3
Мы условились, что я буду платить Хэтэуэю скромную сумму в 3000 долларов в неделю. Даже не имея никакого представления о тарифах частных детективов Лос-Анджелеса, я догадывался, что тот воспользовался ситуацией, чтобы ободрать меня как липку. Я даже спрашивал себя, не было ли это промедление средством заставить меня увеличить цифру в счете. Но деньги не имели никакого значения: я так хотел, чтобы он принял мое предложение, что заплатил бы и вдвое больше. И потом, мне очень понравились непосредственные манеры и прямодушная простота этого типа. Он произвел на меня впечатление человека, которому можно доверять.
Считая мое дело «слишком безумным», Хэтэуэй не захотел, чтобы мы подписали контракт, и предпочел получать конкретную сумму на неделю, чем по своему обычному часовому тарифу. Разумеется, он не брал на себя никаких обязательств за результат. На самом деле ни он, ни я толком не знали, что ему надо искать. Дело о пропаже без вести, когда не нужно искать жертву, способно сбить с толку даже самого заслуженного из детективов. Чтобы ему было спокойнее, я изложил свой взгляд на ситуацию:
– Представьте себе, что я пришел к вам потому, что пишу сценарий о деле Элизабет Бадина…
– Так вы это на самом деле?
– Нет, конечно! Я сказал «представьте себе». Скажем так: вы работаете консультантом, но особенным, который должен, так сказать, участвовать в создании фильма, раскрывая правду.
Моя метафора ни капли его не убедила. Хэтэуэй, насколько я понял, не привык к тому, чтобы другие указывали ему, как действовать. Первое, что он сделал, это попытался заполучить досье, хранящиеся в архивах департамента полиции Лос-Анджелеса. Это было нелегким делом: он уже больше пятнадцати лет как вышел на пенсию и мало кого знал из нынешних сотрудников. Но, судя по телефонному разговору, который он вел, когда я зашел к нему в кабинет, он смог обнаружить кучу возможностей и сумел все уладить с законом.
Более того, детектив взял на себя труд запросить от моего имени, используя закон о свободе информации, досье, имеющиеся у ФБР по делу об исчезновении моей матери. С 70-х благодаря очень своевременно случившемуся Уотергейтскому скандалу каждый американский гражданин может ознакомиться с информацией, которой располагает о нем правительство. По административным соображениям предполагаемая кончина моей матери указана как имевшая место в конце 60-х. Это решение правосудия позволило мне получить доступ к документам. Затем ему предстояло, ознакомившись с расследованием из первых рук, составить полный список всех проходивших по делу и попытаться связаться со всеми ныне здравствующими. Что же касается остального, он предпочитал сориентироваться по обстановке. Со своей стороны я собирался навести справки во всех архивах крупных газет того времени и, по выражению Хэтэуэя, изобразить из себя «библиотечного червя».
После разговора с Хэтэуэем я проехался на машине по Голливудскому бульвару. Как мне объяснили, «Голубой звезды» уже давно не существует: она была снесена в 70-х вместе с множеством других лавочек и ресторанчиков, чтобы освободить место для огромного торгового центра с вызывающе роскошным фасадом. Что в этой туристической магистрали осталось от «золотого века» Голливуда, который знала моя мать? «Китайский театр Граумана»? Аллея Звезд, кстати, открытая не так уж давно? Вот почти и все. Я всегда спрашивал себя, как можно быть готовым пересечь половину земного шара, только чтобы увидеть звезду Шэрон Стоун или Тома Хэнкса на этой грязной улице, переполненной народом и уличными торговцами, которые если вцепятся в кого-то, так не отпустят. На самом деле я не знаю никого из местных жителей, кто бы получал удовольствие от прогулок по этой гигантской ловушке для туристов. Места Лос-Анджелеса, ослепляющие дешевым блеском мишуры – а их там более чем достаточно, – всегда меня вгоняли в депрессию: можно подумать, что они только для того и придуманы, чтобы скрыть от людских глаз разбитые надежды и неудачи, которыми буквально перенасыщен этот город.
