Если мы хотим проанализировать происхождение идеи Бога, недостаточно просто обрисовать современные представления наиболее образованной и просвещенной части общества на этот счет, ведь в значительной степени эти представления традиционны… Они передаются из поколения в поколение почти без специального осмысления и изучения. Вот почему, чтобы определить первооснову представлений человека о Боге, необходимо мысленно перенестись в прошлое.

Кажется, хорошим материалом для подобного исторического исследования могли бы стать древнейшие письменные источники. Хотя зачастую в сильно искаженном и несовершенном виде, они тем не менее дошли до наших дней. Сегодня эти источники проливают свет на религиозные представления и обычаи их авторов. Однако и сами авторы унаследовали значительную часть верований от собственных предков… Таким образом, становится очевидной необходимость исследовать религиозные представления самых древних дописьменных культур. Только подобным образом представляется возможным, наконец, отыскать первоисточник представлений человека о Боге.

Но как это сделать? Как исследовать представления народов, которые, не зная письменности, не имели возможности надежно фиксировать свои убеждения? На первый взгляд, это невозможно. Нить исследования оборвалась и привела нас на край пропасти, которая кажется непреодолимой. Однако дело не столь безнадежно, как кажется. Хотя мы не можем изучать верования «древних» напрямую, сравнительный метод исследования способен подарить нам возможность изучать их по косвенным данным. В некотором смысле подставить нам зеркало, в котором мы постараемся разглядеть их отражение. Сравнительный анализ различных народов человечества показывает или, по крайней мере, делает весьма вероятным вывод о том, что человечество всюду начинало свой путь с чрезвычайно низкого уровня культуры (куда как более низкого, чем уровень нынешних аборигенов). Именно с него все известные нам сообщества начинали движение к цивилизации с разной степенью интенсивности, одни быстрее, другие медленнее, пока не достигли той конкретной стадии, которую каждая из них занимает сегодня.

Если этот вывод является верным, то различные ступени дикости и варварства, на которых сегодня находятся многие племена и народы, представляют собой, в общем, столько степеней отставания в социальном и интеллектуальном развитии, сколько соответствует аналогичным стадиям, которые, как можно предположить, прошли предки уже цивилизованных рас в более или менее отдаленные периоды своей истории. Таким образом, если расположить все известные этнографические общности от дикости до цивилизации в градуированной шкале культуры, мы получим не просто их относительное положение на этой шкале, но и в какой-то мере историческую запись генетического развития культуры с самых ранних времен до наших дней. Поэтому изучение диких и варварских народов человечества имеет первостепенное значение для полного понимания религиозных, социальных, моральных и политических представлений и обычаев наиболее цивилизованных народов, в том числе нашего, поскольку практически несомненно, что значительная часть этих верований и обычаев зародилась у наших диких предков и была унаследована нами от них через поколения, с большими или меньшими изменениями.

Именно поэтому изучение современных аборигенов привлекает столь пристальное внимание цивилизованных людей. Если мы хотим понять не только историю, но и современность со всеми ее сложными и запутанными проблемами, мы должны начать с самого начала. Должны попробовать выяснить ментальность наших предков, которые оставили нам религиозные верования, законы и социальные институции, которыми мы до сих пор пользуемся. Сегодня все больше людей приходят к пониманию, что единственным доступным для нас способом эффективного решения этой задачи является изучение ментальности современных аборигенов. Последние по сей день находятся на стадии культуры, аналогичной той, на которой находились наши древние предки.

В результате контактов с цивилизацией современные аборигены быстро исчезают или, по крайней мере, утрачивают присущие им привычки и представления о мире, которые представляют для нас особую историческую ценность. Вот почему у нас есть все основания продолжать изучение первобытного сознания с усердием и старанием, пока не стало слишком поздно… Пока аборигены не исчезли навсегда… Мы подобны наследнику крупного состояния, чьи документы на право собственности должны были быть тщательно изучены, прежде чем он мог бы вступить во владение наследством. Но, представим, наследник обнаружил, что слова на бумаге столь выцвели и потускнели, что могут исчезнуть полностью, прежде чем наш герой сможет дочитать документ до конца. С каким тщанием и поспешностью попробует он разгадать быстро исчезающие знаки? С таким же тщанием и такой же поспешностью цивилизованные люди приступают к исследованию исчезающих аборигенов.

Таким образом, если мы хотим проследить исторически сложившееся представление человека о Боге до самых истоков, желательно, а точнее необходимо, чтобы мы начали с изучения самых примитивных представлений о Боге, которые нам доступны, а самыми примитивными представлениями, несомненно, являются представления первых людей. По этой же причине изучение неорганической химии естественным образом предшествует изучению органической, так как неорганические соединения гораздо проще и, следовательно, легче поддаются анализу и исследованию, чем органические. Так и с химией разума: мы должны разбирать сравнительно простые явления первобытного мышления на составляющие элементы, прежде чем пытаться проделать аналогичную операцию с более сложными современными явлениями.

Большинство споров о религии примитивных народов возникли из-за банального взаимного непонимания. Дикарь не понимает мышление цивилизованного человека, и лишь немногие цивилизованные люди способны воспринять мышление дикаря. Когда дикарь использует слово «бог», он имеет в виду существо определенного рода, когда цивилизованный человек использует слово «бог», он имеет в виду существо совершенно иного рода; и если, как это обычно бывает, оба человека в равной степени не способны воспринять точку зрения друг друга, то ни к чему, кроме путаницы и ошибок, их беседа не приведет. Если мы, цивилизованные люди, настаиваем на том, чтобы ограничить имя Бога тем конкретным представлением о божественной природе, которое мы сами сформировали, то мы должны признать, что у дикаря вообще нет бога. Но мы будем более строго придерживаться исторических фактов, если допустим, что большинство «высших дикарей» хотя бы в зачаточном виде имеют представление о неких сверхъестественных сущностях, которых вполне можно назвать богами, хотя и не в том смысле, в каком мы употребляем это слово. Это зачаточное представление, по всей вероятности, представляет собой зародыш, из которого цивилизованные народы постепенно развили свои собственные высокие представления о божестве; и если бы мы могли проследить весь ход религиозного развития, то обнаружили бы, что цепь, связывающая наше представление о божестве с представлением дикарей, едина и непрерывна.

Если существует такое понятие, как естественная теология, то есть знание о Боге или богах, полученное исключительно за счет наших естественных способностей без помощи особого откровения, то из этого следует, что оно должно быть получено тем или иным способом, с помощью которого нам передается все наше естественное знание. По сути, этих способов два – интуиция и опыт.

Если мы спросим себя, знаем ли мы Бога интуитивно в том же смысле, в каком мы знаем наши собственные ощущения и простейшие истины математики, я думаю, большинство людей признает, что нет. Правда, согласно Беркли, мир существует только в том виде, в каком он воспринимается, а наши представления о нем порождаются непосредственным воздействием Бога на наш разум, так что все, что мы воспринимаем, может быть описано если не как замысел самого божества, то, по крайней мере, как прямая эманация от него. Согласно этой теории мы в некотором смысле обладаем непосредственным знанием о Боге. Но взгляды Беркли, насколько мне известно, не нашли всеобщего признания даже среди философов; и даже если бы мы считали ее истинной, нам все равно пришлось бы признать, что знание Бога, им подразумеваемое, является скорее инференциальным, чем интуитивным в строгом смысле этого слова. Мы скорее делаем вывод о том, что Бог является первопричиной наших восприятий, нежели отождествляем его с самими восприятиями. В целом, таким образом, мы приходим к выводу, что человек, во всяком случае обычный человек, не имеет, собственно говоря, непосредственного или интуитивного знания о Боге. Если человек и получает без помощи откровения какое-либо знание о Нем, то только через другой естественный канал познания, то есть через опыт.

Опыт, в отличие от интуиции, заставляет нас идти отнюдь не путем простого созерцания конкретных ощущений, эмоций или идей, которые мы в данный момент осознаем, а непосредственно путем пробуждения в воображении и сравнения друг с другом наших воспоминаний о различных ощущениях, эмоциях или идеях, которые мы осознавали в прошлом, а также путем выделения или абстрагирования из сравниваемых мысленных образов тех моментов, в которых они похожи друг на друга. Выделенные таким образом или абстрагированные из ряда конкретных объектов точки сходства составляют то, что мы называем абстрактной или общей идеей, а из сравнения таких абстрактных или общих идей друг с другом мы получаем общие выводы, определяющие отношения идей друг к другу. Опыт в целом состоит из всей совокупности выводов, полученных из сравнения всех конкретных ощущений, эмоций и идей, составляющих сознательную жизнь человека. Следовательно, для того чтобы сформировать опыт, сознание должно выполнить более или менее сложный ряд операций, которые принято относить к определенным психическим способностям, таким как память, воображение, суждение. Этот анализ опыта не претендует на философскую полноту и точность, но, возможно, он достаточно точен для целей настоящего исследования, которое имеет не философскую, а историческую направленность.

Теперь опыт в самом широком смысле этого слова мы можем разделить на две составляющие: опыт нашего собственного сознания и опыт внешнего мира. Это различие, как и другие, которыми мы сейчас занимаемся, скорее обусловлено практически, нежели обосновано теоретически. Конечно, с ним согласятся не все философы, поскольку многие из них считают, что мы не имеем и не можем с нашими нынешними способностями достичь какого-либо непосредственного знания или восприятия внешнего мира, а лишь выводим его существование из наших собственных ощущений, которые являются такой же частью нашего разума, как идеи и эмоции самой жизни или видения сна. По их мнению, существование материи или внешнего мира является для нас лишь гипотезой, придуманной для объяснения порядка наших ощущений. Это существование никогда не воспринимал ни один мужчина, женщина или ребенок, когда-либо живший на земле. И у нас нет и не может быть непосредственного знания или восприятия чего-либо, кроме состояний и действий нашего собственного разума. В рамках этой теории то, что мы называем миром, со всеми его предполагаемыми бесконечностями пространства и времени, системами солнц и планет, кажущимися бесконечными формами неорганической материи и органической жизни, при ближайшем рассмотрении оказывается мимолетным, сиюминутным плодом мысли. Он подобен стеклянной безделушке, переливающейся тысячью разнообразных и нежных оттенков, одного прикосновения к которой достаточно, чтобы она рассыпалась в пыль. Философу, как и волшебнику, достаточно взмахнуть волшебной палочкой:

Обсуждение этих нестойких спекуляций выходит за рамки нашей компетенции, даже если бы это было в наших силах, и тем самым мы выходим на арену, где на протяжении многих веков диалектики сражаются друг с другом по поводу реальности или ирреальности внешнего мира. Для нас же достаточно принять популярное и удобное различие между разумом и материей и, следовательно, разделить опыт на два вида: внутренний опыт действий и состояний нашего собственного разума и внешний опыт действий и состояний той физической, материальной Вселенной, которой мы, как кажется, окружены.

Если естественное познание Бога возможно только через опыт, то есть через процесс рассуждения, основанный на наблюдении, то отсюда следует, что такое познание может быть получено либо через внутренний, либо через внешний опыт, то есть оно может быть достигнуто либо путем размышления над процессами нашего собственного сознания, либо путем наблюдения за процессами внешней природы. На самом деле, если проследить историю развития мысли, то окажется, что человечество пришло к знанию или, во всяком случае, к представлению о божестве обоими путями. Позвольте теперь сказать несколько слов о двух путях, которые ведут или, как кажется, ведут человека к Богу.

Прежде всего, во разных странах в разные века люди испытывали некие выходящие за рамки «нормальности» эмоции или же людей посещали некие выходящие за рамки «нормальности» идеи. Люди, не имея возможности объяснить эти явления с помощью привычного опыта, относили их к прямому воздействию могущественного духа или божества, действующего на их разум и даже входящего в их тело и овладевающего им. В подобном возбужденном состоянии, поскольку сильное возбуждение для подобного характерно, человек верил, что обладает сверхъестественным знанием и сверхъестественной силой. Такой реальный или мнимый способ постижения божественного духа и вступления в общение с ним принято называть вдохновением. Феномен вдохновения хорошо знаком нам на примере древнееврейского народа, который верил, что его пророки были вдохновлены божеством, и что их священные книги неизменно составлялись за счет божественного откровения. Подобные представления, похоже, распространены по всему миру, поскольку трудно назвать хоть одну общность людей, у которых не было бы случаев такого «вдохновения»; и чем более невежественна и дика эта общность, тем более многочисленны, судя по сообщениям, случаи вдохновения. Примерами можно было бы заполнить целые тома, но благодаря распространению знаний о примитивных народах в последние годы эта тема стала столь привычной, что нет необходимости специально останавливаться на этих примерах. Скажем лишь, что среди дикарей понятие «вдохновение», или «одержимость», обычно используется для объяснения всех ненормальных психических состояний, особенно безумия или граничащих с ним состояний психики. Именно по этой причине людей, в той или иной степени обезумевших, отходящих от «нормы» или эпилептических больных, считают теми, кому благоволят духи, и к таким людям обращаются как к оракулам, а их лишенные всякого смысла слова выдают за откровения потусторонних сил. Под подобными потусторонними силами может подразумеваться как настоящее божество, так и попросту призрак. Важно здесь то, что силы потусторонние скрывают себя под плотной завесой темных и таинственных изречений. Нет нужды указывать на серьезные опасности, которые грозят обществу, где распространено подобное. Если решения всего общества в вопросах, имеющих первостепенное значение, будут зависеть от прихотей и капризов сумасшедших или полусумасшедших, то каковы будут последствия для общего благосостояния? Что, например, можно ожидать от войны, начатой под подобным предлогом? Разве скотоводство, земледелие, торговля – все, от чего зависит благосостояние народа, будут процветать, если ими будут руководить бредни эпилептика или вопли безумного? Поражение в битве, натиск врагов, смерть от голода и болезней – эти и еще тысяча других бед угрожают слепым людям, доверившимся таким же слепым поводырям. История диких или же аборигенных общностей, если бы мы могли проследить ее на протяжении всей истории, могла бы предоставить нам тысячу предупреждающих примеров фатальных последствий этого гипноза вдохновения. Если мы знаем таких случаев меньше, чем можно было бы ожидать, это, вероятно, связано с тем, что племена, которые последовательно действовали в соответствии с подобными убеждениями, тем самым стерли себя с лица земли. Они пали жертвами собственной глупости и не оставили после себя никаких источников. Я полагаю, что историки еще не в полной мере оценили то пагубное влияние, которое это поклонение безумию – а ведь зачастую это не что иное как именно «поклонение безумию», – оказало на судьбы народов, на их развитие или упадок их социальных или экономических институций.

