Если мы сравним принципы экзогамии с принципами научного отбора, мы едва ли не будем поражены, как указывал Уолтер Хип, любопытным сходством, доходящим почти до совпадения между ними.

Во-первых, при экзогамии благотворное действие скрещивания, которое считается необходимым для благополучия и даже для самого существования видов животных и растений, обеспечивается системой экзогамных классов: двух, четырех или восьми. Как мы видели, есть все основания считать, что такая система была установлена целенаправленно, чтобы не допускать сожительства ближайших кровных родственников. Весьма примечательно, что конкретная форма инцеста, которую призвана предотвращать древнейшая двухклассовая форма экзогамии, двухклассовая система, специально предотвращает, – это инцест братьев с сестрами. Двухклассовая экзогамия решительно исключает этот вид инцеста, но инцест родителей с детьми она предотвращает лишь отчасти, хотя именно он цивилизованному уму представляется более ужасным из-за разницы между поколениями и по другим причинам. И все же намерение первобытных людей прекратить сожительство братьев с сестрами прежде, чем сожительство родителей с детьми, соответствует самым здравым биологическим принципам. И селекционерам-практикам, и ученым хорошо известно, что половой союз братьев с сестрами является наиболее близкой и вредной формой инцеста – куда в большей степени, чем сексуальный союз матери с сыном или отца с дочерью. Полный запрет инцеста между родителями и детьми был воплощен с помощью второй формы экзогамии – четырехклассовой системы. Наконец, запрещение браков между всеми двоюродными братьями и сестрами, насчет которых до настоящего времени нет однозначного мнения даже в цивилизованных странах, было достигнуто только благодаря третьей и самой поздней форме экзогамии, системе восьми классов, которая, естественно, была принята только теми племенами, которые не одобряли эти браки, но не применялась другими племенами, которые относились к союзу некоторых двоюродных братьев и сестер нейтрально или положительно.

Аналогии экзогамии и научной селекции этим не исчерпываются. Из правила истощения и особенно бесплодия инбредных животных есть важное исключение. Негативные явления можно устранить вливанием свежей крови, но есть и совершенно другой способ: просто изменить условия жизни, в частности, отселив часть животных на достаточное расстояние, а затем вновь поселив их вместе с потомством, чтобы они воссоединились с членами семьи, которые остались на старом месте. Такая форма местной экзогамии (назовем ее так) даже без привнесения свежей крови, по-видимому, достаточно эффективна для регенерации поголовья и восстановления его утраченной плодовитости. Но система местной экзогамии, то есть брак представителей одной народности, которые жили на расстоянии друг от друга, также практикуется многими дикими племенами наряду с их системой родовой экзогамии или вместо нее. У них часто действует правило, что они должны брать себе жен не просто из другой группы, но и из другого района. Например, племя варрамунга в Центральной Австралии делится на два класса, вступающих в смешанные браки и занимающих разные территории: одни севернее, другие южнее. Действует правило, согласно которому северяне всегда должны жениться на южанках, а южане – наоборот, на северянках. Действительно, есть некоторые основания предполагать, что обычай топографического разделения экзогамных классов был принят с самого начала для разделения тех лиц, чей сексуальный союз считался опасным для сообщества. Было бы трудно разработать систему брака, более соответствующую здравым биологическим принципам.