Поднявшись по бульвару до Ла-Бреа-авеню, я начал представлять себе, как моя мать приезжает из Санта-Барбары на поезде, с простеньким чемоданом в руке. Какой символический поступок она совершила, чтобы отметить свою новую жизнь? Пошла полюбоваться на гигантские буквы «Голливуд» на вершине горы Ли? Или она прошагала по этой улице от Дрэйк-отеля до «Китайского театра», где проходили премьеры всех крупных экранизаций своего времени? Или направилась прямо к модельным агентствам бульвара Уилшир, адреса которых терпеливо собирала столько месяцев? Сколько таких, как она, в пятнадцатимиллионном городе? Сколько юных девушек, прибывших из своих небольших местечек, сколько школьных королев красоты обивало пороги тех же агентств в поисках роли своей жизни? Единственное, что меня утешало – Элизабет приблизилась к своей славе и почувствовала ее лучи, хоть при этом и обожгла себе крылья, как бабочка.
На следующий день я встал раньше обычного и провел утро, разбирая вещи матери. Должен сказать, что по мере того, как продвигалась инвентаризация, мое разочарование становилось все сильнее. Хэтэуэй предупредил меня, что, разбирая старые коробки, забытые в подвале, дела не раскрывают. Сейчас я убеждался в этом на своем горьком опыте.
Там были прекрасно сохранившиеся портфолио с фото той поры, когда Элизабет Бадина была манекенщицей, почтовые открытки и письма от друзей, просматривая которые я ощутил неприятный осадок от ее первых лет в Голливуде, книги, на страницах которых в изобилии встречались заметки, сделанные ее рукой, несколько старых контрактов. Прочтя один из них, я узнал, что ей заплатили 10 долларов за фотосессию – сумма, которая даже тогда была смехотворной. Там были безделушки, покрытые пылью вещицы, беспорядочная куча счетов, связка ключей… Еще я нашел в глубине коробки непонятный бронзовый бюстик, судя по всему, копию с древнегреческой статуи. Лицо молодого мужчины выражало благородство и безмятежность, в чертах лица чувствовалась непреклонность, глаза из цветных камней казались на удивление выразительными, из-под повязки у него на лбу торчали кудрявые волосы. Раньше я никогда не видел этой статуи: должно быть, Нина спрятала ее в подвале до того, как мы переехали в Сильвер-Лейк. Наскоро очистив, я поставил ее на каминную полку и продолжил перебирать вещи.
Сидя на ковре в гостиной, я начал приходить в отчаяние, как вдруг мне на глаза попалась единственная находка, достойная внимания: тетрадь в красной тряпичной обложке, на первый взгляд пустая, между страницами которой обнаружилось два сложенных вдвое листочка бумаги. Я узнал почерк своей матери – мелкие буквы с почти отсутствующими вертикальными черточками, – написано было второпях и на нервах. Картонная коробка, где я нашел эту тетрадь, немного отсырела: в нижней части листочка чернила потекли, отчего последние фразы было невозможно разобрать. Я сразу же понял, что держу в руках черновик письма. С первых же строк я почувствовал, как мое сердце бешено застучало.
Без сомнения, с моей стороны это трусость – писать тебе вместо того, чтобы все высказать прямо в лицо. Но, видишь ли, я слишком опасаюсь, что не получится ясно выразить все, что думаю. Я никогда особенно не ладила со словами. Разве актеры не довольствуются тем, что произносят то, что другие вкладывают в их уста? Ты это знаешь не хуже моего. Или нет, может быть, мне все-таки не хватает смелости. Просто скажу тебе все как есть, без прикрас. Я никогда не забуду то, что мы пережили вместе. Каждый день, каждый час, каждая минута, проведенная с тобой, навсегда останутся в самой глубине моего существа. Но так больше не может продолжаться. Я наизусть знаю твои упреки. Знаю, что уже некоторое время держу тебя в напряжении. Между нами (…) «забор из колючей проволоки», как мне однажды от тебя довелось услышать. Но это не от недостатка любви, а чтобы защитить тебя, чтобы защитить нас. Жертва, о которой ты меня просишь (…) Наши встречи, даже тайные, стали слишком опасны. Опасны для нас и, я бы сказала, для Дэвида тоже. Теперь я должна думать о нем. Мать больше не задавала мне вопросов, думаю, она поняла (…), что я захлопнусь, как устрица при любой попытке устроить мне допрос. В любом случае, что я смогу ему сказать, что отец его не признал и никогда не признает? Как ты себе это представляешь: мы будем жить в доме семейной парой, как ни в чем не бывало, воспитывать ребенка? Мое собственное счастье стало для меня чем-то мизерным и незначительным. Даже съемки кажутся не такими важными, как раньше. А ведь всего год назад я была бы готова продать душу дьяволу, чтобы заполучить такую роль. Каждое утро я прихожу на студию, полная страха из-за всего того, что ты знаешь. Ошибки, которые я совершила, будут преследовать меня всю жизнь. Какой несчастной дурочкой я была! Ты хорошо знаешь, что меня никогда не оставят в покое и что (…)
Совершенно озадаченный, я дважды перечитал этот не до конца исписанный листок. Неужели я первый, кто заглянул в него спустя сорок лет? И моя бабушка не обнаружила его, складывая вещи своей дочери? Хотя нет: она не оставила бы его в тетради и, учитывая содержимое письма, отнесла бы куда следует.
