К началу войны и осады Севастополя мне было всего восемь лет. Но картины и впечатления, все пережитое в то страшное время до сих пор не стерлись из моей памяти.

Я родилась 23 января 1934 года в Севастополе. Мы с отцом, матерью и младшей сестренкой Тамарой жили в Карантинной балке по улице Понтонная, дом 3. Отец, Буяков Иван Максимович, 1900 года рождения, был участковым милиционером в Карантинной балке. Мать, Буякова Татьяна Степановна, 1914 года рождения, работала в столовой военно-морского училища в Стрелецкой бухте. Она сперва участвовала в подготовке училища к эвакуации, а затем до последнего дня оставалась в воинской части в районе улицы Минной.

Над нашей Карантинной балкой ежедневно пролетали десятки фашистских самолетов в сторону Фиолента, Херсонеса, Казачьей бухты. Рядом с балкой были бухта с кораблями и база торпедных катеров. Бомбили нас ежедневно в любое время дня и ночи. Бомбы попадали почти в каждый дом на нашей улице. Так были разрушены дома наших соседей – под номерами 5, 7 и 9. В наш дом попали две зажигательные бомбы. Они пробили крышу, но не взорвались. После одного из налетов, когда мы с сестренкой прибежали домой, то обнаружили их в шифоньере.

Когда налет заставал нас в доме, мы прятались в маленьком окопчике у дома, который сделал отец. Попасть в него можно было только ползком.

Бомбардировок сначала я очень боялась. Позже настолько привыкла к ним, что иногда во время налета и гула самолетов я приоткрывала дверцу окопчика и, глядя в небо, где отчетливо были видны фашистские бомбардировщики и падающие из них бомбы, комментировала маме: «Над нами летят пять самолетов. Они сбросили 8—10 бомб. Но они на нас не упадут. Их ветром отнесет далеко. Так что ты, мама, не бойся». Но, когда бомбы попадали в наши балки и мы выходили на поверхность, помню, как было жутко. В балке становилось почти темно от пыли и гари. Горели не только дома, но и земля, и камни. Смрад в воздухе, какой-то пыльный трупный запах, дышать было невозможно. В окопчике нас несколько раз засыпало взрывной волной. Однажды был такой сильный взрыв, что нас оглушило. А у сестренки Тамары, которой было всего три года, проблемы со слухом остались на всю жизнь.

До сих пор не могу забыть страшную трагедию, которая произошла у соседки тети Дуси, которая жила по адресу: улица Понтонная, дом 9. Налет фашистских самолетов застал нас в доме. Мы едва успели укрыться в нашем окопчике. Когда самолеты улетели, я открыла дверцу окопчика и увидела рядом молча стоящую тетю Дусю. Она стояла как безумная, с распущенными волосами, и держала на руках сына Колю, с которым я окончила первый класс в школе номер 19. Голова и руки Коли болтались – он был мертв. Рядом стоял ее перепуганный четырехлетний плачущий сын Виктор. Мы с мамой онемели и не знали, что делать. И тут внезапно снова налет, гул самолетов уже близко. Мама кричит ей: «Дуся, давай Колю оставим здесь и бежим в укрытие. Иначе мы все здесь сейчас погибнем!» Они положили Колю на землю около развалин, и мы побежали в укрытие.

Потом тетя Дуся рассказала, что, когда приближались фашистские самолеты, ее мама была в доме, а она с обоими сыновьями добежала до летней кухни со двора, бросила мальчиков на пол, сначала старшего, а на него младшего. А сама легла сверху, закрыв их собой. Бомба упала прямым попаданием в их домик. От дома осталась груда камней, а бабушку разорвало на части. После налета тетя Дуся поднялась с пола и с ужасом увидела, что Коля мертв. Хоронили бабушку и Колю в их дворе.