Таким образом, экзогамия, особенно в той форме, в которой она существует у наиболее примитивных сообществ современности, то есть у аборигенов Австралии, представляет собой любопытную аналогию с системой научной селекции. То, что экзогамная система этих первобытных людей была рукотворной и была намеренно изобретена ими для той цели, которой она по сей день служит, а именно для предотвращения браков между близкими родственниками, представляется совершенно несомненным. Никаким другим способом не получилось бы разумно объяснить сей сложный механизм, столь точно подогнанный для нужд туземцев и столь полно соответствующий их воззрениям. И все же невозможно предположить, что этих невежественных и в целом непредусмотрительных дикарей к такой идее могло привести точное предвидение ее плодов или дальновидная забота о будущем благополучии отдаленных потомков. Если задуматься о том, как мало по сей день брак регулируется какими-либо подобными соображениями даже среди самых просвещенных классов в самых цивилизованных сообществах, то мы едва ли сможем приписать гораздо более высокую степень знаний, дальновидности и самоограничения первобытным изобретателям экзогамии. Какая идея была в головах этих первобытных мудрецов и законодателей, если читатель позволит их так назвать, когда они закладывали фундамент экзогамии, мы не можем сказать с уверенностью. Все наши знания о дикарях наводят нас на предположение, что двигало ими некое подобие суеверия, некое грубое представление о естественных причинно-следственных связях, которое нам могло бы показаться явно ложным, хотя им, несомненно, казалось очевидной истиной. И все же, какими бы вопиюще ошибочными эти представления ни были в теории, на практике эти люди оказались в корне правы. То, что их отвращало, было и в самом деле деструктивно, то, что они предпочли, было и в самом деле созидательно. Пожалуй, их любопытную систему можно назвать непроизвольной имитацией науки. Цель, которой достигло их изобретение, есть цель поистине мудрая, хотя мысли людей, которые его придумали, были далеки от мудрости. Поступая так, как они поступали, эти бедные дикари слепо повиновались импульсу великих эволюционных сил, которые в физическом мире постоянно производят высшие формы существования из низших, а на уровне нравственном – цивилизацию из дикости. Если это так, то экзогамия была орудием в руках этой неизвестной силы, творца истории, чье лицо от нас скрыто. Но с помощью какого-то таинственного процесса, какой-то тонкой алхимии, он не раз переплавлял в горниле страданий мешанину из глупости и зла в чистое золото мудрости и добра.

В Северной Меланезии, у аборигенов центральной части острова Новая Ирландия, брак между матерью и ее сыном исключается классовой матрилинейной экзогамией, поскольку мать и сын принадлежат к одному классу и тотему. Брак между братом и сестрой исключается по той же причине, поскольку оба принадлежат к одному классу и тотему. Точно так же исключается и брак между двоюродными братом и сестрой, которые являются детьми двух братьев, исключается по той же причине, поскольку они принадлежат к одному классу и тотему. Аналогично дело обстоит и с браком между двоюродными братьями и сестрами, которые являются детьми двух сестер. Но, с другой стороны, закон классовой матрилинейной экзогамии не исключает брака отца со своей дочерью, потому что он и она всегда принадлежат к разным классам и тотемам; по той же причине не исключает он и брак двоюродных братьев и сестер, которые являются детьми брата и сестры. Эти два последних типа не запрещены классовой экзогамией, однако они строжайше запрещены обычаем. Наказанием за инцест с дочерью является смертная казнь через повешение. Двоюродные брат и сестра, которые являются детьми брата и сестры соответственно, не только не могут вступать в брак друг с другом, но они не должны подходить друг к другу, не могут пожимать друг другу руки или даже прикасаться друг к другу, не имеют права дарить друг другу подарки, а также имена друг друга. Но им разрешается разговаривать друг с другом на расстоянии нескольких шагов.

Не может быть никаких сомнений в том, что это взаимное избегание двоюродных братьев и сестер, которым обычай (но не классовый распорядок) запрещает вступать в брак, является мерой предосторожности, предотвращающей нарушение обычая; независимо от того, был ли он установлен намеренно или возник инстинктивно, его результатом является искусственный барьер между определенными лицами во избежание нежелательных искушений. Сейчас аналогичные правила избегания соблюдаются не только между такими двоюродными братьями и сестрами, но и между родными, хотя родным брату и сестре, всегда принадлежащим к одному классу и тотему, законом классовой экзогамии и так запрещено вступать в брак. Между ними существует сильная взаимная застенчивость, фактически им стыдно появляться друг перед другом. Они не могут приближаться друг к другу, не могут пожимать друг другу руки, не могут прикасаться друг к другу, не могут дарить друг другу подарки; им разрешается разговаривать друг с другом на расстоянии нескольких шагов. Наказание за инцест с сестрой, как и за инцест с дочерью, – смертная казнь через повешение. Поэтому мы едва ли можем сомневаться в том, что взаимное избегание брата и сестры было принято намеренно либо воспитано инстинктивно в качестве меры предосторожности против инцеста между ними. Половой акт между братом и сестрой, по-видимому, рассматривается как преступление столь серьезное, что обычное правило экзогамии не является достаточной защитой от него, но должно быть подкреплено другими строгими мерами. В Южной Меланезии, как мы сейчас увидим, существует такое же взаимное избегание брата и сестры, и объясняется оно таким же образом.