Никакой даты не было, но упоминания съемок все ставило на свои места: эти слова могли быть написаны только в январе 1959 года, за несколько недель или дней до ее исчезновения. У меня в руках было ее последнее письмо или, по крайней мере, черновик, что придавало ему в моих глазах еще больше ценности: здесь она свободно выражала свои мысли.
Моим первым впечатлением было, что все в этих трех десятках строчек укладывалось в ту версию, которую сконструировали мы с Хэтэуэем. На момент исчезновения у Элизабет и правда была любовная связь. Ее больше не устраивало тайком видеться со своим любовником, у которого были все шансы оказаться моим отцом. Никакая совместная жизнь для них была невозможна: образ пары, воспитывающей ребенка, упоминался лишь для того, чтобы быть отвергнутым. Что говорило в пользу того же предположения: мужчина был женат и развод даже не рассматривался, скорее всего, из-за его высокого положения в обществе. Умирая от переживаний и все еще любя, она все же решилась порвать с ним, чтобы защитить своего ребенка и карьеру. Но в последнем пункте мы ошиблись: разрыв был решением моей матери, а не того неизвестного мужчины, боявшегося, что она обнародует их связь. Впрочем, дела это не меняло. Единственно, что менялось, это мотив убийства – а я больше не сомневался, что имело место именно убийство, – ревность, досада, гнев и чувство унижения брошенного… Гораздо более сильные побуждения, чем можно подумать.
Я пораскинул мозгами. Послав перед этим письмо или нет, моя мать встретилась в «Голубой звезде» со своим любовником и объявила, что окончательно оставляет его. Их разговор быстро закруглился. На следующий день этот мужчина снова пытается с ней встретиться или назначает свидание в Голливуде. Почему Элизабет согласилась? Неужели ей не было все ясно? Или она хотела раз и навсегда поставить все точки над «и»? Позволила задобрить себя? Впрочем, не важно… Она встречается с мужчиной, по вине которого исчезает навсегда: может быть, убийство было преднамеренным, а может быть, все произошло случайно в результате ссоры.
Еще под впечатлением от своего открытия я позвонил Хэтэуэю, но попал на автоответчик. Я оставил ему послание, я затем отправил письмо по факсу. Когда я его сканировал, в дом вошла Мариса. Я заметил, какой озадаченный взгляд она бросила на валяющиеся по всему полу вещи и коробки.
– Матерь божья! Что здесь происходит?
– Не беспокойтесь, всего лишь прибираюсь понемногу.
– Вы называете это «прибираюсь»? Что вам понадобилось во всей этой гадости?
– Кое-какие материалы… для моего будущего фильма.
– Ох!
Я знал, что достаточно произнести слова «фильм», «кино» или «сценарий», чтобы произвести впечатление на Марису. Она все время хотела говорить со мной о кинозвездах, которых я встретил, о вечеринках, где я бывал, о сплетнях, которые обсуждает весь Голливуд. Малейшее невинное замечание, касающееся искусства экрана, например, «знаете, Спилберг недавно купил себе дом в наших краях?», приводило ее в экстаз.
Поспешно закрывая две или три коробки, чтобы скрыть от взгляда их содержимое, я увидел, что у Марисы в руке огромная плетеная корзинка.
– Я же вам сказал, нет необходимости приходить. Я уже взрослый мальчик.
– По части хорошо покушать что мужчина, что мальчик – тут нет возрастов!
Покачав головой, она бросила последний взгляд на коробки и скрылась на кухне.
У себя в кабинете я прикрепил на пробковую доску рядом с последним фото Элизабет черновик ее письма. На остававшийся нетронутым участок стены я прикнопил репродукцию «Большой волны», которую привез из дома в Сильвер-Лейк. Меня буквально переполняло волнение. Все начинало обретать четкие очертания. Я очень надеялся, что помощь Хэтэуэя очень быстро позволит мне еще больше узнать обо всем этом.
Зазвонил мой мобильник. Я думал, что мне перезванивает детектив, но на экране высвечивалось имя Эбби.
