Джулиан Лидекер два года был моим преподавателем по истории в Калифорнийском университете. Уже тогда его известность выходила за пределы университетского городка. Он издал справочники по миру рабочих и движению гражданского неповиновения и принадлежал к историкам, от которых в восторге средства массовой информации: немного суровый и, судя по внешности, старой закалки – то, что доктор прописал, когда требуется авторитетность и обоснованность, – но способный подстроиться под неожиданности прямого эфира и за две минуты объяснить действие причин и следствий, все представив в лучшем свете и добавив нотку юмора или забавную историю. Он чудесно выступал на Си-эн-эн и «Фокс ньюз». Заслуженный преподаватель, сегодня он почти что находился на пенсии и участвовал только в нескольких семинарах и курировал соискателей на докторскую степень. Лидекер был человеком большого ума и замечательной эрудиции. И особенно прекрасным он был оратором: когда я был его студентом, он часами мог говорить, не пользуясь никакими записями, просто открыв перед собой учебник, который намеревался комментировать. Хорошо поставленным голосом, который нельзя было назвать монотонным, он развивал подробные пассажи, которые пленяли весь амфитеатр, – выдержанный, уверенный в себе, разговаривающий так, как другие бы излагали письменно.

Лидекер знал историю моей матери. В те времена, когда я чуть не вылетел из университетского городка, он принял мою сторону и даже отослал ректору и декану письма в мою поддержку, утверждая – не без некоторого преувеличения, – что я его самый блестящий студент. Я навсегда остался ему признателен за поступок, от которого другие преподаватели, не желая для себя лишних хлопот, предпочли воздержаться. Мы оставались на связи. После выхода «Дома молчания» и моего потрясающего денежного успеха мы часто виделись. Тогда у меня было впечатление, что я могу поговорить с ним на равных, полный уверенности и гордости, которые придает головокружение от успехов. Затем неудачный период затянулся, и мои телефонные разговоры и встречи с Лидекером начали вызывать у меня чувство дискомфорта: у меня было ощущение, что я его разочаровываю и не оправдываю его надежд, возложенных на меня.

Когда я ему позвонил, он ни капли не удивился. Это произошло, только когда я ему рассказал, что мне удалось откопать по поводу своей матери. Мне совсем не хотелось ему лгать и придумывать мифический сценарий, чтобы обосновать свой внезапный интерес к пятидесятым. Я рассказал ему все – от встречи с Хэтэуэем до рассказа Лоры Гамильтон. Чем дольше я говорил, тем яснее слышал в своем голосе все возрастающее волнение.

К Лидекеру я приехал на следующее утро к 10 часам. Его очаровательный нескладный дом, должно быть, числился среди самых старых в Шерман-Оукс. Впрочем, мой бывший преподаватель жил в не самой веселой части района, но уже тридцать лет оставался ему верен и не собирался перебираться в высококлассное жилище в Парк-Ла-Бреа потому только, что пробил час выходить на пенсию.

Как всегда, он был безукоризненно одет, со своим обычным галстуком-бабочкой, который придавал ему старомодный вид.

– Для меня удовольствие снова видеть вас, Дэвид, – сказал он, тепло пожимая мне руку. – Сколько же времени вы ко мне не заглядывали?

В этом вопросе присутствовала и нотка упрека.

– Несомненно, слишком давно.

– Проходите, вижу, нам нужно очень много о чем поговорить.

Мы устроились в его кабинете – большой, полной очарования комнате, где стены сплошь были уставлены драгоценными книгами. Лидекер был искушенным библиофилом и насчитывал в своей коллекции несколько диковин, среди которых только одно собрание подлинных писем генерала Лафайета времен войны за независимость должно стоить почти столько же, сколько весь дом. Лидекер начал возиться у древней латунной кофемашины, которая, сколько я помню, никогда не покидала своего места при входе. По комнате начал распространяться восхитительный аромат.

– Со вчерашнего вечера я много размышлял. Не буду скрывать: ваш звонок очень заинтриговал меня и весь вечер я провел, закопавшись в свои архивы. История – прекрасная наука, но ее часто упрекают, что она не наука о прошлом. То, что вы мне рассказали, служит подтверждением того, что прошлое никогда не умирает.