Как сообщает Хоуитт, у племени курнаи из Гипсленда в Австралии существует любопытный обычай: мужчине запрещалось разговаривать с матерью своей жены или иметь с ней какие-либо контакты или деловые отношения. Запрет этот необычайно строг и, по-видимому, глубоко укоренен в самой их природе. Хоуитт добавляет, что, по его мнению, этот обычай широко распространен по всей Австралии. Он упоминает человека из племени курнаи, с кем он общался. Человек этот принадлежал англиканской церкви, но тем не менее категорически отказался разговаривать со своей тещей и упрекнул Хоуитта в том, что тот ожидал от него столь грубого нарушения правил хорошего тона. Хоуитт предложил вполне правдоподобное объяснение этого необычного феномена. По-видимому, данный обычай предупреждает возможность брака с тещей: такой брак не был запрещен классовой матрилинейной экзогамией, но все равно шел вразрез с представлениями туземцев о том, что правильно, а что нет. Эта точка зрения не без слабых мест, но в целом она вызывает меньше вопросов, чем любое другое объяснение, которое до сих пор выдвигалось.

Двухклассовая матрилинейная система, которая преобладает также в Южной Меланезии (острова Банкс и Северные Новые Гебриды), позволяет мужчине жениться на своей теще, поскольку она обязательно принадлежит к тому же экзогамному классу, что и его жена; но обычай строго запрещает такие браки. То есть им не только нельзя вступать в брак, но обычно также нельзя поддерживать обычные социальные отношения друг с другом. На островах Банкс эти правила избегания и сдержанного общения чрезвычайно строгие и детализированные. Мужчина не приближается к матери своей жены, а она не приближается к нему. Если эти двое случайно встретятся на тропинке, женщина сойдет с нее и будет стоять, повернувшись к нему спиной, пока он не пройдет мимо, или же он отойдет с дороги, если это будет удобнее. На острове Вануа-Лава мужчина даже не пошел бы вслед за своей тещей по песку, пока прилив не смыл бы ее следы.

То, что все подобные обычаи взаимного избегания между мужчиной и матерью его жены возникли из инстинктивного чувства, что они не должны вступать в брак друг с другом, хотя классовая система не воспрещала им этого, как мы уже видели, соответствует точке зрения Хоуитта, и это, безусловно, наиболее основательное объяснение обычая из всех, до сих пор выдвинутых. Что касается жителей островов Банкс и северной части Новых Гебридских островов, эта точка зрения подтверждается параллельными правилами избегания, которые там соблюдаются, с одной стороны, между матерью и ее сыновьями, а с другой стороны, между братьями и сестрами. На одном из островов Новых Гебрид, когда мальчик достигает определенного возраста, он больше не живет дома, но поселяется в общем доме (гамали), где теперь ему положено всегда ночевать и питаться. «Теперь начинается его отстраненная, строгая сдержанность в общении с сестрами и матерью. Это проявляется в полную силу по отношению к сестрам: он не должен использовать в качестве нарицательного слово, которое является именем или составляет часть имени любой из них, и они так же тщательно избегают упоминания его имени. Он может пойти в дом своего отца попросить еды, но если его сестра дома, он должен уйти до того, как поест; если сестры там нет, он может сесть у двери и поесть. Если брат и сестра случайно встречаются на тропинке, сестра убегает или прячется. Если мальчик, идя по песку, видит следы сестриных ног, он не должен идти по ним, так же и она не должна ходить по его следам. Это взаимное избегание начинается, когда мальчик начинает носить одежду, а девочка получает татуировки. Разделение между мальчиками и девочками, без которого школа не может существовать, существует не для того, чтобы разделять полы вообще, а для того, чтобы разделять братьев и сестер. Это избегание продолжается на протяжении всей жизни. Сдержанность между сыном и матерью возрастает по мере того, как мальчик взрослеет, и гораздо больше с ее стороны, чем с его. Он идет к дому и просит поесть; мать выносит еду, но не вручает ее ему, а ставит на стол, чтобы он взял сам. Если она приглашает его, то обращается к нему во множественном числе, более отстраненно; “подойдите”, – говорит она, mim vanai, не “подойди”. Если они разговаривают, она садится немного поодаль и отворачивается, потому что стесняется своего взрослого сына. Смысл всего этого очевиден».