– Ты где был? Я, не переставая, слала тебе эсэмэски.
Она казалась действительно обеспокоенной, даже огорченной. Я сердился на себя, что с самого отъезда из Нью-Йорка не давал ей о себе знать.
– Извини, я не знал, где мой мобильник, вот только сейчас его нашел.
– Я тебе много раз звонила и на домашний.
– Я сейчас не в Нью-Йорке, Эбби… я в Лос-Анджелесе.
Ее голос сделался серьезнее:
– И как давно?
– Со вчерашнего дня. Пришлось ехать туда в пожарном порядке… кое-какие проблемы с моим контрактом.
– Каким контрактом?
– Ты хорошо знаешь: подростковый ужастик, над которым я тружусь.
– Ты мне не сказал, что подписал контракт!
– Ну что ты, в тот же вечер и сказал.
– Уверена, что нет, – с раздражением в голосе ответила она. – Ты сказал, что тебе осточертело «штопать» сценарии, написанные другими, что ты собираешься взяться за свою «историю».
– Я и собираюсь за нее взяться! А в ожидании работаю, чтобы не потерять навыков, как пианист, играющий гаммы…
Начав врать или на ходу придумывать доказательства, я уже не в силах повернуть назад.
– Хорошо, как ты там?
Я надеялся, что Эбби смягчилась и, так же как я, предпочитает больше не обсуждать эту тему.
– Хорошо, хоть и устал до смерти. Пришлось делать съемки на натуре, но было слишком ветрено. Затем Стив вдрызг разругался с фотографом, который исчез на целый день… Прямо мелодрама. – При этом я не имел ни малейшего понятия, кто такой Стив. – Поэтому мы так сильно и опаздываем. Только и делаешь, что ждешь, у меня уже впечатление, будто я цветочный горшок на столе.
– Так хорошенький же цветочный горшок.
Она не оставила своей манеры иронизировать, от которой я все пытался ее отучить.
– Вдобавок ко всему я должен вернуться в Нью-Йорк в следующую пятницу. Съемки с Конаном О’Брайеном… Знаешь, эта передача, которую ты находишь дурацкой.
– Я никогда не говорила, что О’Брайен дурак! Напротив, он очень забавный.
Я не был уверен, что смотрел целиком хотя бы одну из его передач.
– Ты знаешь, каких нервов мне это стоило… Всю ночь глаз не сомкнул, думаю, у меня даже ячмень вскочит от стресса.
– Ну что ты, все будет хорошо…
Эта ее манера отделываться ничего не значащими фразами просто выводила меня из себя.
– У тебя все хорошо, Дэвид?
– С чего бы у меня было что-то плохо?
– Почему ты всегда мне отвечаешь вопросом на вопрос?
– Ты сама только что это сделала, позволь заметить.
– Хватит все превращать в шутку! Я прекрасно вижу, что тебя уже несколько дней что-то тревожит. Точнее, с твоего дня рождения.
– Что ты выдумываешь?
– Я ничего не говорю, но я же не слепая! Это из-за твоих сценариев? У меня иногда такое впечатление, что ты воспринимаешь свою подработку консультантом как… унижение.
Она попала настолько в точку, что я не мог удержаться, чтобы не повысить голос:
– Унижение! Тебе не кажется, что ты заходишь слишком далеко? Очень многие на этой планете хотели бы переживать такие унижения в виде шестизначной цифры.
– Ты прекрасно знаешь, что я говорю не о деньгах! Я тебе говорю о чувстве, о твоей самореализации в работе. Ты же не станешь мне говорить, что переписываешь эти глупости, чтобы в конце месяца получить чек?
– Последний сценарий Катберта не так уж и плох.
– У тебя же блестящий ум, Дэвид. Ты еще в состоянии написать восхитительные истории. Но что-то в тебе замкнулось, и ты погряз в обыденности просто потому, что так легче.
– Ничего во мне не замкнулось! Единственно: писать – это не только сесть утром за компьютер и открыть кран. У всех бывают более и менее творческие периоды. Капра говорил, что написание сценария – это самая трудная часть, которую меньше всего понимают и меньше всего замечают. Я живу, как все сценаристы.
– Видишь ли… Я говорю с тобой о твоей жизни, и твоя первая реакция – спрятаться за цитату. Вот когда ты в последний раз написал что-то, чем можешь гордиться?
– Я делаю все возможное, Эбби… и у меня часто складывается впечатление, что никто этого не понимает.
– А Харрис?
