по улице Фрунзе выдавали продуктовые и хлебные карточки. Там всегда было много народа, а в тот день особенно. Люди получали карточки на следующий месяц. Началась бомбежка, люди спустились в подвал, надеясь спастись там. В дом попала бомба, завалило вход, люди не могли выйти. А потом немцы набросали «зажигалок», все стало гореть, и людей не смогли спасти. В том подвале тогда погибли хорошая мамина знакомая с дочерью. Свою дочь она везде брала с собой, ей в то время исполнилось шестнадцать лет. Она ее одну не оставляла, говорила: «А вдруг я уйду, а с ней что-нибудь случится, а так если погибнем, то вместе». Вот так и случилось. А мы продолжали жить и спасаться в своем убежище.

Жили впроголодь, не хватало продуктов, не проходило чувство голода, все время хотелось есть. Даже если была крупа, мука, негде было приготовить. Раньше, когда не было керосина, то готовили на улице, на костре. Теперь на улицу было страшно выходить, все вокруг гремело, взрывалось, падало на голову. Начались проблемы с водой. Ее и раньше было мало, а теперь совсем плохо. У нас в убежищах появились раненые – военные и гражданские, которых подбирали в нашем районе. Им оказывали первую помощь, а ночью на катерах переправляли на корабли, которые увозили их. Эвакуировали на Большую землю. Многие корабли попадали под обстрел и погибали.

Не хватало лекарств и перевязочного материала. Наши женщины, в том числе и моя мама, стали помогать медсестрам. Стирали от крови бинты в морской воде с помощью специального мыла КИЛ, предназначенного для морской воды. В короткие промежутки, когда наступало затишье и немцы переставали стрелять, можно было еще приготовить кашу, или на железном листе испечь лепешки, или, если повезет, бомба или снаряд могли оглушить рыбу. Тогда наши мальчишки прыгали в шлюпки и собирали ее. Вот тогда и у нас был праздник – наедались досыта ухи. Но это было не так часто, бомбы и снаряды взрывались и взрывались, носа не высунешь на улицу.

Несколько домов в нашем районе пока еще оставались целыми, в том числе и наш. В один из таких дней кто-то сказал, что в наши дома попало несколько зажигательных бомб. У нас в убежище находились несколько мужчин, у которых была броня или по возрасту их не забрали на фронт. Они всегда вместе с мальчишками, в числе которых был и мой брат Валентин, бегали тушить «зажигалки», спасали наши дома от пожара. У каждого из них на счету было по несколько десятков таких бомб. Их даже собирались наградить медалями, но так и не успели. Немцы были уже слишком близко.

В тот день, когда поступил сигнал, трое мужчин из нашего дома быстро собрались и пошли спасать дом от «зажигалок», к ним присоединился и мой брат. И тут мама как что-то почувствовала, вцепилась в него и не отпускала.

Плакала, просила не уходить (раньше с ней такого никогда не было). Но он все равно вырвался и побежал. У входа стояли матросы с катеров. Мама кричит, просит не выпускать его. Кто-то подставил ему ногу, он упал, пока поднялся, мама снова вцепилась в него. Прошло еще какое-то время, и все-таки он вырвался и побежал догонять мужчин.

К счастью, их к тому моменту разделяло метров тридцать, когда рядом с мужчинами разорвался снаряд. От взрывной волны мой брат упал. Когда вскочил, то увидел, что все они лежат на земле, двое из них были мертвые, а третий был тяжело ранен в живот. Так мамина интуиция спасла моего брата, он не добежал до них, и это спасло ему жизнь. Вернулся он бледный, с поникшей головой и рассказал, что случилось. Этого раненого принесли к нам в убежище, оказали первую помощь. А ночью его вместе с другими ранеными, которые здесь находились, отправили на Большую землю. Родные так и не получили от него никаких вестей.

Еще немного хочу написать о своей маме, она была героическим человеком. Может, это громко сказано, но сейчас мне не приходит в голову другого подходящего слова. К счастью, таких людей в то время было очень много, иначе мы бы не победили в той страшной войне. Сейчас, когда думаю о том жутком периоде, мне часто приходит в голову мысль: как же трудно было нашим матерям в то время уберечь нас, накормить, не дать погибнуть. В нашей семье было четверо детей. И вот представьте, город бомбят ежечасно, каждый из нас может быть в любом месте. И вот, если в этот момент одного из нас нет рядом, а бывает, что и все разбегутся, – сколько же нужно иметь самообладания, терпения, сдержанности, нервов, чтобы переносить это, и так каждый день по несколько раз. Женщины нашего города – моя мама не исключение – участвовали в общественных делах: расчищали разрушенные дома, спасали людей, стирали раненым. Весь период осады Севастополя мама сдавала кровь от 400 до 800 граммов, у нее была кровь первой группы. Многим раненым она спасла жизнь, за это имела благодарность от командования.

Потом был страшный оккупационный период, начиная с третьего июля 1942 года, когда в наш город пришли немцы. Перед этим первого июля наши части, отступая, уничтожали все, чтобы ничего не досталось немцам, в том числе и продуктовые склады, один из которых был в подвале нашего дома. Так и наш дом превратился в руины, хотя мы много раз спасали его от зажигательных бомб. А вместе с ним были уничтожены наши вещи, мы остались без убежища. Выбежали только в том, что было на нас в то время надето, но зато живые.

Немцы сразу же отгородили все побережье забором из колючей проволоки. На заборах висели объявления, что если кто зайдет на эту территорию, то будет расстрелян. Так мы были вынуждены покинуть родные места. Позже нашли какой-то полуразвалившийся дом почти без крыши, только одни стены. И на некоторое время мы поселились там. Этот дом находился недалеко от первой городской больницы (по улице Октябрьской, как она сейчас называется). Потом мы переехали на улицу Ломоносова.

Когда пришли немцы, то через две или три недели они собрали евреев на стадионе «Чайка» и уничтожили их, а потом вывесили приказы такого содержания, что все, кто скрывает у себя евреев, будут расстреляны вместе с семьей. В то время вместе с нами жил муж моей старшей сестры, он был еврей. После этого он жил у нас еще месяца два. Когда все немного улеглось, он ушел и, слава богу, остался жив. В 1976 году, когда умерла мама, он приехал на похороны, стоял у гроба и сказал: «Какой большой души человек – Александра Ивановна! Ведь она тогда из-за меня так рисковала всей своей семьей. И еще был голод, а она делилась со мной последним». Прожил он до 80 лет и всегда добрым словом вспоминал мою маму.

Помню ужасную деталь. Это было уже лето 1945 года, мы с подругой пришли на Графскую пристань, чтобы на катере переехать в Инкерман, где она жила. Было очень жарко, мы решили искупаться тут же у пристани – тогда это было можно. Прибежали мальчики, решили нас испугать, стали прыгать в воду. А мы с Аней, чтобы с ними не связываться, решили нырнуть и спрятаться между сваями под мостом. Так и сделали, но то, что мы там увидели, поразило нас обеих. Там было сравнительно неглубоко, вода была очень прозрачной. Было отчетливо видно, что на дне стоит матросский рабочий ботинок, в котором за это время накопилось много песку и гравия. А из него была видна оторванная по колено человеческая нога, она качалась от движения воды, и нам – детям, пережившим войну и видевшим еще и не такое, стало страшно. Мы поторопились поскорее покинуть свое убежище и сообщить взрослым об этой страшной находке.