Однако в определенной степени это зло искоренило само себя. Люди с холодной головой и большими амбициями, наблюдая непомерную власть, которую вера во вдохновение отдает в руки слабоумных, часто притворялись такими же больными и, пользуясь своей репутацией неумных или скорее вдохновенных, приобретали власть над своими собратьями. Хотя подобной властью они часто злоупотребляли в личных, порой «вульгарных» целях, иногда использовали во благо, например, давая разумные советы по вопросам, представляющим общественный интерес, а именно: применяли целебные средства для лечения больных, раскрывали преступления, способствовали самосохранению общества, облегчению страданий и укреплению уважения к закону и порядку, которые необходимы для стабильности общества и без которых любое сообщество рассыпается как карточный домик. Этих людей в первобытном обществе называли знахарями, магами, колдунами, прорицателями и т. д. Иногда уважение, которого они добивались благодаря своей деятельности, приносило им как политическую, так и духовную власть; словом, из простых знахарей или колдунов они превращались в вождей и королей. Когда же такие люди, восседая на государственном троне, сохраняли прежнюю репутацию носителей божественного духа или вдохновения, им поклонялись равно как богам и царям. Таким образом, обладая двойной властью над умами и сердцами людей, они становились мощнейшим орудием улучшения или ухудшения благосостояния своих почитателей и подданных. Так прежнее древнее понятие «вдохновения», или «одержимости» постепенно переросло в доктрину божественного происхождения власти монарха, не до конца устаревшую даже сегодня. Однако «вдохновенные» люди отнюдь не обязаны играть главные роли в управлении государством. Подчас они могут, и часто так и происходит, быть почитаемы лишь узкой группой людей. Таким образом, некоторые необычные психические состояния, которые те, кто ими страдает, и те, кто их наблюдает, не могут объяснить никаким другим способом, часто объясняются предполагаемым вмешательством духа или божества. Таким образом, это одна из двух форм опыта, с помощью которого люди достигают (или воображают, что достигают) познания Бога и единения с ним. Это то, что мы назвали путем внутреннего опыта. Теперь рассмотрим другую форму опыта, которая ведет или может вести к той же цели. Подобную форму полагаем возможным назвать «внешним опытом».

Когда мы наблюдаем бесконечно разнообразную череду событий в мире, который мы считаем реальным, то испытываем непреодолимое желание проследить между ними некоторую связь, обычно именуемую причинно-следственной. Тенденция к обнаружению причин происходящего, по-видимому, является для человека врожденной и необходимой для его существования. Эта тенденция помогает абсорбировать массу деталей, дрейфующих в потоке ощущений. Она является раствором, который скрепляет сыпучий песок изолированных восприятий в несокрушимое здание. В отсутствие этой тенденции мы были бы бессильны предвидеть последовательность явлений и приспособиться к ней. Были бы сбиты с толку кажущимся беспорядком и хаосом всего сущего, должны были метаться по морю без руля, блуждать в бесконечном лабиринте без подсказки, не находя выхода из него, или, проще говоря, не имея возможности избежать ни одной из опасностей, которые грозят нам на каждом шагу, мы неизбежно должны были бы погибнуть. Соответственно, склонность к поиску причин характерна для человека во все эпохи и на всех уровнях культуры, хотя, несомненно, в цивилизованных сообществах она развита гораздо сильнее, чем в дикарских. У дикарей она более или менее бессознательна и инстинктивна, у цивилизованных людей она сознательно культивируется и вознаграждается, по крайней мере, аплодисментами окружающих или, едва ли не более значимым вознаграждением, – образованностью. Действительно, по мере развития цивилизации выяснение причин поглощает все больше и больше интеллектуальной энергии народа, и все большее число людей, отказавшись от суеты, удовольствий и амбиций активной жизни, посвящает себя исключительно поиску абстрактной истины, ставит перед собой задачу выявить причины вещей, проследить закономерность и порядок, которые, как можно предположить, лежат в основе кажущейся нерегулярной, запутанной и произвольной последовательности явлений. Несомненно, своим прогрессом цивилизация во многом обязана неустанным усилиям таких людей, и если в последние годы и на нашей памяти темпы прогресса заметно ускорились, то, возможно, мы не ошибемся, предположив, что по крайней мере часть этого ускорения объясняется увеличением числа ученых.

Анализируя концепцию причинности всего сущего, мы неизменно приходим к идее, которую некоторое время назад выделил Юм, а именно к идее неизменной последовательности. Когда мы говорим, что нечто является причиной чего-то, то на самом деле имеем в виду лишь то, что последнее неизменно предшествует первому. Также верно и то, что первое, называемое нами причиной, всякий раз предшествует последнему – следствию. Подобные умозаключения основаны на опыте: наблюдая определенные последовательности событий определенное количество раз, мы приходим к выводу, что эти события так связаны между собой, что последнее не может произойти без ему предшествующего первого. Единичный случай, когда два события следуют друг за другом, сам по себе не может свидетельствовать о том, что одно событие является причиной другого, поскольку в сознании необходимая связь между ними отсутствует. Последовательность должна повторяться более или менее часто, прежде чем мы сможем сделать вывод о причинной связи между двумя событиями. Этот вывод основывается на ассоциации идей, которая устанавливается в нашем сознании в результате продолжительного наблюдения за событиями или явлениями. Как только идеи прочно ассоциируются друг с другом, мы говорим, что события, обусловленные этими идеями, находятся друг с другом в отношениях причины и следствия. Иными словами, понятие причинности – это лишь один из частных случаев ассоциации идей. Таким образом, все рассуждения о причинах предполагают предшествующее наблюдение: мы рассуждаем от наблюдаемого к ненаблюдаемому, от известного к неизвестному, и чем шире диапазон наших наблюдений и знаний, тем больше вероятность того, что наши рассуждения окажутся верными.

Все это в равной степени относится как к дикарю, так и к цивилизованному человеку. Он тоже рассуждает и, более того, может рассуждать, опираясь на опыт, от известного к неизвестному, от наблюдаемого к гипотетическому. Но диапазон его опыта сравнительно узок, и, соответственно, выводы, которые он делает на его основе, цивилизованным людям, обладающим более обширными знаниями, часто кажутся явно ложными и абсурдными. В наибольшей степени это относится к наблюдению за природой. Хотя он часто знает многое о тех природных объектах, будь то животные, растения или неодушевленные предметы, от которых непосредственно зависит его пропитание, территория страны, с которой он знаком, обычно невелика, и у него практически нет возможности скорректировать выводы, которые он делает на основе своих наблюдений, путем сравнения с другими частями света. Но если он мало знает о внешнем мире, то он обязательно несколько лучше знаком со своей внутренней жизнью, со своими ощущениями и представлениями, эмоциями, аппетитами и желаниями. Поэтому вполне естественно, что, пытаясь выяснить причины событий во внешнем мире, он, опираясь на опыт, должен представить, что эти события порождаются действиями невидимых существ, подобных ему самому, которые за завесой природы дергают за ниточки, приводящие в движение огромные механизмы. Например, он знает на собственном опыте, что может высечь искру, ударив два кремня друг о друга. Что может быть естественнее, чем представить, что огромные искры, которые мы называем молнией, создаются таким же образом кем-то сверху, и что, обнаружив на земле обломок кремня, он должен принять его за громовой камень, сброшенный создателем грома и молнии с облаков? Таким образом, исходя из своего ограниченного опыта, первобытный человек создает духов или богов по своему подобию, чтобы объяснить череду явлений в природе, истинные причины которых ему неизвестны. Иными словами, он одушевляет эти явления как могущественных антропоморфных духов и, считая себя в той или иной степени зависимым от их доброй воли, добивается их расположения молитвами и жертвоприношениями. Такая персонификация различных сторон природы является одним из источников политеизма. Подобные духи и боги могут быть названы духами и богами природы, чтобы отличить их от богов-людей, под которыми я понимаю мужчин и женщин, которые, по мнению их последователей, «вдохновлены» или одержимы божественным духом.

С течением времени люди все больше узнают о природе, и политеизм как способ объяснения мира их уже не устраивает. Они постепенно отказываются от него. На смену богам приходят абстрактные идеи эфиров, атомов, молекул и т. п., которые, хотя и столь же неосязаемы для человеческих чувств как и их божественные предшественники, по мнению просвещенной части человечества, тем не менее справляются со своими обязанностями с большим успехом. Таким образом, лишившись пантеона божеств, Вселенная представляется теперь абсолютно безмолвной и бесцветной пустыней. Смех друзей, гармонии музыки, стук дождя, рокот океана, серебряный блеск луны, розовые закаты, свежесть летнего леса, охристые оттенки осени – все это существует только в нашем сознании. Мир, воспринимаемый нами, – это одна большая иллюзия: если дать волю фантазии, можно было бы назвать его миражом, колдовством неведомого чародея, устроенным, чтобы сбить с толку невежественное человечество. За пределами нас самих со всех сторон простирается бесконечное пространство без звука, без света, без цвета, одиночество, пронизанное во всех направлениях лишь невообразимо сложной паутиной безмолвных и безличных сил. Такова, если наше понимание верно, общая концепция мира, которую современная наука замещает политеизмом.

Когда философия и наука общими усилиями сместили богов и богинь с их пьедесталов, следовало бы ожидать, что божества больше не понадобятся. Впрочем, эти ожидания не оправдались. Хотя ряд философов-атеистов полагает, что гипотеза божества как демиурга и хранителя Вселенной совершенно ошибочна, в целом эти они оказываются в меньшинстве. Общее мнение современных интеллектуальных элит: хотя в различных областях природы господствуют материальные силы, Вселенная была создана и продолжает существовать благодаря энергии, которую мы называем Богом. Таким образом, в Европе и в странах, ею колонизированных, центральная проблема естественного богословия сводится сегодня к вопросу: «Един ли Бог?» Однако этот вопрос скорее риторический, и мы признаем, что не способны на него ответить.

Предположим, что вышепредставленный беглый очерк истории богословия близок к истине, следовательно, человек исключительно с помощью своих естественных способностей, без помощи откровения, достиг понимания концепции Бога одним из двух способов: либо размышляя над устройством собственного разума, либо наблюдая за процессами природы. Иными словами, внутренний опыт и внешний опыт вели его разными путями к одной и той же цели. Так или иначе концепция Бога регулярно используется для объяснения причинно-следственной связи вещей, будь то идеи и эмоции самого человека или изменения в окружающем его физическом мире. В свою очередь, Бог всегда играет роль причины; именно настоятельная потребность проследить причины событий побудила человека открыть или изобрести божество или божества. Таким образом, все причины можно разделить на две части в зависимости от того, воспринимаются они органами чувств или нет. Например, когда мы видим удар кия по бильярдному шару, за которым сразу же следует движение шара, мы считаем, что удар является причиной движения шара. В подобном случае мы явственно видим как причину, так и следствие. Но когда мы видим, как яблоко падает с дерева на землю, мы считаем, что причиной падения является сила тяготения, действующая со стороны большей массы Земли на меньшую массу яблока. В этом случае, хотя мы и воспринимаем следствие, мы не воспринимаем причину, а лишь догадываемся о ней путем рассуждений на основе полученных знаний. Подобные причины можно было бы назвать инференциальными, или гипотетическими, чтобы отличить их от непосредственно воспринимаемых. Из этих двух разновидностей причин божество в целом, если не во всем, относится к инференциальным, или гипотетическим, причинам, поскольку, как правило, его существование не воспринимается нашими органами чувств, а умозаключается разумом. Сказать, что он никогда не являлся людям в видимой и осязаемой форме, значит не ответить на вопрос; это значит сделать утверждение, которое невозможно доказать и которому противоречит множество противоположных утверждений, зафиксированных в преданиях или священных книгах многих народов. Таким образом, Бог является чисто умозрительной, или гипотетической причиной; к нему можно обращаться для объяснения либо наших собственных мыслей и чувств, импульсов и эмоций, либо процессов и явлений природы. Также концепция божественной природы порождает различные типы благочестия. Человеку, который ощущает на себе перст Божий, божество представляется гораздо более близким, чем тому, кто делает вывод о существовании Бога исключительно на основании удивительного порядка вещей, гармонии и красоты природы. Нам не приходится удивляться, что идущая от сердца вера первого отличается бóльшим фанатизмом, чем спокойная и рациональная вера второго. Можно предположить, что благочестие большинства великих реформаторов относилось скорее к первому, чем ко второму типу; иными словами, они верили в Бога, потому что чувствовали или полагали, что чувствуют, Его в их собственных сердцах, а не потому что наблюдали в гармонии природы творение божественного мастера.