На самом деле, как подразумевает здесь Кодрингтон, такие правила избегания выглядят объяснимыми только в том случае, если предположить, что они проистекают из отвращения перед половым актом между братом и сестрой или между матерью и ее сыном, отвращения, которое заставляет людей сознательно или неосознанно защищаться, насколько это возможно, от любых соблазнов такого кровосмешения, возводя социальные барьеры между братьями и сестрами, матерями и сыновьями. Разница между этими случаями и взаимным избеганием мужчины и его тещи заключается в том, что в то время как при двухклассовой матрилинейной системе мужчина и его теща принадлежат к разным экзогамным классам и, следовательно, теоретически могут вступать в брак, братья и сестры, матери и сыновья принадлежат к одному и тому же экзогамному классу и, следовательно, даже теоретически не могут вступать в брак друг с другом. Причиной, по которой обычай избегания все еще соблюдается между братьями и сестрами, матерями и сыновьями, хотя они уже отстранены друг от друга правилом классовой экзогамии, может быть ощущение, что инцест с сестрой или матерью является преступлением столь неприемлемым, что правила классовой экзогамии недостаточно для его предупреждения и что необходимо дополнительно подстраховаться другими правилами или обычаями, которые углубляют и расширяют пропасть между этими близкими родственниками. Если большинство народов, как первобытных, так и цивилизованных, которые не приемлют подобных союзов, тем не менее не отделяют в социальном плане сестер от братьев и матерей от сыновей, то причина этого может заключаться в том, что со сменой множества поколений воздержание от кровосмешения с сестрами и матерями стало столь привычным и инстинктивным у всех нормальных людей, что прежде существовавшие внешние барьеры стали излишними и постепенно отпали сами собой. Широко распространенный обычай размещать молодых неженатых мужчин в специальных домах отдельно от их семей, возможно, и был одним из таких искусственных барьеров; они могли устанавливаться с целью предотвращения опасной близости между молодыми людьми и их матерями и сестрами. По крайней мере, меланезийская практика, описанная Кодрингтоном, указывает именно на это. Мать явно избегает юного сына с тех самых пор, как он становится половозрелым и когда, следовательно, его изгоняют из дома, чтобы он ночевал вместе с другими мужчинами в отдельном общем доме. Такие дома, где неженатые мужчины селятся вдали от своих семей, распространены в Новой Гвинее, Меланезии и других регионах.