– Мое, во всяком случае, точно, несмотря на то, что я долго думал иначе…

Он кашлянул, по-видимому, немного смущенный.

– У нас почти не было случая об этом поговорить, но мне очень жаль, что все это случилось с вашей матерью. Ни один ребенок не должен такого переживать.

– Спасибо, Джулиан. Я знаю, что вы тогда для меня сделали.

Он поднял брови.

– О чем вы говорите?

– Вы же понимаете. Ваше письмо поддержки… Когда меня из-за той глупой истории хотели выкинуть из университета как непорядочного субъекта. Скромность делает вам честь, но декан ввел меня в курс дела.

Лидекер был не из тех людей, кто выставляет напоказ оказанные услуги. Он лишь отмахнулся.

– О, это сущие пустяки. Я не ошибся относительно вас, чему служит подтверждением ваша карьера.

– Моя карьера! – повторил я с разочарованным смешком. – Она не такая блестящая, как вы думаете. Вот уже несколько лет я не пишу ничего стоящего. Я почиваю на лаврах.

– Нас всех подстерегает это искушение.

– Помните, что вы мне сказали, когда выдали мои выпускные сочинения?

Он с улыбкой кивнул.

– «Будьте честолюбивы!» То, что я говорю всем студентам, в которых верю.

– У меня больше нет честолюбия, Джулиан. Я чувствую внутри большую пустоту и по-настоящему осознал это только в последние дни, по мере того как продвигается мое расследование случившегося с матерью. Не знаю, как я прожил все эти годы, не проявив к ней интереса. Эту пустоту я смогу заполнить, только узнав, что произошло. Без этого я не способен двигаться вперед… И в то же время я умираю от страха при мысли, что могу узнать правду.

Лидекер подал мне чашку кофе и сел за свой стол из красного дерева, покрытый в беспорядке валяющимися книгами и бумагами.

– Знаете эту фразу Ницше: «Иногда люди не хотят слышать правду, ибо тогда разрушатся иллюзии». Вы создали себе идеальный образ своей матери. То, что вы можете открыть, сделает из нее женщину, обычное человеческое создание…

– Но я и не собирался делать из нее икону! Я всего лишь хочу найти свою мать!

Я никогда не думал, что когда-нибудь произнесу такое вслух.

– Что вы точно хотите узнать, Дэвид?

– Если бы я это знал… Мне необходима любая помощь, которую вы сможете мне оказать. Мне необходимо понять, в какой мере моя мать могла быть объектом слежки и шантажа ФБР. Теперь я убежден: именно здесь находится ключ от головоломки.

Лидекер отпил глоток дымящегося кофе.

– Вчера вечером я перечитал отрывок из мемуаров Лестера Коула – сценариста, который был жертвой преследований. Он написал, что после войны «Голливуд был островком твердой земли посреди водоворотов, в которые был ввергнут весь остальной мир». Эта фраза хорошо освещает тогдашний образ мыслей, несмотря на то, что события довольно скоро доказали ее абсурдность. Я не открою вам ничего нового, сказав, что в конце сороковых антикоммунизм стал альфой и омегой американской политики. Выслеживания коммунистов не избежала, судя по всему, и киноиндустрия, которая рассматривалась как самый большой очаг подрывной деятельности в стране. Семьдесят пять миллионов американцев каждую неделю шли в кино, и большинство из них верили в то, что видели на экранах. Полагаю, вы знаете о комиссии по расследованию антиамериканской деятельности?

– В свое время мне повезло: у меня был великолепный преподаватель истории…

– Не будьте таким угодливым, Дэвид, вам это не к лицу.