Воды в городе не было, так как все водопроводы были разрушены. На улице Минной колонка с краном не работала. Поэтому изредка собиралась очередь за водой у колодца, который был у огородника в низине, метрах в ста от нашего дома. Там погибло немало женщин и стариков. Налетали «мессершмитты», низко пикировали на очередь и стреляли в людей из пулеметов. Люди разбегались, искали где-нибудь укрытия. Мама иногда оставляла нас в укрытии, уходила домой, чтобы хотя бы согреть на примусе чай. А, придя, рассказывала женщинам: «Опять были трупы».

За несколько дней до начала оккупации воинская часть, где работала мама, получила указание срочно эвакуироваться. Все выехали в сторону Фиолента. Начальник уговаривал маму уезжать: «Иначе, вы здесь погибнете». Но мама отказалась. Она сказала – ну куда я поеду с детьми, лучше здесь погибнем, чем где-то. Хотя я не знала, что тысячи людей уже не смогли эвакуироваться, так как фашистские самолеты бомбили и топили весь транспорт и у моря, и у берега. Последние несколько дней было очень страшно. Это был ад. Мы в эти дни совсем не выходили из укрытия. Не прекращая, гудели фашистские бомбардировщики, пикировали «мессершмитты», начался артиллерийский обстрел. Слышно было, как где-то недалеко с грохотом вылетали из пушек снаряды. Мы не знали, в какую сторону бежать. Подобное я видела только в кинофильмах о войне на передовой.

Помню, что я больше всего боялась взрывов снарядов. Закрывала уши руками, чтобы не слышать этого кошмара, и думала, что теперь мы уж точно погибнем. После этого наступила тишина. С утра не бомбили, не стреляли. Нас в укрытии осталось человек 12 женщин и детей. Мы вышли на поверхность подышать. И где-то часов в 14 мы увидели, как от улицы Пожарова по улице Минной к нам движется группа фашистов-мотоциклистов. Они шли и везли рядом свои мотоциклы. Страшные, вооруженные, в касках, они приблизились к нам, осмотрели нас. Затем один из них дал очередь из автомата внутрь укрытия и, убедившись, что здесь только женщины и дети, по-немецки приказал всем разойтись по домам. На следующий день началась облава по домам уцелевших жителей. К нам пришли трое фашистов с автоматами. Долго рылись в шкафах, вещах, книгах, альбомах, искали подтверждение наличия в семье евреев, офицеров, коммунистов, книги Ленина, Сталина и другие. Потом вышли во двор, осмотрели сарай. Мама боялась, что они найдут фото отца в милицейской форме. А в сарае в бочке под хламом лежало два килограмма муки, которые она берегла на черный день. Мама держала меня за ручку, и я чувствовала, как дрожит ее рука. И я боялась, что нас убьют фашисты. Но все обошлось.

Хорошо помню, как по улице Пожарова в течение двух дней непрерывным потоком с утра до вечера гнали колонны пленных – последних защитников Севастополя, мужчин и женщин с детьми, которые не успели эвакуироваться и которые работали до последнего дня в воинских частях. Я пошла на улицу Пожарова, надеясь увидеть среди пленных кого-нибудь из родных или знакомых. И то, что я увидела там, меня потрясло. Это забыть невозможно. Шли матросы в тельняшках, раненые, с окровавленными повязками, истощенные, мучимые жаждой, так как была сильная жара, это был июль месяц. Они просили хотя бы глоток воды. Они были обессиленные. Они еле двигались, шли обнявшись и несли на себе других или поддерживали тяжелораненых, которые вообще не могли идти. А фашисты-конвойные на лошадях подгоняли их, кричали и били плетками. Возле дома на улице Пожарова, 10, стояли несколько женщин из уцелевших жителей. А рядом вся в крови лежала убитая фашистами женщина. Ее убили за то, что она вынесла пленным ведро воды. Тут же валялось пустое ведро, и вокруг разлита вода. Одна женщина тихо сказала: «Фашисты не разрешают убрать труп женщины. Они сказали, пусть видят все, кто захочет им принести воду».