От одного этого имени я впал в панику. Неужели Эбби разузнала о моей встрече с Кроуфродом, о моем путешествии в Беркшир и моем расследовании?
– Что Харрис?
– Не знаю… Три дня назад он умер. Все только об этом и говорят, а ты ничего не говоришь. Тишина в эфире. Значит, тебя это должно сильно затрагивать. Возможно, ты хочешь об этом поговорить?
– Харрис был великим режиссером и…
– Это все, что ты можешь сказать?
– А что ты на самом деле хочешь, чтобы я сказал? Что в последние дни я не перестаю думать о своей матери? Да, это так и есть. Но если о ней говорить, что это изменит? Я никогда ее не знал, Эбби. Элизабет Бадина для меня будто чужая.
– Ты не можешь такое говорить. Что бы ни могло случиться, она всегда будет твоей матерью.
– Я не уверен, что можно страдать от отсутствия кого-то, кого никогда не знал.
– Конечно, ты же из-за этого страдаешь.
Повисло молчание. Этот разговор начал тяготить меня не только потому, что заставлял открывать свои чувства, сколько потому, что был основан на лжи. Ну почему я заврался и теперь отмалчиваюсь? Было бы так просто с самого начала сказать Эбби все как есть.
– Я видел свою бабушку, она просит поцеловать тебя за нее.
– Как она себя чувствует?
– Неплохо, я бы сказал, в хорошей форме. Всякий раз, когда навещаю ее, я сожалею, что поместил ее в эту пятизвездочную тюрьму. Не думаю, чтобы она была счастлива.
– Но ты же хорошо знаешь, что она больше не в состоянии жить одна.
– Я мог бы нанять кого-нибудь, кто мог бы круглые сутки находиться с ней!
– Что каждую минуту напоминало бы ей о ее состоянии… и не помешало бы упасть с лестницы или опрокинуть на себя кастрюлю кипящей воды на кухне.
– Может быть, но жизнь – это риск.
– В ее возрасте больше нельзя рисковать, Дэвид. Хорошо, а теперь я должна тебя оставить. Меня ждут обедать, сегодня следует начать рано. Позвони мне, ладно? И не теряй на этот раз телефон. Мобильник для того и существует, чтобы все время быть при тебе.
– Попытаюсь этого не забыть.
Мариса ушла, я обедал один на большой кухне, где вот уже четыре года не готовилось никакой еды. Фаршированные перцы были просто божественны, но мне не хотелось есть. Едва притронувшись к тарелке, я поставил ее в холодильник. С чашкой кофе в руке я прохаживался по гостиной и снова думал о последнем письме, написанном моей матерью. То, что Хэтэуэй не перезванивал, вызывало раздражение. Я спрашивал себя, действительно ли он принял мое дело всерьез. Или он собирается только складывать мои деньги в карман и сплавлять ничего не значащую информацию, которую хранил в загашнике?
В начале первого в дом пришел сын Марисы, чтобы собрать вещи. По его огорченному лицу я понял, что мать устроила ему нагоняй за то, что работал у меня в гараже, когда я в Лос-Анджелесе. Предложив ему стаканчик, я попытался ободрить его:
– Антонио, я тебе уже сто раз говорил, что ты меня не беспокоишь. Оставь свои вещи там, где они лежат, ладно?
– Это классно с вашей стороны.
Сделав глоток колы, я указал пальцем на эмблему «Лейкерс» на его тенниске.
– Не похоже, что мы снова увидим их игру. Видел, какой бардак творится в НБА?
Он скривился.
– Готов спорить, что локаут сильно испортит сезон. Во всяком случае, с некоторых пор мы больше не на последнем месте. Я спрашиваю себя, может, для нас так лучше.
– С такой командой всякую надежду потеряешь.
– Скажете тоже.
– Знаешь, откуда взялось название «Лейкерс»?
– Нет, – сказал он, качая головой. – Сказать по правде, я никогда не задавался таким вопросом.
– Перед тем как обосноваться в Лос-Анджелесе, команда начала свое развитие в Миннесоте, земле десяти тысяч озер. «Лейкер» означает «озерный житель».
– Ну, если так будет продолжаться, для них самым лучшим будет вернуться в Миннесоту. Et rapidos!
– А как твой фотоаппарат, работает?
– О, «Canon», который вы мне подарили, просто гениальная вещь! Если хотите, я мог бы вам показать свои последние снимки.
– С удовольствием. Ты очень одаренный, Антонио.
Разговор подал мне одну идею.
– Ты не мог бы оказать мне услугу?
– Все, что хотите.