Так хорошо знакомым мне менторским голосом Лидекер объяснил мне, что после победы на выборах в 1946 году республиканцы прибыли в Лос-Анджелес и устроили турне по студиям, настоятельно убеждая режиссеров самим избавиться от сотрудников, замеченных в коммунистических взглядах, пока Конгресс не предписал им это в приказном порядке. Не прошло и шести месяцев, как в Вашингтоне началась серия общественных слушаний, проводимых представителями демократов и республиканцев, самого молодого из которых звали Ричард Никсон. Среди свидетелей – сценаристов, режиссеров – были те, кого назвали «недружелюбными»: они держались вместе, сохраняли солидарность, говорили в один голос. Они решили сослаться перед комиссией на Первую поправку к Конституции. Знаменитая «голливудская десятка» отказалась свидетельствовать и признаваться в принадлежности к коммунистической партии, и тогда им было предъявлено обвинение в неуважении. В результате слушаний увольнения возросли: даже Далтон Трамбо, самый высокооплачиваемый сценарист Голливуда, был уволен из MGM. Увольнения происходили везде одновременно, и это не было невинным совпадением: крупные студии лишь исполняли решение, принятое их руководителями, что означало: мэтры Голливуда присоединились к «охоте на ведьм».

Случаи защиты обвиняемых становились все реже. Богарт и Бэколл, которые им какое-то время помогали, развернулись на сто восемьдесят градусов и публично осудили коммунизм, «как все добропорядочные американцы». Остальные последовали за ними. «Десятке» присудили штрафы и тюремное заключение. Выйдя из тюрьмы, некоторые уехали из Америки в Мексику или Европу. Занесенные в черный список, подвергнутые остракизму, они были вынуждены, чтобы дальше работать, спрятаться за псевдонимами или именами подставных лиц.

Я снова подумал об услышанном от Лоры разговоре на пляже – как федеральный агент сообщил моей матери, что настоящий сценарист «Покинутой» с 1958 года живет в Мехико, естественно, отправившись туда не добровольно. Я плохо представлял себе, как Харрис не мог знать, кто на самом деле является сценаристом его собственного фильма. А это означало, что ФБР, возможно, и его тоже держало в поле зрения.

– И какую роль сыграл Маккарти во всем этом? Ведь это его имя осталось связано с антикоммунистической борьбой.

Лидекер оперся о письменный стол и принялся крутить в руке изящную перьевую ручку.

– Маккарти был всего лишь никому не известным сенатором из Висконсина. В пятидесятом он стал одержим крестовым походом против коммунистов, потрясая поддельным списком двухсот подозреваемых, работавших в Государственном департаменте. Именно таким образом он стал любимчиком средств массовой информации. Во всех отраслях с высокой степенью риска «красной угрозы» размножились черные списки, были разосланы сотни повесток в суд, повергнув страну в настоящую паранойю. Быстро возобновились слушания: в Голливуде большинство свидетелей согласились назвать имена, чтобы не потерять должности. Некоторые платили за это весь остаток карьеры, неся на себе клеймо предателя.

– Как Элиа Казан?

Я вспомнил, как в прошлом году режиссер узнал, что ему отказано в почетной премии Американского института киноискусства и Ассоциации критиков Лос-Анджелеса, так как не простили ему свидетельства перед Комиссией.

– Казан стал тем же примером доносчика. Но, странное дело, он назвал Комиссии лишь восемь имен, что делает из него одного из наименее говорливых свидетелей. Ошибка Казана состояла в том, что в отличие от остальных он никогда не высказал сожалений по этому поводу… Короче говоря, напав на коммунистов, засевших в недрах Государственного департамента и Голливуда, Маккарти захотел разоблачить проникновение коммунистов в армию. Многие в их собственных рядах, включая ФБР, находили, что он заходит слишком далеко.

– Я думал, что Маккарти и Гувер были старыми друзьями…

– Друзьями – это слишком сильно сказано. Даже оказав ему помощь в первое время, Гувер не любил Маккарти, отчасти потому, что тот потеснил его в крестовом походе против коммунизма. Когда сенатор попытался слишком открыто привлечь ФБР, Гувер расставил все точки над «i» и отдалился от него. В пятьдесят четвертом сенат проголосовал против Маккарти. Он очень быстро впал в безвестность и два с половиной года спустя скончался от гепатита.

Я начинал нервничать, хоть виду не подавал.