Представляется весьма вероятным, что отвращение большинства цивилизованных народов к кровосмешению или браку близких родственников наследовалось ими на протяжении многих веков от первобытных предков. Нет никаких оснований считать, что это отвращение возникло недавно, то есть является продуктом развитой цивилизации. Следовательно, несмотря на то что первобытные предки семитов и ариев, вероятно, не знали ни тотемизма, ни экзогамии, мы с уверенностью полагаем, что они не одобряли кровосмешение, а также что это отношение к инцесту вполне унаследовано их потомками по сей день. Отвращение к инцесту, составляющее суть экзогамии, уходит корнями к периоду еще более древнему; и мы можем справедливо предположить, что независимо от того, воплощалось оно в системе экзогамии или нет, оно всюду возникло на почве одних и тех же ощущений и воззрений первобытных людей. Но какие именно ощущения и воззрения стоят за отвращением к инцесту? Почему грубые и невежественные дикари начали относиться с сильным неодобрением к сожительству братьев с сестрами и родителей с детьми? Мы не знаем, и об этом трудно даже догадываться. Ни один из известных ответов на эти вопросы не представляется удовлетворительным. Невероятно, чтобы первобытные люди запрещали близкое кровосмешение, ибо считали его вредным для потомства, ибо вплоть до нашего времени мнения ученых по этому вопросу расходятся. «Пагубные последствия близкого инбридинга, – пишет Дарвин, – трудно обнаружить, поскольку они накапливаются медленно и сильно различаются по степени у разных видов, в то время как положительные последствия, которые почти неизменно сопровождают скрещивание, проявляются сразу». К этому можно добавить, что отрицательные последствия близкородственных связей, если они наступают, несомненно труднее обнаружить у человека, чем у большинства других видов, потому что человечество размножается очень чрезвычайно. У быстроразмножающихся животных, например у птиц, поколения быстро сменяют друг друга и положительные или отрицательные последствия разных форм скрещивания можно наблюдать на относительно кратком временнÓм отрезке. Но что касается человеческого вида, то, даже если бы мы были совершенно свободны в проведении соответствующих экспериментов, потребовалось бы очень много лет, чтобы наблюдаемый эффект этих экспериментов проявился достаточно отчетливо. Выходит, что у нас нет оснований предполагать, что какие-либо вредные последствия близкородственных связей были замечены первобытными людьми и подтолкнули их к идее экзогамии. Все имеющиеся у нас сведения об интеллектуальном уровне дикарей и их способности к целенаправленному планированию лишь подтверждают слова Дарвина: «…едва ли возможно, что первобытный человек мог как-либо рассуждать об отдаленных пагубных последствиях своих действий для потомков». К этому надо прибавить и значимое открытие того, что некоторые из наиболее отсталых народов современности, соблюдая строжайшую экзогамию, не имеют ни малейшего представления о взаимосвязи полового акта и рождения детей. В свете этого факта еще более ничтожной становится вероятность того, что первобытные люди, регулируя взаимоотношения полов, могли иметь в виду пагубные последствия инцеста. Об этом и писал Дарвин. Невежество, которое сейчас мы наблюдаем у некоторых наиболее отсталых племен, когда-то было нормой для всего человечества, и первобытные изобретатели экзогамии – не исключение. Если они не знали, что дети являются плодом брака, то стали бы они создавать сложную систему половых взаимоотношений с целью именно принести пользу детям? Говоря коротко, идею о том, что отвращение к инцесту первоначально возникло из наблюдения его пагубного воздействия на потомство, можно смело отвергнуть как необоснованную.

Но если изобретатели экзогамии не считали, что сожительство ближайших кровных родственников вредно для потомства, могли ли они полагать, что это вредно для самих родителей? Могли ли они думать, что половой акт с близким родственником сам по себе наносит вред одной или обеим сторонам помимо каких-либо социальных последствий или моральных сомнений? Раньше мы предполагали, что это было так, и, соответственно, мы были склонны искать исток происхождения экзогамии, или запрета на инцест, в суеверии такого рода, беспочвенном страхе, что инцест сам по себе вреден для тех, кто его совершает. Но есть серьезные и, как нам теперь кажется, убедительные возражения против этой точки зрения. Во-первых, существует очень мало свидетельств того, что дикари считают половые сношения между близкими родственниками вредными для их непосредственных участников. Если бы корнем возникновения экзогамии был вред инцеста для совершающих его, то, скорее всего этот страх был бы особенно глубоко укоренен в среде австралийских аборигенов, которые практикуют экзогамию в более строгих вариантах, чем кто бы то ни было. Однако, насколько нам известно, в отношении австралийских аборигенов нет сведений, подтверждавших бы, что такой страх им свойствен и руководит ими при соблюдении сложных правил экзогамии.