В первый день я увидела среди пленников работников воинской части, где работала мама. Я пошла на второй день на улицу Пожарова и прошла дальше до пустыря. Там я увидела родную мамину сестру – Любу и двоюродную – Фиму. Люба в 1941 году окончила 10 классов – работала бухгалтером в воинской части в училище в Голландии . Они шли, поддерживая друг друга. У Любы на голове была окровавленная повязка. Я бросилась к ним и уговаривала их бежать, так как фашиста на лошади не видно. Мы втроем побежали по пустырю к балке. Но фашист увидел нас. Примчался на лошади, стеганул нас плеткой и с криком погнал обратно в колонну пленных. Я горько плакала. Прибежала домой и рассказала все маме. Мама из последней муки испекла лепешки и рано утром пошла с соседкой к тюрьме на улицу Восставших. Не знаю, как им удалось среди тысячи пленных за колючей проволокой разыскать сестер и уговорить охранников их отпустить. Пригодились лепешки и немецкий язык, который Люба неплохо выучила в школе. Мама привела сестер домой. Но через два месяца Любу вместе с другой молодежью города фашисты угнали на работу в Германию, и мы четыре года считали ее погибшей. Только в 1946 году она вернулась в Севастополь. В 24 года она – красивая и умная – из-за всего пережитого потеряла рассудок. Лечили ее в психбольнице в Симферополе. Она дожила до старости, так и не излечившись.

Удивительно то, что во время осады города и после нее мы не умерли от голода. Ведь нам не давали ни пайков, ни хлеба. Магазинов никаких не было. Помню, что ели очистки от картошки и какую-то траву, суп с галушками из муки, облитой керосином, который можно было есть, только зажав нос пальцами.

Помню случай, когда фашисты при разгрузке сосисок упавшую на землю сосиску бросили в толпу детей, как собакам, и, пока мы за нее дрались, они смеялись.

Помню, я лежала больная с высокой температурой и мечтала о кусочке хлеба. Я думала – вот если бы я сейчас съела кусочек хлеба, я бы сразу поправилась. Еще помню, как мы с группой людей пошли в татарские деревни, которые находились в 20-ти километрах от города. Мы надеялись поменять оставшиеся вещи на овощи и молочные продукты. Мама хотела идти одна, но я уговорила ее взять меня с собой, так как боялась, что мама может не вернуться. Слабые и голодные, мы шли целый день. Было тяжело. Страшно болели ноги. Но я не жаловалась. Фашисты объехали на лошадях всю деревню, всех нас выловили, отобрали все, что мы выменяли у старой татарки – несколько картофелин, огурцов и литр простокваши, – посадили нас за решетку и выпустили только вечером, предупредив, что по деревням ходить запрещено, иначе расстреляют.

Вскоре после прихода фашистов в Севастополь они объявили Карантинную балку запретной зоной и обнесли колючей проволокой. Оставшихся в живых жителей переселили на улицу Пирогова в сохранившиеся дома, в которых раньше жили эвакуированные семьи офицеров. Говорили, что фашисты полагали, будто дома заминированы, и сами побоялись в них въехать и потому решили проверить на нас. И мы боялись, что мы в любое время можем здесь погибнуть. Но, когда они убедились, что мин нет, приказали выезжать из Севастополя куда хотим.

Мама получила в гестапо разрешение, и в 1943 году мы выехали в село Юзскун за Джанкоем, где жила ее мама с младшими сестрами. Там мы продолжили жизнь в оккупации, и только в конце 1945 года смогли вернуться в Севастополь по вызову родственников, так как город был закрыт. Я увидела и запомнила вид центра Севастополя: кроме главпочтамта и храма – груда камней. Нам пришлось жить еще несколько лет в развалинах и подвалах.

После войны я окончила севастопольский судостроительный техникум, затем филиал Николаевского кораблестроительного института в Севастополе, вечернее отделение по профессии инженер-кораблестроитель. По окончании техникума в 1953 году министерством была направлена на работу на Севастопольский морской завод имени Орджоникидзе и проработала там до 1996 года. Ушла на пенсию с трудовым стажем 48 лет.

Работая на заводе, в честь 200-летия основания завода в 1983 году была награждена грамотой Президиума Верховного Совета Украины за заслуги перед Украиной в области судостроительной промышленности. В настоящее время на пенсии и проживаю в Севастополе.