– Но моя мать была под наблюдением ФБР в 1958 году, то есть в период, последовавший за всем тем, что вы мне рассказываете! Почему после отзыва Маккарти все не закончилось?

Лидекер улыбнулся.

– Не будьте таким легковерным, Дэвид. Маккарти был всего лишь пешкой, а оказался жупелом, который в перспективе мог только вредить правительству. Его отстранение всех прекрасно устраивало. Едва он ушел, как начался второй крестовый поход, намного более скрытный. Впрочем, с тех пор свобода маневра у «охотников за ведьмами» была ограниченной, ритуал исповеди-доноса потерял свою эффективность, но изменения коснулись лишь внешней стороны.

– Именно тогда ФБР и начало перепись голливудских звезд?

– О, составление списков началось гораздо раньше… Если придерживаться конкретики, еще в семнадцатом Гувер начал собирать личную информацию на каждую значимую персону или тех, кто может такой стать. Но в пятьдесят шестом все поменялось, когда ФБР разработало свою самую секретную операцию, «КоИнтелПро» – стратегическую программу, целью которой было всеми средствами нейтрализовать оппозиционные политические движения под прикрытием защиты демократии. ФБР могло также сфабриковать обвинения против групп несогласных…

– И особенно коммунистической партии?

– Да, но сюда можно отнести защитников гражданских свобод и противников войны во Вьетнаме. Странное дело – самыми яростными противниками «КоИнтелПро» были некоторые из высших должностных лиц ФБР, которые отрицали, что их агенты принимают участие в операции под прикрытием. Каждый год ФБР публикует тысячи внутренних документов, но рассекречено слишком мало архивов, чтобы можно было действительно судить о масштабе явления. Как известно, ФБР использовало два типа воздействия: слежка и проникновение. Таким образом, у них на крючке и под наблюдением было много голливудских звезд. Самых известных из них зовут Мерилин Монро и Фрэнк Синатра, но это всего лишь пара знаменитых имен среди сотен других. Все, кто работал в Голливуде, вне зависимости от профессии, были занесены в их картотеку. Большинство из «подозрительных» не были коммунистами, но могли, по выражению Бюро, «очернять американский образ жизни и прямо или косвенно восхвалять советскую систему».

Это выражение заставило меня подумать о том, что я узнал из старых газетных статей в библиотеке. «Покинутая» по своему сюжету и недостатку благопристойности того времени прослыла фильмом, подрывающим американские ценности, что навлекло на него резкие нападки цензуры.

– А кем была моя мать во всем этом? Она оказалась на линии огня ФБР из-за Пола Вардена, о котором я вам говорил?

– Без всяких сомнений… Кстати, я кое-то нашел о нем.

– Правда?

– Разумеется, напрямую его ничего не связывает с ФБР, но я узнал, что Варден был членом Гильдии сценаристов и что он считался там активистом. Все объединения авторов, сценаристов и драматургов находились под наблюдением ФБР. Официально правительство объявило, что слежки прекратились в январе пятьдесят шестого… иначе говоря, именно тогда, когда была разработана «КоИнтелПро».

– Но за моей матерью не только следили, она общалась с агентом лично!

– Как раз об этом я только что говорил, употребив слово «проникновение». После слежки за работниками Голливуда ФБР выходило на контакт с некоторыми из них и подталкивало к сотрудничеству.

– Потому что Бюро располагало на них личной компрометирующей информацией?

– Средство давления, как и всякое другое, которое почти всегда срабатывало. В мире кино скандалы были так многочисленны, что ФБР не испытывало трудностей, убеждая неподдающихся… Фотографии, о которых вы мне говорили, представляли собой ахиллесову пяту вашей матери. И она не была единственной, кто подвергся шантажу такого рода.

– Но почему она? Ее же тогда никто не знал!

– Она стояла на пороге блестящей карьеры и посещала известных личностей. В связи с этим фильмом она теперь была сердцем цитадели и могла функционировать куда эффективнее, чем какой-нибудь федеральный агент. Именно поэтому ФБР не рисковало ничем, сделав из нее информатора. Годом или двумя позже с твоей матерью ничего бы такого не случилось…

– Что вы хотите сказать?