Но простое отсутствие доказательств – не самый убедительный аргумент против рассматриваемой гипотезы, поскольку, к сожалению, имеющиеся у нас сведения о жизни дикарей столь неполны, что из отсутствия сведений не следует делать вывод об отсутствии самого явления. Отрицательное свидетельство в чистом виде всегда аргумент сомнительный, но особенно сомнителен он в антропологии. Выводы, сделанные с уверенностью на основании простого отрицания, могут быть опровергнуты на следующий день открытием единственного положительного факта. Вполне возможно, что дикари все-таки верят в пагубные последствия инцеста для совершающих его, хотя надо признать, что в настоящее время зарегистрировано чрезвычайно мало таких случаев. Более серьезное возражение против гипотезы, которая возводит экзогамию к такому убеждению, вытекает из крайней суровости, с которой в большинстве экзогамных племен нарушения экзогамии наказывались общиной. Обычно наказание за подобное – смертная казнь обоих преступников. Если бы люди думали, что кровосмешение вредит самой совокупляющейся паре и никому другому, общество вполне могло бы остановиться на том, чтобы предоставить грешникам страдать от естественных и неизбежных последствий их греха. Зачем вмешиваться и наказывать их за тот вред, который они причиняют сами себе? Можно считать аксиомой, применимой ко всем фазам развития общества, что общество наказывает только за социально опасные проступки, то есть за проступки, которые считаются вредными не только и не столько для совершающих их, но обществу в целом; и чем суровее наказание, тем более серьезный ущерб они, как предполагается, нанесли или могли бы нанести обществу. Но сообщество не может назначить наказания тяжелее смертной казни; поэтому преступлениями, караемыми смертной казнью, являются по логике те, которые считаются наиболее опасными и наносящими ущерб всему народу. Из этого следует, что, обычно наказывая смертью нарушения экзогамии, или в данном случае инцест, экзогамные племена считают это преступление наиболее общественно опасным. Только таким образом мы можем разумно объяснить и тот ужас, который обыкновенно вызывает у них инцест, и крайнюю строгость, с которой они относятся к нему, вплоть до убийства виновных.

В чем же тогда заключается великий вред для общества, приносимый инцестом? Какой опасности виновные подвергали опасности все племя, совершая сие преступление? Ответить попробуем следующим образом. Считалось, что инцест близких родственников делает женщин племени бесплодными и ставит под угрозу общие запасы продовольствия, препятствуя размножению употребляемых в пищу животных и росту съедобных растений; иными словами, считалось, что результатом инцеста является бесплодие женщин, животных и растений. По-видимому, такого мнения придерживались многие народы в разных частях света. Идея о том, что половые преступления вообще и инцест в частности губят урожай, распространена среди народов малайского происхождения на некоторых островах Индийского океана и их сородичей в Индокитае. В этом также убеждены некоторые коренные народности Западной Африки, и есть основания полагать, что сходные представления о пагубном воздействии инцеста на женщин и крупный рогатый скот, а также на зерно преобладали у древних семитов и ариев, включая древних греков, древних латинян и древних ирландцев. Итак, если бы основатели экзогамии придерживались каких-либо подобных убеждений, то убеждения эти, очевидно, были бы совершенно достаточны для учреждения экзогамии, поскольку они позволяют объяснить природу отвращения к инцесту и крайнюю суровость, с которой за него наказывали. Нельзя представить себе большего вредительства, чем лишение женщин возможности рожать детей и создание угрозы источникам продовольствия; первое препятствует продолжению рода, а второе грозит голодной смертью. Таким образом, наиболее серьезные опасности, которые угрожают любому сообществу, заключаются в том, что его женщины не будут рожать и что нечего будет есть. Преступления, которые ставят под угрозу деторождение и добычу пропитания, заслуживают самого строго наказания в любом сообществе, которому дорого собственное существование. Следовательно, если дикари, учредившие экзогамию, действительно предполагали, что инцест мешает женщинам рожать, животным множиться, а растениям – расти и плодоносить, то по-своему они были совершенно правы, принимая тщательно продуманные меры предосторожности против кровосмесительных половых союзов, в рамках этих воззрений смертельно опасных для общины.