Я взял из кабинета фотографию, которую передал мне Кроуфорд.
– Это ваша мать, не так ли?
– Да.
– Она была действительно очень красивой…
Антонио практически не знал своего отца. Не особенно распространяясь на эту тему, Мариса доверительно сообщила мне, что тот покинул семейный очаг, когда их сыну было всего три года. С тех пор она ничего никогда о нем не слышала.
– На самом деле я ее уже видел, – добавил он, не сводя глаз со снимка.
– Правда?
– Мне, наверно, не следовало, но… однажды я искал ее фото в интернете. Надеюсь, вы на меня не сердитесь?
– С чего бы мне на тебя сердиться? Напротив, мне очень приятно.
– Знаете, что я вам скажу: эта самая удачная, намного лучше остальных.
– Я тоже так считаю.
Теперь я окончательно убедился: автором этой фотографии был не кто иной, как Харрис. Не только потому, что снято было талантливо; чтобы ухватить, когда моя мать на мгновение расслабилась, надо было очень хорошо ее знать.
– Ты мог бы увеличить эту фотографию? Мне бы хотелось повесить ее у себя в кабинете.
– Без проблем, у меня приятель вкалывает в фотолаборатории в городе. Вот только, учитывая размеры исходника, вы чертовски потеряете в качестве.
– Сделай как можно лучше. Я полностью тебе доверяю.
Антонио покачал головой.
– Ну что за дрянь с ней случилась. Судя по тому, что я читал, она еще немного, и стала бы кинозвездой.
– Кто знает?
– Я вам очень сочувствую.
Я понял, что, говоря мне все это, Антонио думал не столько о моей матери, сколько о своем отце, который их бросил.
Прошлой ночью я так мало спал, что сразу после его ухода мешком рухнул перед телевизором. Я переключал с одной программы на другую, пока не попал на репортаж о недавней военной операции американской армии против террористических баз в Афганистане и фармацевтического завода в Судане. Я отложил пульт от телевизора, очень довольный, что нашел передачу о чем-то, кроме похождений Клинтона. Не считая псевдоэксперта, который язвительным голосом пояснил, что для президента эти военные операции – всего лишь средство заставить всех забыть о деле с Моникой Левински. Выключив телевизор, на несколько часов я забылся беспокойным сном.
После короткого телефонного разговора Хэтэуэй прибыл ко мне около семи. На нем была гавайская рубашка, еще более отвратительная, чем накануне. Он заметил, что мой взгляд упорно останавливается на его одежде.
– Моя жена ненавидела эти рубашки. С тех пор как мы расстались, для меня стало делом чести сделать их основой своего гардероба.
– Хотите стаканчик?
– Не откажусь. Если у вас есть немного скотча, я в деле.
– Должен быть.
Он прошелся по гостиной, скорчив гримасу, задержался перед подлинным рисунком Баскии, внимательно рассмотрел греческий бюст, а затем бесцеремонно плюхнулся на кушетку.
– Классно тут у вас! Вижу, труженики Голливуда неплохо зарабатывают… конечно, за исключением детективов-консультантов. Еще и «Астон Мартин» перед домом, чертова коллекционная модель! Похоже, придется пересмотреть свои тарифы в сторону повышения.
– Хэтэуэй!
– Не берите в голову. Знаете, я предпринял кое-какие розыски относительно вас.
– В самом деле? Вам что, время некуда девать?
– Я и не знал, что вы так навели шороху со своим фильмом… как он там называется?
Я протянул ему стакан.
– «Дом молчания».
– Да, он. Аннотация довольно завлекательная. Извините, но я почти не хожу в кино. Думаю, я остановился на «Грязном Гарри».
Я уселся напротив него на подлокотнике кресла, не притрагиваясь к стакану, который себе налил.
– Это неважно.
– Я могу дымить?
– Давайте! Меня дым не беспокоит. Предпочитаю предаваться своим порокам по доверенности.
– Эта фраза хорошо прозвучала бы в кино. Вам надо бы вставить ее в сценарий.
– Вы прочитали письмо?
– Да.
– И?
Сделав большой глоток из стакана, он отставил его в сторону и вытащил из кармана листок, который я послал ему по факсу.
– Вне всякого сомнения, даже если ваша мать и была влюблена, решение расстаться принято именно ею. Таким образом, наша теория с треском проваливается.
Сделав наконец глоток скотча, я изложил ему замечания, которые пришли мне в голову после того, как я прочитал письмо. Он меня вежливо слушал, хотя время от времени строил гримасы, выражающие недовольство и сомнение.