Если в наиболее примитивных сообществах, известных нам в настоящее время, магия явно присутствует, а религия явно отсутствует, то не можем ли мы с полным основанием предположить, что цивилизованные расы в определенный период своей истории также прошли через аналогичную интеллектуальную фазу? А также что они пытались заставить силы природы исполнять их желания, прежде чем задумались о том, чтобы заручиться их благосклонностью с помощью подношений и молитв? Не логично ли допустить, что как в материальной стороне человеческой культуры повсюду был каменный век, так и в интеллектуальной стороне был век магии? Есть основания ответить на этот вопрос утвердительно. Рассматривая существующие народы от Гренландии до Огненной Земли или от Шотландии до Сингапура, мы замечаем, что они отличаются друг от друга большим разнообразием религий и верований. Эти различия пронизывают город, деревню и даже семью. Кажется, религиозными разногласиями проникнуты общества во всем мире. Однако подобные разногласия интересуют лишь наиболее образованные слои общества, а под ними мы обнаруживаем прочный пласт интеллектуального согласия между слабыми, невежественными и суеверными людьми, составляющими, к сожалению, бóльшую часть человечества. Одним из величайших достижений XIX века было то, что в разных частях света удалось этот пласт обнаружить и определить. В Европе или в самом сердце австралийской пустыни – он есть везде. Эта универсальная вера, это истинно католическое вероучение – вера в действенность магии. Если религиозные системы различаются не только в разных странах, но и в одной и той же стране в различные эпохи, то система симпатической магии везде и во все времена остается практически одинаковой по своим принципам и практике. Среди необразованных и суеверных слоев населения современной Европы она схожа с той, что тысячи лет назад процветала в Египте и Индии, и с той, что сейчас мы можем встретить у самых отсталых сообществ в самых отдаленных уголках планеты. Если бы основным критерием истины являлось количество ее последователей, то магия могла бы с гораздо большим основанием, чем католическая церковь, апеллировать к постулату quod semper, quod ubique, quod ab omnibus как к надежному и несомненному удостоверению собственной непогрешимости.

В наши задачи не входит рассмотрение вопроса о том, какое влияние на будущее человечества оказывает ограниченность некоторых слоев населения, которые не способны замечать изменения в религии и культуре. Беспристрастный наблюдатель едва ли может расценить существование подобных слоев населения иначе, как постоянную угрозу цивилизации. Кажется, что мы ходим по дну вулкана, который в любой момент может быть разбужен дремлющими подземными силами. Время от времени о том, что происходит у нас под ногами, говорит то гулкий рокот под землей, то внезапный выброс пламени в воздух. Время от времени цивилизованный мир поражается газетному сообщению, повествующему о том, как в Шотландии нашли изображение, утыканное булавками с целью убийства несносного лорда или министра, как в Ирландии медленно зажарили до смерти ведьму или как в России убили и расчленили девушку для изготовления свечей из человеческого сала, при свете которых воры надеялись вести свой полночный промысел. Возобладают ли в обществе убеждения, способствующие дальнейшему прогрессу, или одержат верх то, что грозит свести на нет уже достигнутое? Подобные вопросы скорее актуальны для философов или государственных деятелей, чем для скромного исследователя настоящего и прошлого. В данном случае нас интересует лишь вопрос, в какой степени универсальность магических представлений по сравнению с бесконечным разнообразием религиозных верований позволяет предположить, что магия представляет собой более грубую и раннюю фазу человеческой мысли, через которую прошли или проходят все народы на пути к религии и науке.

Если проанализировать принципы мышления, на которых зиждется магия, то, вероятно, окажется, что они сводятся к двум идеям. Во-первых, подобное порождает подобное, или следствие напоминает причину этого самого следствия. Во-вторых, вещи, которые когда-то были друг с другом связаны, продолжают действовать друг на друга на расстоянии после разрыва физического контакта. Первый принцип можно назвать законом подобия, второй – законом соприкосновения, или заражения. Из первого из этих принципов, а именно из закона подобия, маг делает вывод, что может произвести любое желаемое воздействие, просто имитируя определенное действие. Из второго, что все, что он сделает с материальным объектом, одинаково повлияет на человека, с которым этот объект когда-то соприкасался, независимо от того, был он частью его тела или нет. Действия мага, основанные на законе подобия, можно назвать гомеопатической, или имитационной магией. Действия, основанные на законе соприкосновения, или заражения, можно назвать контагиозной магией. Для обозначения первой из этих ветвей магии термин «гомеопатическая», пожалуй, предпочтительнее, поскольку альтернативный термин «имитационная», или «миметическая» предполагает наличие сознательного действующего лица, что сужает область применения магии. Ведь те же принципы, которые маг применяет в своем искусстве, по его убеждению, регулируют процессы неживой природы. Иными словами, маг предполагает, что законы соприкосновения имеют универсальное применение и не ограничиваются человеческими действиями. Таким образом, магия – это не только ложная система естественных законов, но и ошибочное руководство к действию, это одновременно ложная наука и безрезультатное искусство. Если рассматривать ее как систему природных законов, то есть как изложение правил, определяющих последовательность событий в мире, ее можно назвать теоретической. Если рассматривать ее как набор предписаний, которые человек соблюдает для достижения своих целей, ее можно назвать практической. При этом следует иметь в виду, что первобытный маг знает магию только с ее практической стороны. Он никогда не анализирует психические процессы, на которых основана его практика, не задумывается над абстрактными принципами, заложенными в его действиях. Логика у него, как и у подавляющего большинства людей, не явная: он рассуждает так же, как переваривает пищу, решительно не понимая интеллектуальных и физиологических процессов, необходимых как для одной, так и для другой операции. Короче говоря, для него магия – это всегда искусство, а не наука; сама идея науки отсутствует в его сознании. Именно ученый-философ должен проследить ход мыслей, который лежит в основе практики мага, распутать нити, из которых состоит запутанный клубок и отделить абстрактные принципы от их конкретного применения, словом, разглядеть за мнимым искусством ложную науку.

Если наше рассуждение о логике мага верно, то два ее принципа оказываются всего лишь двумя различными видами злоупотребления связью идей. Гомеопатическая магия основана на объединении идей по сходству, а контагиозная – по их смежности. Гомеопатическая магия ошибается, предполагая, что вещи, похожие друг на друга, одинаковы, а контагиозная магия идет по ложному пути, предполагая, что вещи, которые однажды соприкасались друг с другом, соприкасаются всегда. Однако на практике эти два направления часто совмещаются. Вернее, если гомеопатическая, или имитационная магия может практиковаться сама по себе, то контагиозная магия, как правило, предполагает применение гомеопатического или имитационного принципа. В общем виде эти два понятия могут быть несколько сложны для понимания, но они легко становятся понятными, если их пояснить конкретными примерами. Оба направления мысли на самом деле чрезвычайно просты. Иначе и быть не могло, ведь они знакомы в конкретном, хотя и не абстрактном виде, интеллекту не только дикаря, но и невежественных людей по всему миру. Обе ветви магии, гомеопатическую и контагиозную, удобно объединить под общим названием симпатической магии, поскольку обе предполагают, что вещи действуют друг на друга на расстоянии посредством тайного тяготения, причем импульс передается от одной к другой посредством того, что мы можем представить себе как некий невидимый эфир, не отличающийся от того, который постулируется современной наукой с точно такой же целью, а именно, чтобы объяснить, как вещи могут физически воздействовать друг на друга через пространство, которое кажется пустым.

Итак, можно распределить ветви магии по законам мышления следующим образом. Симпатическая магия (закон симпатии) делится на гомеопатическую магию (закон подобия) и контагиозную магию (закон соприкосновения).

Система симпатической магии состоит не только из положительных предписаний, но и из большого количества предписаний отрицательных, то есть запретов. Она предписывает не столько то, что делать необходимо, сколько то, что делать запрещено. Положительные предписания – это заклинания, а отрицательные – табу. По сути, вся доктрина табу, или, во всяком случае, значительная ее часть, представляется лишь особым применением симпатической магии с ее двумя великими законами – сходства и контакта. Хотя эти законы, разумеется, не формулируются в таких словах и даже не представляются дикарю в абстрактном виде, тем не менее он негласно полагает, что они регулируют ход природы совершенно независимо от воли человека. Он считает, что если он действует определенным образом, то в силу тех или иных законов неизбежно наступят определенные последствия. Если последствия какого-либо действия кажутся ему опасными, то он, естественно, старается не действовать так, чтобы не навлечь на себя эти последствия. Иными словами, он воздерживается от действий, которые, в соответствии с его ошибочными представлениями о причине и следствии могут нанести ему вред. Таким образом, он сам накладывает на себя табу. Табу – апофатическое применение практической магии. Положительная магия, или колдовство, говорит: «Сделай это, чтобы произошло то-то и то-то». Отрицательная магия или табу говорит: «Не делай этого, чтобы не случилось того-то и того-то». Цель положительной магии, или колдовства – произвести желаемое событие, цель отрицательной магии, или табу – избежать нежелательного. Но последствия, желаемое и нежелательное, должны наступать в соответствии с законами подобия и контакта. И так же, как желаемое последствие не достигается в действительности при соблюдении магического обряда, так и нежелаемое последствие не возникает в действительности при нарушении табу. Если бы предполагаемое зло неизбежно наступало за нарушением табу, то табу было бы не табу, а предписанием морали или здравого смысла. Сказать: «Не суй руку в огонь» – это не табу, а правило здравого смысла, поскольку запретное действие влечет за собой реальное, а не воображаемое зло. Иными словами, те отрицательные предписания, которые мы обозначаем как табу, столь же тщетны и бесполезны, как и те позитивные предписания, которые мы называем колдовством. Эти две вещи – всего лишь противоположные стороны или полюса одного большого катастрофического заблуждения, ошибочного представления о связи идей. В этом заблуждении колдовство является положительным, а табу – отрицательным полюсом. Если под общим названием «магия» понимать всю ошибочную систему, как теоретическую, так и практическую, то табу можно определить как отрицательную сторону практической магии. Таким образом, магия может быть теоретической (магия как лженаука) или практической (магия как псевдоискусство). Практическая магия может быть положительной (колдовство) или отрицательной (табу).

Каковы бы ни были сомнения науки в возможности взаимодействия на расстоянии, у магии их нет. Вера в телепатию – один из ее основных принципов. Современному адепту теории воздействия разума на разум на расстоянии не составило бы труда убедить в этом дикаря. Дикарь давно поверил в это, и, более того, он действовал в соответствии со своей верой с такой логической последовательностью, какую, насколько мне кажется, его цивилизованный собрат по вере проявить не способен. Ведь дикарь убежден не только в том, что магические обряды влияют на людей и вещи, находящиеся на большом расстоянии, но и в том, что простые события повседневной жизни также могут оказывать подобное влияние. Поэтому в определенных случаях поведение друзей и родственников, находящихся на расстоянии, часто регулируется более или менее сложным сводом правил, пренебрежение которыми со стороны одного человека, как предполагается, повлечет за собой несчастье или даже смерть того, кто сейчас не рядом. В частности, когда группа мужчин отправляется на охоту или на войну, от их родственников, находящихся дома, часто требуется совершить определенные действия или воздержаться от их совершения, чтобы обеспечить безопасность и успех охотников или воинов.

Можно предположить, что использование изображений магами для того, чтобы заставить изображенных на них существ, будь то животные, люди или боги, исполнять их волю, было реальной практикой, которую имел в виду еврейский пророк, когда излагал заповедь: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им…» Теория Ренана о том, что эта заповедь имеет под собой не более глубокое основание, чем нежелание племени кочевников-скотоводов обременять себя и своих животных бесполезным грузом идолов или божков во время скитаний, едва ли может служить достаточным объяснением. Зачем столь церемонно запрещать людям делать то, от чего они могли бы отказаться из соображений личного комфорта и удобства? С другой стороны, в древности маги действительно верили, что с помощью магических изображений, обрядов и заклинаний они могут заставить богов повиноваться им. В Древнем Египте, например, эта вера не оставалась простой теологической догмой, она логично осуществлялась на практике с целью отобрать у божества блага, которые оно могло дать только по принуждению. Эти темные искусства могущественных соседей, несомненно, были знакомы евреям и нашли у них немало подражателей. Но для умов глубоко религиозных, проникнутых глубоким чувством божественного величия и благости, эти попытки взять небо штурмом должны были казаться чистейшим богохульством и нарушением благочестия, и не приходится удивляться, что строгий запрет на подобные действия занял видное место в самом раннем древнееврейском кодексе.