Но действительно ли они так считали? Единственный момент, не позволяющий утверждать это, – отсутствие свидетельств того, чтобы таких представлений придерживались самые примитивные экзогамные сообщества, а именно австралийские аборигены. Если бы эти представления действительно обусловили возникновение экзогамии, то у австралийских аборигенов мы бы их точно обнаружили. Далее следует отметить, что все народы, которые, по современным данным, придерживаются рассматриваемых убеждений, занимаются сельским хозяйством, и чего они особенно боятся, так это пагубного действия инцеста на урожайность посевов. Даже не так часто упоминается, что они опасаются за репродуктивные способности женщин и скота, хотя это может быть частично объяснено тем простым обстоятельством, что некоторые из этих народов не держат скот. Но первобытные основатели экзогамии, если мы можем судить по современным австралийским аборигенам, определенно не занимались сельским хозяйством; они даже не знали, что семя, брошенное в землю, прорастет и станет растением. Таким образом, известная распространенность мнения о вреде инцеста для репродуктивных способностей женщин, скота и растений позволяет предположить, что оно свойственно культурам несколько более развитым, чем культура зачинателей экзогамии. Можно было бы утверждать, что все подобные представления о пагубных последствиях инцеста являются скорее следствием, чем причиной его запрета; то есть народы, о которых идет речь, вероятно, сначала запретили браки между близкими родственниками по каким-то неизвестным причинам, а затем столь привыкли придерживаться этого запрета, что его нарушение стало считаться противоестественным извращением. Вполне возможно, что это суеверие появилось скорее позже, чем раньше, и, следовательно, оно не может быть первопричиной экзогамии.

С другой стороны, надо иметь в виду, что вышеизложенное сомнение основано лишь на отсутствии соответствующих свидетельств. Убежденность во вреде инцеста для репродуктивности пока не замечена у австралийских аборигенов, то есть там, где его можно было ожидать найти в наиболее явном виде. Но мы уже указывали, что полагаться только на отрицательные свидетельства опасно. Рассмотрев эту тему возможно более тщательным образом, мы с осторожностью и некоторыми колебаниями все же склоняемся к тому, что экзогамия все-таки возникла именно из убеждения в пагубном воздействии инцеста не на совершающих его (во всяком случае, не на мужчину и не на потомство), а на женщин и особенно на животных и растения, служащих источниками пропитания. Смеем предположить, что более тщательные исследования быта и воззрений наиболее примитивных экзогамных народов современности, в особенности австралийских аборигенов, все еще может выявить, что они смотрят на инцест именно так. По крайней мере, если это не является источником экзогамии, то мы должны будем признаться, что совершенно сбиты с толку, ибо иных веских предположений на этот счет не имеем.