– В таком случае, если этот тип убил вашу мать, значит, он настоящий психопат. С чего бы женатому состоятельному мужчине рисковать, совершая убийство любовницы, которая решила уйти из его жизни и больше для него не представляет собой никакой угрозы?
– Может быть, потому, что любил ее и не мог допустить, чтобы она от него ускользнула? Возможно, он думал, что она встретила другого мужчину. Отелло, знаете такого? Для меня очевидно, что это преступление на почве страсти. Наверно, во время своей полицейской карьеры вы сталкивались с большим количеством подобных случаев…
– Обокраденный воришка? Любовник, обманутый другим любовником? В вашей версии многовато романтики.
– Убийство вовсе не было преднамеренным. Можно представить себе спор, который зашел слишком далеко. Все-таки не забывайте, что этот тип был отцом ее сына.
– Такое возможно. Но я не уверен, что адресатом этого письма был ваш отец.
– Так перечитайте его, черт побери! «В любом случае, что я смогу ему сказать, так как отец его не признал и никогда не признает?» Это едва прикрытый упрек.
За это время я успел столько раз перечитать это письмо, что, как только что убедился, знал его наизусть.
– Почему, обращаясь к человеку, надо говорить о нем в третьем лице?
– Ирония, стиль… выберите любой вариант. Ведь говорили же Юлий Цезарь и Наполеон о себе в третьем лице! И потом сразу после этой есть и другая фраза: «Как ты себе это представляешь: мы будем жить в доме семейной парой, как ни в чем не бывало воспитывать ребенка?»
– Это ничего не доказывает. Он мог когда-нибудь пообещать, что воспитает этого ребенка как своего.
Я потихоньку начинал постукивать ногами.
– К чему вы, собственно, клоните?
– Пытаюсь немного отстраниться, Бадина. Вот чего вам не хватает: вы будто читаете, уткнувшись носом в страницу. Вы не в состоянии рассматривать Элизабет просто как жертву преступления. В ваших глазах она прежде всего остается вашей матерью. Конфликт интересов: вы видите лишь то, что хотите видеть. Вы хотите выяснить личность своего отца и вчетверо хуже соображаете, когда речь заходит о вашей бесценной персоне. Таким образом вы ничего не достигнете. У Шерлока Холмса был один-единственный провал в жизни: расследование, касающееся Ирен Адлер.
– Я думал, вы не читали.
– Я смотрел все фильмы с Бэзилом Рэтбоуном. Почему такая личность, как Шерлок, такой выдающийся блестящий ум, потерпел поражение?
– Потому что влюбился?
– Чувства, Бадина. Детектив не может эффективно вести расследование, если испытывает к жертве чувства. Он должен оставаться объективным, избегать эмоционального включения. Когда полицейский прибывает на место преступления, он не начинает лить слезы над несчастной судьбой убитого, которого видит перед собой.
– Возможно, вы правы, но в данном конкретном случае я не вижу, что мог бы с этим сделать.
Хэтэуэй вынул из кармана полукруглые очки и водрузил их себе на кончик носа.
– Хорошо. Как мне кажется, из этого письма мы узнаем кое-что новое. Primo, любовник вашей матери близок к миру кино. Цитирую: «Не довольствуются ли актеры тем, что произносят то, что другие вкладывают в их уста? Ты это знаешь не хуже моего». Намек представляется мне достаточно прозрачным. Он это знает так же хорошо, как она, потому что знает, как все работает в Голливуде, как в те времена боссы обращались с актерами.
– Здесь я с вами согласен.
– Secundo, Элизабет буквально умирает от ужаса: «полная страха», «опасность, которая подстерегает меня». Достаточно эмоциональный словарный запас, не так ли? Если только она не боится своего любовника, как мы предполагаем. Источник этого страха в ошибках, которые она совершила, когда была моложе: «из-за всего, что ты знаешь». Но о каких ошибках идет речь? К несчастью, она упоминает об этом слишком туманно, как если бы опасалась, что письмо может попасть не в те руки.
Я сделал ему знак передать мне листок бумаги.
– И еще посмотрите на эту фразу в конце: «Меня никогда не оставят в покое». Кто не оставит? Можно подумать, что она говорит о нескольких людях; во всяком случае, мне так показалось.
– Меня это тоже удивило, когда я это читал. Если это не «стиль».
– Очень смешно. Налить вам еще?
– Передайте мне лучше бутылку, я предпочитаю сам подливать.