В первобытном обществе, где господствует единообразие занятий, а разделение общества на различные классы работников еще не началось, каждый человек в большей или меньшей степени сам себе маг. Он применяет чары и заклинания для своего блага и во вред врагам. Шаг вперед был сделан тогда, когда был учреждено специальное сословие магов. Когда, другими словами, несколько человек были определены, чтобы приносить пользу всему обществу своим мастерством, будь то лечение болезней, предсказание будущего, управление погодой или любая другая общественно-полезная деятельность. Средства, используемые большинством из этих практиков для достижения своих целей, не должны ослеплять нас в отношении огромного значения самой институции. Перед нами группа людей, избавленных, по крайней мере, на высших стадиях первобытного общества, от необходимости зарабатывать средства к существованию тяжелым ручным трудом. Наоборот, им позволялось заниматься исследованием тайн природы. Их миссия заключалась в том, чтобы знать больше своих собратьев, узнавать все, что может помочь человеку в его нелегкой борьбе с природой, все, что может облегчить его страдания и продлить жизнь. Свойства снадобий и минералов, причины дождя и засухи, грома и молнии, смена времен года, фазы Луны, движение звезд, тайна жизни и тайна смерти… Все это, должно быть, вызывало удивление первых исследователей и заставляло искать решения тех задач, которые, несомненно, часто ставились перед ними в самой практической форме настойчивыми просителями, ожидавшими от них не столько изучения природы, сколько регулирования ее процессов на благо человека. Конечно, первые выстрелы в цель не попали, теории оказались ошибочными, однако бесконечное движение к истине заключается в постоянном формировании и проверке гипотез, принятии тех из них, которые на данный момент кажутся соответствующими фактам, и отсеивании остальных. Взгляды первобытного мага на естественную причинность, несомненно, кажутся нам абсурдными, но в свое время они были вполне естественными, хотя и не выдержали дальнейшей проверки временем. Высмеивать и порицать следует не тех, кто создавал подобные теории, а тех, кто упорно придерживался их после того, как были предложены лучшие. Разумеется, ни у кого не было бóльших стимулов искать истину, чем у первых магов. Сохранение хотя бы видимости обладания тайными знаниями было для них совершенно необходимо; одна ошибка могла стоить им жизни. Это, несомненно, заставляло их заниматься обманом, чтобы скрыть свое невежество в некоторых вопросах, но в то же время давало мощнейший стимул для замены мнимого знания подлинным, поскольку, если кто-либо хочет казаться знающим истину, лучший способ – это знать ее на самом деле. Таким образом, как бы справедливо мы ни осуждали экстравагантные гипотезы магов и то, что они вводили других людей в заблуждение, нельзя не отметить, что их сословие принесло человечеству неизмеримое благо. Они были прямыми предшественниками не только современных врачей и хирургов, но и исследователей и первооткрывателей во всех областях естественных наук. Они начали труд, который в последующие века был доведен их преемниками до невероятных результатов. Разумеется, начальная стадия этого процесса была не лишена явных ошибок, однако это следует отнести скорее на счет неизбежных трудностей, стоящих на пути познания, чем на счет природной неспособности или преднамеренного мошенничества самих магов.

На этом мы закончили рассмотрение общих принципов симпатической магии. Приведенные нами примеры были взяты в основном из так называемой частной магии, то есть из обрядов и заклинаний, совершаемых для пользы отдельных людей или во вред отдельным людям. Но в обществе дикарей обычно встречается и то, что мы можем назвать общественной магией, то есть магией, осуществляемой на благо всего сообщества. Там, где подобные обряды совершаются ради общего блага, очевидно, что маг перестает быть просто частным практиком и становится в какой-то степени общественным функционером. Развитие такого сословия должностных лиц имеет огромное значение как для политической, так и для религиозной эволюции. Ведь когда от исполнения магических обрядов зависит благополучие племени, маг становится крайне влиятельным и авторитетным представителем этого племени. Он может легко обрести власть авторитет уровня вождя или царя. Эта профессия привлекает в свои ряды самых способных и честолюбивых людей племени, поскольку открывает перед ними такие перспективы богатства и власти, какие вряд ли бы они отыскали в любой другой области. Умные люди понимают, как легко обмануть своего более невежественного собрата и сыграть на его суевериях в своих интересах. Не то чтобы колдун всегда был плутом и самозванцем, он часто был искренне убежден, что действительно обладает теми чудесными способностями, которые ему приписывает легковерие окружающих. Но чем проницательнее человек, тем лучше он видит маску, которую навязывают ему окружающие. Вот почему наиболее способные представители профессии должны быть в той или иной степени сознательными обманщиками, и именно такие люди в силу своих способностей, как правило, завоевывают для себя самые высокие должности и достигают большего авторитета. Ловушек на пути профессионального колдуна много, и, как правило, только человек с холодной головой и острым умом сможет благополучно их обойти. Так, все утверждения, тезисы и теории, выдвигаемые магом, ложны, ни одна из них не может быть осуществлена без сознательного или непреднамеренного обмана. Поэтому маг, искренне верящий в свои выдающиеся способности, в отличие от обыкновенного авантюриста, подвергается гораздо большему риску и с куда большей вероятностью будет вынужден свое восхождение прервать. Честный маг ждет, что его чары и заклинания дадут предполагаемый эффект, и когда они не срабатывают, у него, в отличие от более коварного коллеги, нет готового благовидного объяснения причин неудачи, и, прежде чем он успеет его найти, разочарованные и разгневанные заказчики услуг уже вынесут ему незавидный приговор.

В результате на данном этапе общественно-социальной эволюции все ветви власти, как правило, оказываются в руках людей наиболее умных и одновременно беспринципных. Если бы мы могли сравнить вред, который они наносят обществу своими нездоровыми амбициями, и пользу, которую они приносят за счет уровня своего интеллекта, оказалось бы, что благо значительно перевешивает зло. Честные дураки, занимающие высокие посты, принесли миру, пожалуй, больше бед, чем умные негодяи. Когда проницательный мошенник уже удовлетворил свое честолюбие и перестал преследовать корыстные цели, он может, и часто так и поступает, обратить свои таланты и свой опыт на службу обществу. Многие люди, которые были наименее деликатны в поисках путей к власти, оказывались наиболее полезными в ее использовании, независимо от того, к чему они изначально стремились (богатство, политическое величие или что-либо еще). В сфере политики хитрый интриган или безжалостный воин может оказаться мудрым и великодушным правителем, которого благословляют при жизни и оплакивают после смерти. Если вспомнить два наиболее ярких примера, то это были Юлий Цезарь и Октавиан Август. Ну, а дурак всегда остается дураком, и чем больше власти в его руках, тем губительнее будет ее применение. Самый тяжелый момент в истории Англии – разрыв с Америкой – мог бы и не произойти, не будь Георг Третий честным дураком.

Так или иначе, занятие общественной магией, как важная для общества профессия, влияло на устройство первобытного общества. Общество стремилось передать управление делами в руки наиболее способного человека: оно смещало баланс власти от многих к одному, от демократии к монархии, а скорее к власти группы старейшин, форме олигархии, поскольку в целом первобытная община управляется не всем взрослым мужским населением, а советом старейшин. Это изменение, какими бы причинами оно ни было вызвано и каков бы ни был склад ума первых правителей, в целом было очень благоприятным. Ведь возникновение монархии, по-видимому, является необходимым условием выхода человечества из первобытного строя. Никто так не скован обычаями и традициями так, как исповедующий демократию дикарь; и ни один другой политический строй общества так не тормозит прогресс. Прежнее представление о том, что дикарь – самый свободный из людей, не соответствует действительности. Он раб, и его хозяин – прошлое. Он раб духов своих умерших предков, которые преследуют его от рождения до смерти. То, что они делали, является образцом правильного поведения, неписаным законом, которому он слепо и беспрекословно повинуется. Таким образом, талантливым людям предоставляется лишь минимальная возможность изменить старые обычаи к лучшему. Самого способного человека тянет вниз самый слабый и глупый, поскольку сам подняться не может. В таком обществе есть видимость равенства, однако это равенство мнимое, ложное – оно не способствует развитию общества. Из подобного периода застоя, который некоторые философы подчас неправильно принимают за золотой век человечества, был найден выход. Все, что способствует развитию общества, открывая дорогу выдающимся личностям, заслуживает одобрения тех, кто заботится об истинном благе своих собратьев. Как только талантливые люди начинают действовать, прогресс цивилизации набирает темп. Приход выдающегося человека к власти позволяет ему за одну свою жизнь осуществить такие изменения, на которые раньше потребовалось бы несколько веков, и, если, как это часто случается, он обладает высоким интеллектом и сильной волей, он с готовностью воспользуется данной возможностью. Даже личные корыстные интересы тирана могут оказаться полезными для того, чтобы разорвать порочную цепь традиции обычаев, сковывающую обычного дикаря. И как только племя перестает подчиняться разобщенному совету старейшин и переходит под руководство одного сильного и решительного лидера, оно становится опасным для своих соседей и вступает на путь территориальной экспансии, которая на ранней стадии истории часто бывает весьма благоприятной для социального, экономического и интеллектуального прогресса. Расширяя область влияния, частично грубой силой, частично более мягкими методами, община вскоре приобретает богатство и рабов, которые, освобождая некоторые классы общества от физического труда и борьбы за пропитание, дают им возможность посвятить себя бескорыстному стремлению к знаниям, являющимся самым благородным и мощным инструментом улучшения положения человека на земле.

Интеллектуальный прогресс, проявляющийся в развитии искусства и науки, в распространении более либеральных взглядов, невозможно отделить от промышленного или экономического прогресса, который, в свою очередь, получает импульс от завоеваний. Неслучайно самые бурные всплески человеческой деятельности следовали за победами в завоеваниях, а великие народы завоевателей обычно больше всего способствовали росту и распространению цивилизации. Вавилоняне, греки, римляне, арабы – подобных примеров множество. Возможно, мы еще доживем до того момента, когда увидим подобный подъем в Японии. Неслучайно все шаги на пути к цивилизации были сделаны при деспотических и теократических режимах в таких державах, как Египет, Ассирия, Перу. Здесь верховный правитель требовал и получал рабскую преданность своих подданных, выступая в двойном качестве – царя и воплощения бога. Не лишним будет напомнить, что в эту эпоху деспотизм – лучший друг человечества и, как это ни парадоксально звучит, свободы. Ведь свобода слова и мысли лучше всего проявляется в абсолютной деспотии, самой жестокой тирании, чем при кажущейся свободе дикарской жизни, где жребий человека с колыбели до могилы предопределен рамками наследственного обычая.

Таким образом, если занятие общественной магией было одним из путей, по которым самые способные шли к власти, то оно же способствовало освобождению человечества от пут традиций. Это отнюдь не малая заслуга перед человечеством. А если вспомнить, что магия также проложила дорогу науке, приходится признать: это искусство принесло много зла, однако оно же стало источником развития прочих уже подлинных искусств; оно – дитя заблуждения, но оно же – мать свободы и истины.

Если спросить, как получилось, что суеверия сохранились у народа, в целом достигшего более высокого уровня культуры, то ответ следует искать в естественном, всеобщем и неизбывном неравенстве людей. Не только различные народы отличаются друг от друга по уровню интеллекта, мужества, трудолюбия и т. д., но и внутри одной нации представители одного поколения сильно различаются по врожденным способностям и достоинствам. Идея о природном равенстве людей – самая лживая и вредная из всех возможных. Верно, что законодатель должен относиться к людям так, как будто они равны, поскольку законы носят общий характер и не могут быть составлены таким образом, чтобы соответствовать бесконечному разнообразию индивидуальных случаев. Но не следует думать, что раз люди равны перед законом, то они равны друг другу по своей сути. Реальная жизнь в достаточной мере опровергает подобные фантазии. В школе и в университете, на работе и в отпуске, в мирное время и на войне интеллектуальное и моральное неравенство людей слишком бросается в глаза, чтобы его можно было игнорировать или оспаривать. В целом люди, обладающие острым умом и сильным характером, ведут за собой остальных и совершенствуют формы, в которых отливается общество. Поскольку таких людей по сравнению с тем множеством, которым они руководят, всегда мало, то даже в тех странах, где власть номинально находится в руках численного большинства, в обществе реально господствует воля просвещенного меньшинства. Трудно скрывать, что управление человеческим обществом всегда и везде по сути своей аристократично. Никакое жонглирование политической терминологией не поможет обойти этот закон природы. Невежественное большинство в конце концов следует за более интеллектуально развитым меньшинством. В этом его спасение и секрет прогресса. Люди с низким интеллектом оказываются в зависимости от людей с более высоким интеллектом, здесь есть подобие с тем, как интеллект человека дает ему власть над животными. Я не имею в виду, что руководство обществом принадлежит его номинальным правителям, королям, государственным деятелям, законодателям. Истинными правителями являются мыслители, которые обладают ценными знаниями. Человек властвует над остальным животным миром благодаря своему интеллекту, а не силе. Вот и среди самих людей именно интеллект в конечном итоге направляет и контролирует процессы внутри общества. Таким образом, обладатели более высокого интеллекта – это настоящие, хотя и некоронованные и непризнанные, кормчие; монархи, государственные деятели и законодатели – это лишь их представители, которые просто выполняют свою работу, воплощая в жизнь идеи великих умов. Чем больше мы изучаем внутреннюю структуру общества и прогресс цивилизации, тем яснее понимаем, что и общества, и цивилизации управляются идеями, которые, зародившись сначала неизвестно как и где, постепенно распространяются и служат благородному делу прогресса. Происхождение подобных новых идей так же неясно, как и происхождение тех физических мутаций, от которых, если верить биологам, зависит эволюция видов животных, а вместе с ней и возможность прогресса. Возможно, та же неизвестная причина, которая определяет одну группу мутаций, порождает и другую. Мы не можем этого знать наверняка. Единственное, что очевидно, – в любом конфликте побеждает сильнейший. И выживает сильнейший. В интеллектуальной сфере борьба за существование не менее ожесточенная, чем в животном мире. В результате борьбы остаются лишь те идеи, которые мы теперь считаем истинными. Сопротивление прежних предрассудков, которое они встречают в момент возникновения, может замедлить их окончательный триумф, но ни в коем случае не предотвратить его. Толпа, как правило, сначала забивает камнями своих величайших благодетелей, а затем воздвигает им бессмысленные памятники. Все, кто ставит перед собой задачу заменить древние заблуждения и суеверия истиной, при жизни получают позор и порицание, а после смерти – грандиозные мраморные надгробия.