– К шестидесятым климат в Голливуде изменился. Незадолго после исчезновения твоей матери тех, кто отказался отвечать на вопросы Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, номинировали на «Оскар». Это решение положило конец замалчиванию и самому существованию черных списков. В шестидесятом Отто Премингер во всеуслышание заявил, что попросил Далтона Трамбо работать над «Исходом». Начиная с этого момента языки в Голливуде развязались, и многие коммунисты вышли из тени. ФБР начало вести себя куда осторожнее с известными критиками режима. Сомневаюсь, чтобы при таком положении дел Бюро рискнуло бы приблизиться к вашей матери.

Элизабет оказалась в неудачное время в неудачном месте… Вместо того чтобы утешить меня, это замечание Лидекера только добавило мне сожалений.

– А теперь что мне делать, Джулиан?

– Вы мне сказали, что запросили в ФБР имеющееся там досье на вашу мать.

– Этим занимается детектив, с которым я работаю.

– Принимая во внимание Закон о свободе информации, не думаю, чтобы вам могли отказать. Может быть, вы там найдете ответы на вопросы, которые мы себе задаем. Однако знайте, что в большинстве случаев досье цензурированы или сильно отредактированы. Даже если там и есть какие-то секреты, вам их не поднесут на блюдечке…

– В этом я сильно сомневаюсь.

Лидекер посмотрел на меня более серьезным взглядом.

– Если ФБР несет хоть какую-то ответственность за исчезновение вашей матери, значит, что-то пошло не так. Не думаю, чтобы кто-то желал причинить ей вред.

– Вы думаете, что это… промах?

– Не уверен, что правительству свойственно употреблять слова такого рода, но мысль именно такова. Я бы дорого дал, чтобы узнать, что произошло вот уже сорок лет назад.

– Любопытство историка?

Он поднял брови и медленно покачал головой.

– Нет, Дэвид, с тобой сейчас говорит не историк, а друг.

Встреча с Лидекером мне помогла, даже несмотря на то, что я уходил с горьким чувством вины, что слишком отдалился от тех, кто мне дорог. Друзья, моя бабушка, Эбби… Как я мог позволить своей жизни дойти до такого состояния? И как в то же самое время я мог думать, что заставлю замолчать окружающие меня отголоски прошлого?

Но эти вопросы недолго занимали мой разум. Усевшись в свой «Астон Мартин», припаркованный у дома бывшего преподавателя, я ясно видел, как в пятнадцати метрах позади меня в то же самое мгновение тронулся с места мощный внедорожник. Если бы сейчас улица не была пустой, я бы, скорее всего, не обратил на это внимания.

Голова была еще полна рассказов о слежках, я решил ехать как можно медленнее, не теряя машину из поля зрения в зеркале заднего вида и втихомолку надеясь, что она приблизится. Но водитель, которого я различал только в виде силуэта, приспособился к моей скорости. Сердце у меня сжалось. Я снова подумал о тени на моей улице, о незнакомце, который проник в мой дом, и о едва скрытой угрозе, написанной на фотографии моей матери…

Я решил выбрать не тот маршрут, которым приехал сюда, предпочтя узкие улочки, где невозможно развернуться. Внедорожник – как мне показалось, «Субару» – двигался следом за мной как приклеенный. Теперь не оставалось никаких сомнений: меня преследуют. Эта карусель продолжалась две минуты, которые показались мне вечностью. Между нами вклинилось две-три машины, но мне все время удавалось различить в зеркале заднего вида кусок черного капота.

На выезде с Шерман-Оукс, неподалеку от автомагистрали, я резко увеличил скорость, чтобы при необходимости меня зафиксировали. Несколькими секундами позже я увидел, как внедорожник попытался обогнать машину перед собой, а затем резко отступил из-за пикапа, который шел в противоположном направлении. Вскоре я потерял его из виду. Должно быть, из осторожности человек за рулем предпочел оставить преследование…

Ни разу мне не представилось случая проехать мимо табло видеорегистрации.