Он налил себе более щедрую порцию, чем ту, что до этого я.
– Хорошо, а как далеко продвинулись вы?
– Сегодня я не сидел без дела, но новости не самые хорошие. Я задействовал все свои связи с департаментом полиции Лос-Анджелеса. Если быть с вами до конца искренним, мне не удастся найти доступ к досье. Никто не желает, чтобы «глухари» получали огласку. Парни и без этого здорово рисковали, передавая мне внутренние документы даже сорокалетней давности. Начальник полиции разменял свой последний год перед пенсией. Подозреваю, что он ничего не имеет против скандала. Вместе с новостями о смерти Харриса и своей работой сценариста вы немедленно окажетесь на первых страницах газет. Средствам массовой информации эта история окажется по вкусу.
– Что касается досье… я могу заплатить, это не проблема.
Хэтэуэй едва не подавился скотчем.
– Черт! Вы сами-то слышали, что сказали? Вам что, за решетку захотелось или чего? Знаете, чего вам все это может стоить?
– Вот только, пожалуйста, не надо изображать передо мной оскорбленную невинность! Я слышал, как вы вчера говорили по телефону. Не думаю, чтобы мне это стоило дороже, чем вам.
Детектив не на шутку разозлился.
– В каком проклятом космосе вы живете? Я разговаривал не с полицейским агентом! Всего лишь тип, который время от времени снабжает меня кое-какой информацией. Со временем все частные детективы учатся играть на слабых местах системы. Я совершенно ничем не рисковал, пустил немного пыли в глаза, и все тут.
– Успокойтесь, я понял урок. Каков вывод: оставляем все как есть?
– Я еще не закончил. Этот день я провел в офисе окружного прокурора. Перед самым началом лета 1959 года сотрудника его департамента обязали провести дополнительное расследование по делу об исчезновении Элизабет. Некоторые из инспекторов департамента полиции Лос-Анджелеса – какие, не знаю – должны были сообщить ему свои собственные выводы. Досье офиса окружного прокурора, несомненно, должны быть лаконичными, как любовная записка, но кое-что интересное там, возможно, было.
– Вы потерпели полную неудачу с департаментом полиции Лос-Анджелеса – и как же после этого рассчитываете на прокурора?
– Это разные юрисдикции. Окружной прокурор представляет правительство. Считается, что в последние годы его департамент стал более гибким и не таким требовательным по отношению к досье со старыми делами. В будущий вторник я записан на прием, посмотрим, что из этого получится.
Хэтэуэй убрал в карман копию письма и очки.
– Во всяком случае, сегодня утром моя секретарша снова вышла на работу.
– Ее сынишке лучше?
– В порядке. Она занята вашим расследованием со стороны департамента юстиции. Мы затребовали все, что есть. Согласно Закону о свободе информации они по определению обязаны предоставить вам все имеющиеся документы, которые у них есть на Элизабет Бадина. Срок исполнения может быть длинным, но попытаться действительно имеет смысл.
– А что касается тогдашних свидетелей?
– Это большая работа и не делается по мановению волшебной палочки. Отрицательный момент состоит в том, что большинство тех, что принимал участие в съемках, уже скончались.
– Дэннис Моррисон, партнер моей матери, умер два года назад.
– Я читал в интернете.
– А продюсер Саймон Уэллс в начале 80-х. Иначе говоря, двое тех, кто ближе всего к Элизабет.
Хэтэуэй допил свой стакан и поднялся.
– Но мы же не будем так быстро сдаваться, верно? Завтра мне надо кое-что сделать, текучка.
– Супружеская измена?
Он молча кивнул.
– Это не должно занять у меня много времени, а затем я буду телом и душой принадлежать вашей истории. Вы же последуйте моему совету и покопайтесь в старых газетах. Несомненно, это позволит вам получить более полное представление о деле.
После секундного колебания он пристально посмотрел мне в глаза.
– И последнее, Бадина…
– Да?
– Доставьте мне удовольствие: не возлагайте на это расследование слишком много надежд.
– Вы мне это вчера уже говорили.
– Знаю, но держите это в голове.
Детектив надел куртку. Внезапно мне показалась угнетающей сама мысль провести вечер в этом большом доме, в который раз пережевывая свои проблемы. Не раздумывая, я спросил у него:
– Скажите, Хэтэуэй, у вас на этот вечер что-то намечено? Вы любите фаршированные перцы?
Улыбнувшись мне и не заставив себя уговаривать, он снял куртку.
– Люблю ли я фаршированные перцы? Я их обожаю.