В первобытных обществах часто встречаются люди, которым суеверие их собратьев приписывает возможность влиять на общий ход природных процессов. Таких людей, соответственно, почитают богами. Имеют ли подобные люди-боги власть над жизнью и судьбой своих почитателей, или же их функции исключительно духовные, иными словами, являются ли они обожествленными царями или просто царями, – это различие нас почти не касается. Их мнимая божественность – вот тот существенный факт, с которым нам приходится иметь дело. Они являются для своих почитателей залогом и гарантией непрерывной и упорядоченной закономерности тех физических явлений, от которых зависит существование человека. Естественно, что жизнь и здоровье подобного бога-человека вызывает тревогу у людей, чье благополучие и даже просто-напросто существование связано с его физическим благополучием. Разумеется, он вынужден подчиняться тем правилам, которые были придуманы первыми людьми для предотвращения опасностей, которым подвержена плоть, в том числе наиглавнейшей из них – смерти. Эти правила, по сути, не что иное, как максимы, которым, с точки зрения первобытного человека, должен следовать каждый благоразумный человек, если он хочет долго жить. Но если в случае с прочими людьми соблюдение этих правил оставлено на усмотрение их самих, то богочеловек обязан их соблюдать под страхом смерти. Дело в том, что его почитатели слишком сильно заинтересованы в его физическом существовании, чтобы позволить ему рисковать им. Поэтому все причудливые суеверия, старинные сентенции и приметы, которые старухи теперь пересказывают своим внукам зимними вечерами у каминов, – все это образовывало паутину в общественном сознании наших предков и оплетало ею богочеловека. А он, запутавшись в ней, как муха в паучьих тенетах, едва мог пошевелить конечностями, ибо путы обычая, «легкие, как воздух, но прочные, как железо», пересекающиеся и перекрещивающиеся в бесконечном лабиринте, сковывали его предписаниями, от которых его могла освободить только смерть или отречение от престола.

Вот почему для историков жизнь древних царей и жрецов полна поучительных моментов. Подобные жизнеописания – идеальный образец, по которому каждый человек стремился строить свою жизнь; безупречная модель, выстроенная по строгим лекалам, сообразным первобытной философии. Какими бы огрубленными и ложными ни казались нам подобные представления, было бы несправедливо отказывать им в логической последовательности. Исходя из представления о жизненной энергии как о душе, физически существующей в организме, но отдельной от него, для практического руководства жизнью выводится система правил, составляющие которых в целом хорошо согласуются между собой и образуют достаточно гармоничное целое. Недостаток (и фатальный) этой системы заключается не в ее аргументации, а в ее предпосылках; не в концепции природы жизни, а в неактуальности выводов, которые делаются из этой концепции. Впрочем, называть эти предпосылки нелепыми было бы не совсем правильно, поскольку нам, в отличие от наших предков, не составит труда обнаружить их ложность.

Будучи обязательной традицией, во многих случаях наследование престола напоминает реальный обычай. Нам, черпающим свои представления о царской власти в наследственных монархиях цивилизованной Европы, мысль о том, что корона может достаться чужеземцу или человеку из народа, кажется фантастической и абсурдной. Однако лишь потому, что мы не понимаем, насколько сильно современный тип царствования отличается от древнего. В древние времена обязанности суверена были более очевидны, чем его привилегии. На определенном этапе развития вождь или царь являлся скорее министром или слугой, чем правителем своего народа. Сакральные функции, которые он должен выполнять, считаются необходимыми для благополучия и даже существования общества, поэтому отыскать того, кто будет их выполнять, было достаточно проблематично. Всевозможные обременения и ограничения, связанные с царствованием в древности, таковы, что не только в народных сказаниях, но и в реальной практике, чтобы отыскать человека на роль царя, иногда приходилось прибегать к принуждению, а в других случаях из-за отсутствия кандидатов должность оказывалась невостребованной или даже вовсе упразднялась. А в тех обществах, где смерть подстерегала незадачливого монарха в конце его короткого правления, длившегося несколько месяцев или дней, не приходится удивляться, что для поиска новой царственной особы приходилось открывать двери тюрем и выгребать оттуда отбросы общества.

И все же несомненной ошибкой было бы полагать, что при таких обстоятельствах не находились люди, готовые взвалить на себя бремя власти.

На определенном этапе развития общества царь или жрец часто считался наделенным сверхъестественными способностями или представлялся собственным подданным воплощением божества. В связи с этим предполагалось, что ход самой природы находится под его контролем и он несет ответственность за плохую погоду, неурожай и прочие бедствия. Считалось, что власть царя над природой, как и над подданными и рабами, осуществляется посредством определенных актов воли. Поэтому в случае засухи, голода, моровой язвы или бури народ винил в подобных несчастьях царя и мог отплатить ему низложением или смертью. Иногда, однако, предполагалось, что эти вещи зависят от воли царя лишь частично. Его личность рассматривалась, если можно так выразиться, как динамический центр Вселенной, от которого во все стороны неба расходились линии, так что любое его движение – поворот головы, поднятие руки мгновенно затрагивало и могло серьезно нарушить равновесие какой-либо части природы. Поэтому необходимо было проявлять максимальную заботу как о нем самом, так и о его жизни; вся его жизнь, вплоть до мельчайших деталей, должна быть так отрегулирована, чтобы ни одно его действие, вольное или невольное, не могло нарушить установленный порядок природы.

Симпатическая магия в чистом виде предполагает, что в природе одно событие следует за другим обязательно и неизменно без вмешательства иных сил. Таким образом, ее основание в целом совпадает с концепцией современной науки; в основе всей системы лежит неявная, но реальная и твердая вера в порядок и единообразие природы. Маг не сомневается, что одни и те же причины всегда будут приводить к одним и тем же последствиям, что выполнение соответствующего обряда, сопровождаемое соответствующим заклинанием, неизбежно приведет к желаемому результату, если, конечно, его заклинаниям не помешают более мощные чары другого колдуна. Он не взывает к высшим силам, не просит благосклонности у трансцендентного, не преклоняется ни перед каким божеством. Однако его сила, какой бы великой он сам ни считал ее, отнюдь не безгранична. Он может распоряжаться ею лишь до тех пор, пока строго соблюдает правила своего искусства, так называемые законы природы в его понимании. Пренебрежение этими правилами, малейшее нарушение этих законов влечет за собой неудачу и даже может подвергнуть практикующего мага большой опасности. Если маг и претендует на власть над природой, то это власть строго ограниченная в своих рамках и осуществляемая в точном соответствии с древним обычаем. Таким образом, аналогия между магической и научной концепциями мира очень близкая. И там, и там последовательность событий совершенно закономерна и определенна, а также обусловлена законами, действие которых можно предвидеть и точно рассчитать. Иными словами, элементы случайности в эту модель не вписываются. И магия, и наука открывают, казалось бы, безграничные возможности перед тем, кто знает причины вещей и может прикоснуться к пружинам, приводящим в движение огромный и сложный механизм существования Вселенной. Отсюда влияние, которое магия и наука в равной степени оказывают на человеческий разум. И магия, и наука дают человеку мощный стимул стремиться к знаниям. Обе заманивают искателя истины в пустыню разочарований бесконечными миражами и посулами будущего оазиса: они возносят его на вершину высочайшей горы и показывают ему за темными облаками и туманами небесный город, пусть далекий, но сияющий неземным великолепием.

Главный недостаток магии заключается не в общем допущении последовательности событий, определяемой законом, а в полном непонимании природы конкретных законов, которые управляют этой последовательностью. Если мы проанализируем различные случаи применения симпатической магии, то обнаружим, как я уже указывал, что все они представляют собой ошибочное применение того или иного из двух великих фундаментальных законов мышления, а именно: ассоциации идей по сходству и ассоциации идей по смежности в пространстве или времени. Ошибочная ассоциация сходных идей приводит к гомеопатической или имитационной магии, а ошибочная ассоциация смежных идей – к контагиозной магии. Принципы ассоциации сами по себе замечательны и, более того, абсолютно необходимы для работы человеческого разума. При правильном применении они рождают научные концепции, а при неправильном – магию, незаконнорожденную сестру науки. Поэтому тавтологией является утверждение, что всякая магия – это фальсификация истины. Если бы магия утверждала подлинную истину, то это была бы уже не магия, а наука. С древнейших времен человек занимался поиском общих законов и закономерностей, позволяющих обратить порядок природных явлений в свою пользу. В ходе продолжительных поисков он установил некоторое количество законов и последовательностей: истинные (которые составляют свод прикладных наук) мы называем искусствами, а ложные – магией.

У читателя может возникнуть резонный вопрос: «Как же так получилось, что разумные люди не распознали всю ложь и ошибочность магии раньше? Как они могли продолжать лелеять надежды, которые раз за разом разбивались? Почему они продолжали играть в игру, результат которой был известен заранее? Зачем бормотали высокопарную чепуху, которая ни к чему не приводила? Зачем цепляться за убеждения, которые опровергаются личным опытом? Зачем повторять эксперименты, которые так часто заканчиваются неудачей?» Ответ, по-видимому, заключается в том, что подобную ложь было не так легко распознать, а отсутствие результата применения магии не было столь очевидным, поскольку во многих, возможно даже в большинстве, случаях желаемое событие действительно следовало за совершением обряда с большим или меньшим интервалом. Необходимо было обладать неординарным интеллектом, чтобы понять, что и в этих случаях обряд необязательно был причиной события. За обрядом, призванным вызвать ветер, дождь или смерть врага, рано или поздно всегда следовало некое событие, которое первобытный человек рассматривал в качестве прямого результата обряда и лучшего возможного доказательства его эффективности. К примеру, обряды, совершаемые утром для той цели, чтобы помочь солнцу взойти, и весной, чтобы пробудить от зимнего сна спящую землю, неизменно завершаются успехом, по крайней мере, в зонах умеренного климата; ведь в этих регионах солнце каждое утро встает на востоке, и из года в год весной земля вновь покрывается травой. Вот почему практичный первобытный дикарь в своем крайнем консерватизме вполне может оставаться глух к тонкостям теоретических сомнений интеллектуала, который осмелится намекнуть, что восход солнца и наступление весны не являются прямым следствием аккуратного выполнения определенных ежедневных или ежегодных церемоний и что солнце может продолжать восходить, а деревья цвести даже в случае, если эти церемонии время от времени прерываются или даже прекращаются вовсе. Эти сомнения, разумеется, были бы отвергнуты как опасные домыслы, разрушающие суть веры и явно противоречащие опыту. «Разве может быть что-то проще, – рассуждает приверженец традиций, – чем то, что я зажигаю свою копеечную свечу на земле, а солнце затем разжигает большой огонь в небе? Или, когда я весной надеваю свое зеленое одеяние, разве деревья после этого не делают то же самое? Это факты, доступные всем, и на них я опираюсь. Я – простой практик, я из ваших пустозвонов-теоретиков. Теории, домыслы и все подобное – это, может быть, и хорошо, и я не имею ни малейшего возражения против того, чтобы вы предавались им, если, конечно, вы не применяете их на практике. Но позвольте мне придерживаться реальных фактов». Ошибочность этого рассуждения очевидна, поскольку речь идет о фактах, относительно которых мы уже давно определились. Но если аргумент подобного уровня будет применен к вопросам, которые все еще обсуждались… Можно усомниться в том, что английская аудитория не будет аплодировать и доверять оратору, прибегшему к подобному аргументу. Если подобного толка аргументы актуальны даже сегодня, стоит ли удивляться, что они давным-давно принимались на веру дикарями?

На протяжении долгих веков в разных странах магия сливалась с религией, однако есть все основания полагать, что так не было с самого начала и что было время, когда человек в удовлетворении своих природных потребностей полагался исключительно на магию. Во-первых, рассмотрение фундаментальных понятий магии и религии может склонить нас к предположению, что магия старше религии. Мы видели, что, с одной стороны, магия не что иное, как ошибочное применение самых простых результатов деятельности разума, а именно ассоциации идей в силу сходства или смежности; с другой стороны, религия предполагает, что за кулисами природы действуют сознательные или личностные субъекты, превосходящие человека. Очевидно, что концепция личностных агентов более сложная, чем простое признание сходства или смежности идей; и теория, предполагающая, что ход вещей в природе определяется сознательными субъектами, является более сложной и требует более высокого уровня интеллекта. Даже животные ассоциируют представления о вещах, схожих друг с другом или знакомых им по личному опыту. Едва ли они сумели бы выжить хоть один день, не полагаясь на это. Но разве кто-либо приписывает животным веру в то, что явления природы создаются множеством невидимых животных или одним огромным и чрезвычайно сильным животным, стоящим за кулисами? Вероятно, не будет несправедливостью по отношению к животным предположить, что честь создания теории такого рода должна принадлежать человеческому разуму. Таким образом, если магия выводится непосредственно из элементарных процессов рассуждения и, по сути, является не более чем заблуждением, в которое разум впадает почти непроизвольно, то религия опирается на представления, постичь которые способен интеллект куда более искушенный. Становится очевидным, что в ходе эволюции нашего вида магия возникла раньше религии, а человек пытался силой заклинаний и чар принудить природу подчиняться себе, но лишь только потом попытался уговорить и умиротворить хитрую, капризную и раздражительную богиню-природу с помощью молитв и жертвоприношений.

Если эпохе религии, как мы полагаем, во всем мире предшествовала эпоха магии, то вполне естественно, что следует задаться вопросом о том, какие причины заставили человечество, или скорее часть его, отказаться от магии и перейти к религии. Задумавшись о разнообразии фактов, требующих объяснения, а также о недостатке имеющихся в нашем распоряжении сведений, приходится признать, что на полное решение столь глубокой проблемы вряд ли стоит надеяться и что самое большее, что мы можем сделать в таком положении, – это рискнуть выдвинуть более или менее правдоподобное предположение. Поэтому со всей осторожностью я бы предположил, что запоздалое признание магии бесполезной со всех точек зрения заставило наиболее интеллектуально развитую часть человечества искать новые более разумные объяснения явлений природы и, следовательно, лучшие методы использования ресурсов этой самой природы. Более интеллектуально одаренные, по-видимому, со временем поняли, что магические обряды и заклинания на самом деле не дают тех результатов, на которые были рассчитаны. Это открытие неэффективности магии должно было произвести принципиально важный, хотя, возможно, и не самый быстрый и не самый очевидный переворот в сознании человека, который был бы способен это открытие совершить. Именно за счет этого открытия люди впервые осознали свою неспособность манипулировать по своему усмотрению некоторыми природными силами, которые, как они до сих пор считали, полностью были им подвластны. Это было признание человеческого невежества и слабости. Человек осознал, что принял за истинные причины явлений те, что таковыми не были, и что все его усилия повлиять на природу, опираясь на эти мнимые причины, были напрасны. Он дергал за нити, к которым ничего не было привязано; он шел, как ему казалось, прямо к цели, а на самом деле блуждал по кругу. Не в том дело, что, например, дожди, которые он так упорно пытался вызвать, перестали орошать жаждущую землю. Дожди шли как раньше, но уже вследствие действий самого человека. Солнце по-прежнему совершало свой дневной круг, а Луна – ночной путь по небу; смена времен года по-прежнему происходила; люди по-прежнему рождались для труда и печали и по-прежнему после краткого пребывания здесь отправлялись к праотцам. Все шло своим чередом, но для того человека, с чьих глаз спала пелена, все уже казалось иным. Он больше не мог тешить себя приятной надеждой, что именно он управляет землей и небом и что времена года остановят свой бег, если он перестанет приносить жертвы. В смерти своих врагов и друзей он больше не видел доказательства силы своих или вражеских чар; теперь он знал, что и друзья, и враги покорились силе, превосходящей все его возможности, и подчинились судьбе, которой он бессилен управлять.

Оказавшись в море сомнений и неопределенности, утратив уверенность в себе и своих силах, наш первобытный философ, должно быть, пребывал в глубоком недоумении и волнении, пока не обрел новую гавань. Он обрел новую систему веры и практики, которая, казалось, предлагала решение мучивших его сомнений и решение проблемы суверенитета над природой, от которого он успел было отказаться. Если планета продолжает свой путь без помощи его и его собратьев, то это, несомненно, связано с тем, что существуют другие существа, подобные ему, но гораздо более сильные, которые, сами того не замечая, направляют ход истории и вызывают все те разнообразные события, которые, как он до сих пор считал, зависели от его собственных магических действий. Именно эти существа, как он теперь полагал, а не он сам, заставляли ветер дуть, молнию сверкать и греметь гром, ограничивали беспокойное море берегами, чтобы оно не могло разгуляться, заставляли звезды сиять, давали пищу птицам и диким зверям. Они повелели земле приносить плоды в изобилии, крутым холмам – покрываться лесами, бурлящим ручьям – обтачивать камни, пастбищам – зеленеть у тихих озер; они вдыхали жизнь в человека или, наоборот, подвергали его гибели от голода, недугов и войны. К этим могущественным существам, чей промысел человек теперь прослеживал во всем великолепии и разнообразии природы, он стал обращаться, признавая свою зависимость от их невидимой воли и умоляя их по милости их снабдить его всеми благами, защитить его от опасностей, которыми со всех сторон он был окружен, и, наконец, перенести его бессмертный дух, освобожденный от бремени тела, в некий более счастливый мир, чуждый боли и печали, где он мог бы навечно упокоиться вместе с душами добрых людей в радости и счастье.

Можно предположить, что именно этим или подобным образом лучшие умы человечества совершили переход от магии к религии. Однако этот переход едва ли проходил быстро и безболезненно; наоборот, он потребовал достаточно долгого времени. Ведь осознание человеком своей неспособности влиять на бытие природы в масштабах планеты должно было происходить постепенно; он не мог в один момент лишиться всего своего воображаемого могущества. Шаг за шагом он принужден был отступать от своей прежней позиции; пядь за пядью уступать землю, которую когда-то считал своей. Ветер, дождь, солнечный свет, гром – он признавал себя неспособным распоряжаться ими по своему усмотрению; и по мере того как одни за другим явления природы выходили из-под его власти, а весь мир, который раньше казался царством человека, не превратился в его тюрьму, человек все глубже проникался чувством собственной беспомощности и все больше преклонялся перед могуществом невидимых существ, которыми он считал себя окруженным. Таким образом, религия, зародившись как частичное признание превосходства некоторых сил над человеком, через определенное время трансформировалась в исповедание полной и абсолютной зависимости человека от божественного; прежняя свобода воли человека сменяется покорностью перед таинственными невидимыми силами, а его высшей добродетелью становится подчинение их воле: In la sua volontade è nostra pace. Но это укоренение религиозного чувства, это подчинение божественной воле во всем, затрагивает только те умы, которые обладают необходимой для этого широтой, достаточной для того, чтобы постичь необъятность Вселенной и ничтожность человека. Скудные умы неспособны постичь великих идей; в их узком понимании нет ничего по-настоящему большого и важного, кроме них самих. Подобные люди с трудом воспринимают религию. Они, правда, существуют во внешнем соответствии с ее заповедями и догматами, но в душе держатся за свои старые магические суеверия, которые можно отрицать и запрещать, но которые не могут быть искоренены религией, пока они глубоко укоренены в умах подавляющего большинства.

Краткое размышление убедит нас, что чем более изменчивы явления природы в течение года, тем, вероятно, настойчивее будет стараться человек регулировать его в своих интересах и тем тверже будет его вера в то, что ему это удастся. Иными словами, чем заметнее смена времен года, тем большее распространение получает магия и вера в ее действенность, хотя, естественно, этой тенденции могут способствовать и другие причины. С другой стороны, если течение природы равномерно или мало изменяется из года в год, человек не захочет непременно изменять это течение с помощью магии (или любым иным способом) в угоду своего благополучия. Человек совершает магические обряды так же, как молится и приносит жертвы, чтобы получить то, чего у него нет; если же он уже обладает всем, что ему нужно, зачем ему так стараться? Именно в периоды бед и потрясений, а отнюдь не изобилия и процветания человек прибегает к магии и религии. Поэтому в некоторых тропических регионах, где царит вечное лето, где влажно, тепло и солнечно, где деревья всегда зеленые, а на ветвях висят плоды, где воды вечно кишат рыбой, а леса изобилуют животными, обряды по вызову дождя и солнца, по размножению съедобных зверей и растений по большей части отсутствуют или малозаметны. Например, мы почти ничего не знаем о подобных обрядах у индейцев, населяющих прекрасные леса Бразилии. Совсем иначе обстоит дело в странах, где короткое лето чередуется с прохладной весной, всегда разной осенью и долгой суровой зимой. В подобных условиях человек просто вынужден прикладывать все свои силы, чтобы выпросить у капризной природы различные блага. Соответственно, можно ожидать, что та отрасль магии, которая направлена на получение жизненно необходимых благ, будет наиболее процветать.

В целом распространенность применения магии для управления погодой будет увеличиваться в регионах с более изменчивым климатом и уменьшаться в более устойчивом климате. При этом ее распространенность будет все более заметна по мере удаления от экватора, где изменения климата в течение года гораздо менее заметны, чем в других местах. Это общее правило, несомненно, имеет множество исключений, зависящих от местных особенностей климата. Там, где контраст между влажным и сухим сезоном выражен резко, как, например, на пути муссонов, вполне можно прибегнуть к помощи магии, чтобы устранить проблемы, связанные с обильными дождями или засухой. В целом этот вид магии, если бы ему не препятствовало развитие цивилизации или другие причины, естественно, достиг бы наибольшей популярности в умеренных и полярных зонах, а не в экваториальных регионах; с другой стороны, та часть магического искусства, которая имеет дело непосредственно с человеком, например, с лечением болезней, по понятным причинам имеет тенденцию к равномерному распространению по всему земному шару вне зависимости от широт. И те же причины, которые побуждают людей заниматься магией для управления природой, подтверждают их веру в эффективность такого рода магии. Дело в том, что те самые изменения в природе, которые маг стремится вызвать своими заклинаниями, происходят под действием естественных законов сами по себе, и поэтому очевидный успех его усилий значительно укрепляет уверенность чародея в своих воображаемых силах.

Нигде в мире, по-видимому, смена времен года не происходит так внезапно и контрасты между временами года не столь сильны, и, соответственно, нигде кажущийся успех магии не проявляется так ярко, как в пустынях Центральной Австралии. Резкие перемены, происходящие в природе после первых сезонных дождей, даже европейские исследователи сравнивали с волшебством; что же удивляться, что дикарь воспринимает их так, как воспринимает? Трудно даже представить себе контраст между пустынями Австралии в сухой и дождливый сезоны. В сухой сезон пейзаж представляет собой картину полного запустения. Жаркое солнце озаряет каменистые равнины или желтую песчаную почву. На ней разрозненно растут жилистые кустарники и небольшие соцветия травы, так что на любом участке можно по пальцам сосчитать количество этих самых растений. Резкие, тонкие тени от кустарников падают на сухую землю, на которой нет никаких признаков животного мира, кроме маленьких муравейников, тысячи обитателей которых хаотично снуют или складывают листья и семена в определенном порядке у входа в свое жилище. Здесь в течение нескольких недель не бывает облаков днем… Разве что акация дает кое-где скудную тень. Все меняется, когда идут проливные дожди и по недавно пересохшим руслам рек устремляются потоки, унося с собой вырванные с корнем деревья и огромные селевые массы, затопляя равнинные земли на обоих берегах. Безводная пустыня внезапно превращается в бескрайнее море. Вскоре, однако, дождь прекращается, и наводнение быстро стихает. В течение нескольких дней ручьи пересыхают, и только в глубоких ямах то тут, то там сохраняется вода. Снова печет жаркое солнце, и во влажной земле прорастают семена, дремавшие месяцами, и, как по волшебству, пустыня покрывается пышной травой и пестреет цветами. Там, где еще недавно было сухо и тихо, можно увидеть и услышать птиц, лягушек, ящериц и всевозможных насекомых. И растения, и животные максимально используют то короткое время, в течение которого они могут расти и размножаться; борьба за существование становится еще острее, потому как отведенное ей время строго ограничено. Если молодое растение успеет пустить корни достаточно глубоко, чтобы достичь прохладной почвы под нагретой поверхностью, оно может выжить, если нет – погибнет. Или если молодое животное вырастает достаточно быстро, чтобы успеть зарыться в землю, пока берега водоема, в котором оно живет, еще влажные, у него тоже есть шанс выжить. Именно тогда, когда наступает благоприятный сезон, аборигены этих регионов особенно часто совершают магические обряды, способствующие умножению растений и животных, так как и тех и других они употребляют в пищу. Стоит ли удивляться, что скорое и эффектное исполнение их желаний кажется им убедительным доказательством действенности их собственных заклинаний? Сама природа способствует этому заблуждению.

Картины перемен, происходящих на Земле ежегодно, во все века впечатляли людей и заставляли их задумываться о причинах столь масштабных и удивительных преобразований. Их любопытство не было исключительно бескорыстным, ведь даже дикарь не может не понимать, как тесно связана его собственная жизнь с жизнью природы и как те же процессы, которые сковывают льдом ручьи и лишают землю растительности, угрожают ему самому смертью. На определенном этапе развития люди, по-видимому, вообразили, что средства предотвращения грозящей беды находятся в их собственных руках и что они могут ускорить или замедлить бег времен года с помощью магического искусства. Поэтому они совершали обряды и читали заклинания, чтобы вызвать дождь, солнце, увеличение количества животных и рост плодов. Со временем процесс накопления знаний, развеявший столько иллюзий, убедил, по крайней мере, более вдумчивую часть человечества в том, что смена лета и зимы, весны и осени – не результат их магических обрядов, но результат действия неких более глубоких причин, неких могущественных сил, стоящих за сменой картин природы. Теперь они представляли себе рост и увядание растительности, рождение и смерть живых организмов как следствие увеличения или уменьшения силы божественных существ, богов и богинь, которые рождались и умирали, женились и рожали детей по образцу человеческой жизни.

Таким образом, старая магическая теория времен года была вытеснена, а точнее, дополнена религиозной теорией. И хотя теперь люди связывали годовой цикл перемен прежде всего с соответствующими изменениями в жизни своих божеств, они по-прежнему считали, что, совершая определенные магические обряды, могут помочь богу, жизненному началу, в его противостоящим смерти. Они представляли, что могут восстановить его иссякающие силы и даже воскресить из мертвых. Церемонии, которые они проводили с этой целью, были, по сути, визуализацией естественных процессов, которым они хотели способствовать, ведь, как известно, в магии существует принцип, согласно которому можно добиться любого желаемого эффекта, просто имитируя его. И поскольку колебания роста и упадка, размножения и распада они теперь объясняли браком, смертью, возрождением или оживлением богов, их религиозные или, скорее, магические представления в значительной степени распространялись на эти темы. В них рассказывалось о плодотворном союзе сил плодородия, о печальной участи одного из божественных партнеров и его радостном воскрешении. Таким образом, религиозная теория соединялась с магической практикой. Это сочетание хорошо знакомо истории. Немногим религиям удалось полностью освободиться от пут лежащей в их основе магии. Непоследовательность действий на основе двух противоположных принципов, как бы она ни терзала душу философа, редко беспокоит обычного человека; более того, он даже редко сознает ее. Его дело – действовать, а не анализировать мотивы своих поступков. Если бы человечество всегда придерживалось принципов логики, история не представляла бы собой долгую летопись ошибок и преступлений.

Из всех изменений, которые приносят с собой смены времен года, в умеренном поясе наиболее ярко проявляются те, которые касаются растительности. Влияние смены времен года на животных хотя и велико, но не столь заметно. Поэтому вполне естественно, что в религиозных обрядах, призванных отогнать зиму и вернуть весну, акцент делался на растительности, и деревья и растения фигурируют в них чаще, чем звери и птицы. Однако в сознании участников обрядов не было разделения двух сторон жизни – растительной и животной. Более того, они считали, что связь между животным и растительным миром еще теснее, чем есть на самом деле, поэтому часто совмещали визуализацию процесса оживления растений с реальным или игровым половой связью, чтобы одновременно и одним и тем же действием способствовать размножению плодов, животных и людей. Для них принцип жизни и плодородия, будь то животный или растительный, был един. Жить и порождать жизнь – таковы были основные желания людей прошлого и таковы будут основные желания людей в будущем, пока существует мир. Можно бесконечно повышать уровень бытового комфорта и культуры, но если не удовлетворить первичные потребности, то человечество само по себе прекратит свое существование. Именно эти потребности люди в первую очередь пытались получить с помощью обрядов, позволяющих влиять на перемену погоды.

Греку не нужно было отправляться в дальние страны, чтобы узнать о превратностях времен года, отметить мимолетную красоту дамасской розы, преходящее созревание золотой кукурузы, уходящее великолепие пурпурного винограда. Из года в год в своей прекрасной стране он с естественным сожалением наблюдал, как яркая пышность лета увядает во мраке и холоде зимы, и из года в год с естественным восторгом встречал вспышку новой жизни весной. Привыкший одушевлять силы природы, окрашивать ее холодные абстракции в теплые тона воображения, облачать ее обнаженную действительность в роскошные драпировки мифологической фантазии, он создал целую плеяду богов и богинь, духов и других существ. Созерцая переменчивость времен года, он видел чередование веселья и уныния, радости и печали, что находило свое естественное выражение в чередовании обрядов смерти и воскрешения. Судьбы некоторых греческих божеств, которые умирали и воскресали из мертвых, дарят нам сюжеты, которые вполне можно поставить в один ряд с трагическими образами Адониса, Аттиса и Осириса.

Мы более чем когда-либо убеждены, что религия, как и все другие институции, подверглась глубокому влиянию окружающей физической среды и не может рассматриваться без определенной оценки тех аспектов природы, которые накладывают неизгладимый отпечаток на мысли, привычки, всю жизнь народа. К большому сожалению, мы не были на Востоке и не можем описать из личного опыта родину Адониса, Аттиса и Осириса. Но мы попытались восполнить этот недостаток, сравнивая описания очевидцев и восстанавливая на их основе картины некоторых мест, к которым нам довелось прикоснуться в ходе исследований. Мы позволим себе позаимствовать из авторитетных источников и донести до читателей хотя бы смутное представление о пейзажах, атмосфере и великолепном колорите Востока.

Первые мыслители, думавшие о происхождении вещей, возможно, представляли себе сотворение или эволюцию мира по аналогии с теми изменениями, которые ежегодно происходят в природе вне тропических широт. В этих изменениях нетрудно разглядеть состязание между двумя враждебными силами или принципами – принципом созидания, или жизни, и принципом разрушения, или смерти. В этой борьбе победа переходит то к одному, то к другому началу, когда зима сменяется весной или лето переходит в осень. Вполне естественно предположить, что те же соперники, которые и сейчас ведут войну друг с другом, вели ее с самого начала и что рождение Вселенной в том виде, в котором она существует сейчас, произошло в результате их столкновения. Согласно этой модели, сотворение мира происходит каждую весну, а его распад каждой осенью: о первом возвещают благие вестники лета – распускающиеся цветы, о втором шепчут печальные предвестники зимы – пожелтевшие листья. Подобное находит отклик в этих строках:

Таким образом, обряды, которые во многих странах совершались для того, чтобы ускорить уход зимы или задержать лето подольше, в некотором смысле являются попытками воссоздать мир заново, «переделать его в соответствии с желанием сердца». Однако если мы хотим понять точку зрения древних мудрецов, пришедших к подобном взгляду на мир, мы должны отрешиться от наших современных представлений о безмерности Вселенной, о ничтожности и незначительности места человека в ней. Мы должны представить себе, что бесконечность пространства сократилась до нескольких миль, а бесконечность времени – до нескольких поколений. Для первобытного человека горы, ограничивающие видимый горизонт, или море, расстилающееся перед ним, – это и есть границы мира. За эти тесные пределы он никогда не выходил, и даже его воображение не в состоянии было представить, что лежит за водной гладью или дальними сизыми холмами. О будущем он почти не думает, а о прошлом знает только то, что передается из уст в уста его соплеменниками. Предположить, что мир, ограниченный в пространстве и времени, был создан по воле существа, подобного ему, не составило большого труда, и он может легко вообразить, что и сам способен ежегодно повторять работу по воссозданию мира своей волей и заклинаниями. А если первобытные сообщества вводили магические обряды, связанные с обновлением или сохранением всего сущего, то сила обычаев и традиций способствовала устойчивости этих обрядов еще долгое время после того, как прежние представления о мироздании были вытеснены более современным пониманием, а племена превратились в нации.

Общее объяснение этих и многих других подобных действий сводится к тому, что они являются или изначально являлись магическими обрядами, призванными обеспечить возрождение природы весной. Средствами, с помощью которых, как предполагалось, достигалась эта цель, было подражание и сочувствие. Не понимая истинных причин происходящего, первобытный человек верил, что, для того чтобы вызвать к жизни явления природы, от которых зависела его жизнь, ему достаточно было подражать им, и что своего рода представление, разыгранное им на лесной поляне или в горной лощине, или на пустынной равнине, или на продуваемом ветрами берегу, будет воспринято этими самыми силами природы. Ему казалось, что, наряжаясь цветами и растениями, он помогает земле покрыться зеленью, что, разыгрывая постановку погребения зимы, он прогоняет это мрачное время года и расчищает путь для возвращающейся весны.

Если нам трудно даже в воображении погрузиться в то состояние ума, в котором подобные вещи кажутся возможными, попробуем представить себе первобытного человека, когда он впервые начал задумываться уже не об удовлетворении своих животных потребностей, а о первопричинах окружающих явлений, стал размышлять о том, что мы сегодня называем законами природы. У нас, знакомых с концепцией закономерности, с которой сменяют друг друга явления мироздания, почти нет поводов сомневаться, что причины, порождающие эти следствия, перестанут существовать, по крайней мере, в ближайшем будущем. Но эта уверенность в постоянстве природы порождается только опытом, который приходит в результате длительных наблюдений и традиций науки; а дикарь лишен тех элементов опыта, которые могли бы успокоить его перед лицом изменчивых и зачастую враждебных сторон природы. Неудивительно, что затмение повергает его в панику, и он думает, что солнце или луна непременно погибнут, если он не поднимет шум и не пустит в воздух стрелы, чтобы защитить светила от чудовища, грозящего их поглотить. Неудивительно, что он приходит в ужас, когда в ночной темноте полоска неба вдруг озаряется вспышкой метеора или весь простор небесного свода озаряется мерцанием звезд.

Даже явления, повторяющиеся через фиксированные и равномерные промежутки времени, могут восприниматься человеком с опаской, прежде чем он сознает упорядоченность их повторения. Скорость осознания периодических или циклических изменений в природе во многом зависит от продолжительности конкретного цикла. Например, цикл дня и ночи везде, кроме полярных областей, столь короткий и, следовательно, многократно повторяющийся, что люди, вероятно, вскоре перестали всерьез задумываться о том, что он может не повториться, хотя древние египтяне ежедневно прибегали к определенным обрядам, чтобы утром вернуть на восток огненную сферу, которая вечером опускалась за багровый горизонт. Но с циклом времен года дело обстояло далеко не так. Для любого человека год – это значительный срок, ведь число отведенных нам лет ограничено. Для первобытного человека с его короткой памятью и несовершенными средствами фиксации времени год вполне мог быть столь длинным, что он вообще не сознавал его как цикл и с непременным удивлением наблюдал за сменой земных и небесных пейзажей, попеременно волнуясь и тревожась, радуясь и унывая, в зависимости от прихода света и тепла, дождя и засухи, перемен во флоре и фауне. Все подобные явления служили его утешению или угрожали его существованию. Осенью, когда увядшие листья кружились по лесу, а он смотрел на голые ветви, мог ли он быть уверен, что они когда-нибудь снова зазеленеют? Когда день за днем солнце опускалось все ниже и ниже, мог ли он быть уверен, что светило когда-нибудь вернется к прежнему небесному пути? Даже убывающая луна, чей бледный серп с каждой ночью становился все тоньше и тоньше, могла вызвать в его сознании страх, что когда-нибудь она навсегда бесследно исчезнет.

Эти и еще тысячи подобных опасений, возможно, будоражили воображение и тревожили покой человека, впервые начавшего задумываться над тайнами мира, в котором он жил, и задумываться о более отдаленном будущем. Естественно, что с подобными мыслями и опасениями он должен был сделать все, что от него зависело, чтобы на ветвях снова зацвели цветы вместо увядших, чтобы низкое зимнее солнце вернулось на свое прежнее место летом и вернулась яркость серебристого светильника убывающей луны. Мы можем смеяться над его тщетными попытками, но, проведя ряд опытов, многие из которых были изначально обречены на неудачу, человек на собственном опыте убедился в тщетности одних и плодотворности других своих действий. Ведь магические обряды есть не что иное, как неудачные эксперименты, которые продолжали повторять только потому, что их исполнители не сознавали их несостоятельности. С развитием знаний эти обряды либо вообще предаются забвению, либо проводятся в силу привычки долгое время после того, как забываются смыслы, которые в них были заложены. Таким образом, утратив свое значение, перестав считаться торжественными обрядами, от точного исполнения которых зависит благополучие и само существование общества, они постепенно опускаются до уровня простых праздников и забав, пока на последней стадии вырождения не превращаются наконец в детскую игру. Именно на этой последней стадии устаревания и упадка сегодня находится большинство старых магических обрядов наших европейских предков. Тем не менее этот процесс продолжается, и прежние обряды и убеждения уносятся восходящим потоком тех многочисленных сил, моральных, интеллектуальных и социальных, которые ведут человечество вперед к новой и неизвестной цели. Мы можем испытывать некоторое естественное сожаление по поводу исчезновения причудливых обычаев и живописных церемоний, которые привносят в нашу эпоху, часто считающуюся скучной и прозаичной, что-то из колорита и свежести старого времени, однако мы не будем сожалеть, если вспомним, что эти милые представления, эти невинные ныне развлечения несут в своей основе невежество и суеверия. И если они являются свидетельством человеческой изобретательности, то они также являются памятником бесплодного труда и угасших тщетных надежд. При всей своей праздничной атрибутике – цветах, лентах и музыке – они имеют гораздо больше общего с трагедией, чем с фарсом.

Интерпретация, которую по стопам В. Маннхардта мы попытались дать этим церемониям, не в последнюю очередь подтверждается одним из последних открытий. Оказывается, аборигены Центральной Австралии регулярно практикуют магические обряды с целью пробуждения дремлющей энергии природы перед наступлением австралийской весны. И как вера австралийского дикаря в действенность своих магических обрядов подтверждается тем, что за их исполнением неизменно рано или поздно следует тот рост растительной и животной жизни, который они призваны вызвать, так, надо полагать, было и у европейцев в прежние времена. Свежая зелень лесов, весенние цветы, распускающиеся на мшистых берегах, ласточки, прилетающие с юга, и солнце, с каждым днем поднимающееся все выше на небосводе, – все это воспринималось первыми людьми как множество видимых признаков того, что их заклинания действительно эффективны, и вселяло в них уверенность, в мире, который они изменяют в соответствии со своими желаниями, все идет хорошо. Лишь осенью, когда лето постепенно угасало, их уверенность вновь колебали сомнения и опасения, вызванные видимыми признаками упадка, которые свидетельствовали, насколько тщетны были все их попытки навсегда отсрочить наступление зимы и угасания жизни.

Магические обряды можно сравнить с беспорядочными выстрелами в темноте, некоторые из которых случайно попадают в цель. В первом случае, если артиллерист научится отличать попадания от промахов, он станет стрелять точнее в нужном направлении и добьется цели. Во втором, если он не сможет отличить попадания от промахов, то продолжит вести беспорядочный огонь без надежды на желаемый результат. Ученый – это артиллерист первого типа, колдун – второго. В этом одно из различий между магией и наукой, между дикостью и цивилизацией.

Многие обряды, которые до сих пор интерпретировались как обряды почитания скота, в основе своей, если не всегда, были не чем иным, как рядом мер предосторожности, основанных на теории симпатической магии, для защиты стада от опасностей, которые могут угрожать ему в результате беспорядочного использования его молока всеми вокруг: чистыми и нечистыми, друзьями и недругами. Дикарь, верящий в то, что он сам может быть уязвлен недоброжелателями, естественно, применяет те же соображения по отношению к к своему скоту и предпринимает для его защиты те же меры, что и для себя. Если эта точка зрения верна, то суеверные ограничения, налагаемые кочевыми народами на употребление молока, аналогичны суеверным мерам предосторожности, таким как избавление от собственных остриженных волос, обрезанных ногтей и прочих отходов жизнедеятельности. По своей сути они носят не религиозный, а магический характер. Однако со временем такие табу вполне могут получить религиозное толкование и перерасти в настоящее поклонение скоту. Ведь если логическая грань между магией и религией остра как лезвие, то в историческом плане такой резкой и явной линии раздела между ними не существует. С характерной для первобытного мышления неопределенностью они постоянно сливаются друг с другом, как два потока, голубой и желтый, которые сливаются в единую реку, не являющуюся ни полностью желтой, ни полностью голубой. Однако смешение магии и религии не в большей степени освобождает мыслителя, изучающего развитие человеческой мысли, от необходимости расчленять это сочетание на составные части, чем встречаемость большинства химических элементов в определенной комбинации освобождает химика-аналитика от необходимости разделять и различать их. Разум имеет свою химию, так же как и тело. Его элементы могут быть более сложными, но даже здесь настоящий ученый уловит и отметит различия, которые могут ускользнуть от менее подготовленного взгляда.

Театрализованные действия первобытных народов часто представляют собой религиозные или, возможно, еще чаще магические церемонии, а песни или тексты, заклинания или заговоры, сопровождающие их, хотя цивилизованный человек, привыкший воспринимать представление всего лишь как приятное времяпрепровождение или, в лучшем случае, средство нравоучения, не замечает его истинного характера. Если проследить историю возникновения драмы у цивилизованных народов, можно обнаружить, что в ее основе лежат магические или религиозные представления, подобные тем, которые до сих пор вдохновляют танцы некоторых аборигенов. Безусловно, афиняне в период расцвета своей цивилизации не забывали религиозного значения драматических представлений, поскольку напрямую связывали их с поклонением богу вина Дионису и разрешали устраивать их только во время его праздников. В Индии драма также, по-видимому, возникла на основе религиозных танцев или пантомим, в которых актеры играли роли народных богов и героев. Поэтому, по крайней мере, правомерна гипотеза о том, что в Вавилоне преступник, переодевшийся царем и в этом образе умерщвленный на вакхическом празднике Сакеи, был лишь одним из труппы актеров, игравших в драматической постановке, содержание которой дошло до нас благодаря Книге Эсфирь.

С осознанием того, что боги и богини, герои и героини древних мифов были представлены в реальности живыми мужчинами и женщинами, носившими имена и выполнявшими роли мифических сущностей, становится возможным предложить условия мира двум соперничающим школам мифологов, которые на протяжении веков вели ожесточенную войну друг с другом. С одной стороны, утверждалось, что мифические существа – это не что иное, как одушевленные природные объекты и естественные процессы; с другой стороны, утверждалось, что подобные существа не что иное, как в прошлом выдающиеся люди, которые при жизни по тем или иным причинам произвели впечатление на своих собратьев и чьи деяния были искажены или преувеличены традицией. Эти две точки зрения, как теперь легко убедиться, не являются столь уж взаимоисключающими, как раньше представлялось их сторонникам. Персонажи, которых мы встречаем в мифах, могли быть реальными людьми, так утверждают эвгемеристы, и в то же время они могли быть олицетворениями природных объектов или процессов, так утверждают противники эвгемеризма. Доктрина воплощения – это недостающее звено, которое было необходимо для объединения двух, казалось бы, несовместимых теорий. Если силы природы представить олицетворенными в божестве, а последнее может воплотиться в мужчине или женщине, то очевидно, что воплотившееся божество одновременно является и реальным человеком, и олицетворением природы. Так, например, Семирамида могла быть великой семитской богиней любви Иштар или Астартой, и в то же время можно предположить, что она воплотилась в женщине или даже в ряде реальных женщин, неважно – цариц или блудниц, память о которых сохранилась в древней истории. Сатурн был богом земледелия, и его представляла череда или династия священных царей, чья пышная, но короткая жизнь, возможно, способствовала созданию легенды о золотом веке. Чем длиннее ряд таких человеческих божеств, тем, очевидно, выше вероятность сохранения их мифа или легенды; кроме того, если божество одного типа было представлено под одним и тем же именем или без него на территории одной страны несколькими династиями обожествленных правителей, очевидно, что рассказы о нем будут иметь тенденцию сохраняться и уходить в народ.

Вывод, который мы сделали в отношении легенды о Семирамиде и ее любовниках, вероятно, относится ко всем аналогичным сказаниям, бытовавшим в древности на Востоке; можно предположить, что он применим к мифам об Афродите и Адонисе в Сирии, о Кибеле и Аттисе во Фригии, об Исиде и Осирисе в Египте. Если бы мы могли отыскать истоки подобных историй, то обнаружили бы, что в каждом случае человеческая пара из года в год исполняла роли любящей богини и умирающего бога. Мы знаем, что вплоть до периода существования римской цивилизации Аттис олицетворялся жрецами, носившими его имя; и если в течение того периода, о котором мы знаем, мертвый Аттис и мертвый Адонис были представлены исключительно идолами, то можно предположить, что так было не всегда и что в обоих случаях мертвый бог когда-то был представлен мертвым человеком. Кроме того, разрешение, данное мужчине, игравшему умирающего бога в Сакее, убедительно говорит в пользу гипотезы о том, что перед публичной смертью воплощенному божеству во всех случаях разрешалось, а точнее, от него требовалось насладиться объятиями женщины, игравшей роль богини любви. Причину подобного принудительного союза понять нетрудно. Если первобытный человек верит, что рост урожая может быть стимулирован соитием обычных мужчин и женщин, то каких даров он ожидает от соития пары, которую его фантазия наделяет всеми достоинствами и силами божеств плодородия?

Таким образом, теория Моверса о том, что в Сакее человеческая жертва, так называемый зоган, представляла собой бога в паре с женщиной, олицетворявшей богиню, оказывается, покоится на более глубоких основаниях, чем предполагал этот выдающийся ученый. Он считал, что божественная пара, фигурировавшая в церемонии в качестве лиц, замещающих божества, – это Семирамида и Сандан или Сарданапал. Сегодня уже очевидно, что в отношении богини он был в основном прав, а вот в отношении бога нам еще предстоит разобраться. Не вызывает сомнений, что имя Сарданапала – это лишь греческий способ обозначения Ашшурбанапала, величайшего и одного из последних правителей Ассирии. Открывшиеся в последние годы сведения об историческом монархе слабо подтверждают легенды, связанные с его именем в классической традиции. Они доказывают, что он был далеко не таким безумным, каким казался грекам более позднего времени, а скорее воинственным и просвещенным монархом, который огнем и мечом способствовал развитию науки и литературы в родной Ассирии. И хотя реальная личность Ашшурбанапала известна не хуже Александра Македонского или Карла Великого, неудивительно, что мифы, словно тучи, сгустились вокруг его великой фигуры, которая символизирует яркий закат царства. В легендах о Сарданапале наиболее явно выделяются два момента: его экстравагантная развратность и насильственная смерть в пламени большого костра, на котором он сжег себя и своих наложниц, чтобы они не попали в руки врагов. Рассказывают, что царь с раскрашенным лицом в женских нарядах проводил дни в гареме, прял пурпурную шерсть с наложницами и предавался чувственным наслаждениям, а в эпитафии, высеченной на его могиле, записал, что все дни своей жизни он ел, пил и забавлялся, помня, что жизнь коротка и полна бед, что судьба неопределенна и что другие скоро будут наслаждаться тем, что он должен оставить после себя. Все это слабо коррелирует с портретом реального Ашшурбанапала. Совершив множество завоеваний как блестящий полководец, ассирийский правитель умер в преклонном возрасте, на пике человеческих амбиций, приобретя во всем мире военную славу, а в родной стране восхищение подданных. Но если традиционные характеристики Сарданапала слабо гармонируют с тем, что мы знаем о реальном монархе с таким именем, то они достаточно хорошо согласуются со всем, что мы знаем или можем предположить о двойниках царей, которых приносили в жертвы. Последние проживали короткую жизнь и веселились во время празднеств Сакеи, восточного аналога Сатурналий. Едва ли стоит сомневаться, что в большинстве своем люди, которые через несколько дней должны были умереть, стремились заглушить страх, погружаясь во все мимолетные радости, которые могли найти под солнцем. Когда же краткие удовольствия и предсмертные страдания заканчивались, а их кости или прах смешивались с пылью, что может быть естественнее, чем высечь на их могилах – тех курганах, в которых люди не без основания видели могилы любовников Семирамиды, – строки, подобные тем, что традиция вложила в уста великого ассирийского царя, чтобы напомнить случайному прохожему о краткости и суетности жизни?

В большом святилище богини в Зеле, судя по всему, миф о ней регулярно воплощался в жизнь; история ее любви и смерти ее божественного возлюбленного из года в год разыгрывалась в виде мистерии мужчинами и женщинами, которые в течение определенного времени жили и умирали в образе тех существ, которых они олицетворяли в своих театральных представлениях. Смысл этих священных представлений, скорее всего, заключался не в развлечении и не в наставлении праздной публики и уж тем более не в удовлетворении тщеславия актеров. Это были торжественные обряды, изображавшие подвиги божественных существ, поскольку человек воображал, что, подражая им, он может присвоить себе божественные способности и пользоваться ими во благо своих собратьев. Действия природы, по его мнению, осуществлялись мифическими персонажами, чрезвычайно похожими на него самого, и если бы он только мог полностью уподобиться им, то смог бы овладеть всеми их силами. Таков, вероятно, первоначальный мотив большинства религиозных драм и мистерий у древних народов. Драмы и мистерии исполняются не для того, чтобы проиллюстрировать доктрины того или иного вероучения, и уж тем более не для того, чтобы развлечь зрителей, а для того, чтобы вызвать к жизни те природные явления, которые актеры представляют в мифическом обличье. Одним словом, это магические церемонии, и способ их действия – подражание, мимикрия, тайное действие. Вероятно, будет верным предположить, что многие мифы имеют свои истоки в магии. Мифы описывают в образной форме те события, которые в магии являлись результатами обрядов или ритуалов. Но обряды исчезают из памяти народов быстрее, чем мифы. Таким образом, мы можем отыскать отголоски ритуалов в известных нам мифах. Если, образно выражаясь, мифы есть тени человеческих действий, запечатленные в облаках, то мы видим эти тени и можем по ним составить какое-то представление о самих действиях, хотя самих людей уже давно не видно.

Принцип мимикрии столь глубоко заложен в человеческой природе и оказал столь далеко идущее влияние на развитие религии и искусства, что будет нелишним, даже ценой небольшого отступления, проиллюстрировать на примерах то, как древний человек пытался пользоваться им в форме религиозных или магических представлений для удовлетворения своих потребностей. Ведь вполне вероятно, что танцы и церемонии, игравшие большую роль в общественной жизни первобытных людей во многих регионах мира, в первую очередь преследовали практические цели, а не просто будоражили чувства зрителей и позволяли им скоротать часы досуга. Актеры стремились привлечь благословение богов, подражая неким могущественным сверхчеловеческим существам и совершая в их образах чудеса, которые в качестве простых людей они, по их собственному признанию, были бы бессильны совершить. В сущности, целью этих представлений, ранних предвестников трагедии и комедии цивилизованных народов, было обретение сверхчеловеческих сил, чтобы затем использовать их на благо общества.

Существуют свидетельства, что праздники вроде Сатурналий, характеризующиеся инверсией социальных рангов и принесением в жертву человека в образе бога, в свое время проводились по всему древнему миру от Рима до Вавилона. Подобные праздники, по-видимому, относятся к раннему периоду истории земледелия, когда люди жили небольшими общинами, во главе которых стояла священная фигура царя, чьей главной обязанностью было следить за правильным чередованием времен года, плодородием земель и плодовитостью скота и женщин. С фигурой царя была связана его жена или другая женщина, с которой он совершал некоторые необходимые обряды и которая, таким образом, разделяла с ним его божественную природу. Первоначально срок правления царя ограничивался одним годом, по истечении которого его убивали, но со временем ему удавалось силой или хитростью продлить свое правление, а иногда и найти себе замену: того, кто после недолгого и скорее номинального пребывания на престоле умерщвлялся вместо него самого. Вначале заменой для царя был, вероятно, его сын, но затем это правило перестало действовать, а еще позже смягчение нравов в обществе потребовало, чтобы жертвой становился осужденный преступник. На этом этапе неудивительно, что изначальный замысел затмился и простые люди не могли разглядеть бога в преступнике. Однако оскудение облика божества на этом не заканчивается: даже преступник становится слишком хорошим, чтобы олицетворять бога на виселице или на костре, и тогда ничего не остается, как сделать из него убогое или гротескное чучело и повесить, сжечь или иным способом уничтожить бога в лице подобного его представителя. К этому моменту первоначальный замысел церемонии может быть столь бесповоротно забыт, что чучело принимают за некое историческое лицо, которое при жизни заслужило ненависть и презрение своих собратьев и память о котором с тех пор сохраняется путем ежегодного уничтожения его чучела. Фигуры Амана, карнавальные чучела, куклы Зимы или Смерти, которые ежегодно уничтожаются весной иудеями, жителями католических стран и Центральной Европы соответственно, являются, по-видимому, прямыми потомками тех воплощений сил природы, от жизненных циклов которых зависело благополучие человека. При этом из всех фигур только чучело Зимы или Смерти сохранило четкие следы своего первоначального назначения. В остальных случаях древнее значение магического обряда, призванного направлять ход природы, почти полностью затушевано густым налетом легенд и мифов. Причина такого различия заключается в том, что если обычай уничтожения чучела Зимы или Смерти передавался в сельской местности крестьянами с незапамятных времен от поколения к поколению, то праздники Пурим и Карнавал, как и их вавилонские и италийские прототипы – Сакея и Сатурналии, веками праздновались в городах, где изначальный замысел неизбежно подтачивался измышлениями жрецов и государственных мужей, которые неизбежно заражают большие города, но оставляют нетронутыми чистые родники мифологического сознания в деревне.