Исследования американского этнографа Л. Г. Моргана и других ученых за последние 60 или 70 лет показывают, что, подобно первобытным людям во многих, если не во всех частях света, австралийские аборигены ведут отсчет родственных связей в соответствии с так называемой классификационной системой родства. Фундаментальный принцип этой системы заключается в том, что родство устанавливается скорее между группами, чем между отдельными людьми; например, в соответствии с ней человек называет отцом не конкретного мужчину, но мужчин из определенной группы – тех, кто в соответствии с обычаями племени теоретически может быть его отцом. Матерью называют не одну женщину, а всех женщин из числа тех, кто в соответствии с обычаями племени, в принципе может быть его матерью. Братом и сестрой называют не только детей своего отца, но вообще любых мужчин и женщин, которые являются детьми тех, с кем его отец и мать теоретически могли заключить брак в соответствии с обычаями этого племени. Женой называют любую женщину из числа тех, на ком обычаи племени теоретически позволяют жениться. Аналогично – в отношении сыновей и дочерей. Какой бы странной ни казалась нам эта система групповых взаимоотношений, она распространена в наши дни на значительной территории, скорее даже в большей части мира. Как мы вскоре увидим, это объяснимо только гипотезой о том, что эта система возникла из системы группового брака и в общем-то ее иллюстрирует. Под системой группового брака мы понимаем то положение вещей, при котором группа мужчин пользовалась супружескими правами по отношению к группе женщин, так что любой мужчина из одной группы мог называть любую женщину из другой группы своей женой и относиться к ней как к таковой; в то время как каждый ребенок, рожденный от таких групповых союзов, называл отцом всех мужчин соответствующей группы (в том числе настоящего отца), а матерью – всех женщин соответствующей группы (в том числе настоящую мать). Такие обращения ни в коем случае не подразумевают убеждения в том, что говорящий был зачат всеми мужчинами из группы его отца или рожден всеми женщинами из группы его матери. Они подразумевают лишь то, что человек находится в определенных социальных (не физических, не кровных) родственных отношениях со всеми мужчинами и женщинами этих групп. Обязанности, которые он перед ними имеет, и права, которыми он в их отношении располагает, одинаковы вне зависимости от конкретного человека внутри данной группы, будь то родной отец, родная мать или другой член группы. При этой системе отцовства и материнства, братство и сестринство, сыновство и дочерство являются понятиями не кровных, а социальных уз, причем кровными узами либо вовсе пренебрегают, либо, во всяком случае, они отодвинуты как бы на второй план. Первостепенное значение придавалось отношениям, связывающим всех членов данной группы. По всей видимости, это был период не индивидуализма, а социального коммунизма; и если мы вспомним, насколько слаб каждый отдельный человек по сравнению с более крупными животными, мы, возможно, будем готовы признать, что в ту доисторическую эпоху общая борьба за выживание связывала большие группы мужчин и женщин более тесными узами (и более существенными для функционирования и развития сообщества), чем те, что ограничивали бы семейную группу одной парой и их потомством. Тогда, возможно, даже в большей степени, чем сейчас, сила была в единении: разобщенность и раздробленность коллектива подвергли бы наших предков риску быть истребленными их свирепыми и гораздо более сильными врагами, крупными плотоядными животными.

Достаточно взглянуть на основные условия взаимоотношений у центральных и северных племен Австралии, чтобы увидеть их классификационный характер. Это значит, что термины родства обозначают не конкретных людей, а группы людей. Каждый индивид классифицируется как сын или дочь многих отцов и многих матерей. Индивид классифицирует в качестве братьев и сестер множество мужчин и женщин, которые в нашей системе вообще не считались бы его родственниками. Каждый мужчина классифицирует многих женщин как своих жен, в том числе и ту, с которой состоит в браке. Каждая женщина считает своими мужьями многих мужчин, в том числе и того, с кем состоит в браке. Каждый мужчина и каждая женщина считают своими детьми многих мальчиков и девочек, которых они не зачинали и не рожали. Таким образом, все население распределено по группам, и система родства состоит из отношений этих групп друг к другу. Единственным разумным и логичным объяснением такой системы групповых отношений является то, что она возникла в системе группового брака, то есть в таком состоянии общества, при котором группы мужчин осуществляли супружеские права в отношении групп женщин, и свойственное моногамности ограничение количества супругов одним еще не было известно. Таким образом нетрудно объяснить, почему каждый мужчина называет женой целое множество женщин, а каждая женщина называет мужем целое множество мужчин, хотя супружеских отношений в физическом смысле между ними может и не быть. Также ясно, почему каждый мужчина и каждая женщина называет отцом и матерью целые группы мужчин и женщин, из которых никак не может быть больше двух родителей; почему каждый мужчина и каждая женщина называют братом и сестрой целые группы мужчин и женщин, с которыми у них может не быть ни одной капли родной крови; и почему, наконец, каждый мужчина и каждая женщина считают своими сыновьями и дочерьми целые группы мужчин и женщин, к рождению которых они не имеют отношения. Говоря кратко, групповой брак замечательно объясняет групповые взаимоотношения, и мы затрудняемся отыскать какое-либо еще объяснение.

Многие с крайней неохотой признают, что все человечество или, по крайней мере, его бóльшая часть прошло через стадию социальной эволюции, когда индивидуальный брак был неизвестен. Единственным серьезным препятствием для принятия этого простого и достаточного объяснения классификационной системы является трудность понимания того, что к человеку вообще должны относиться как к ребенку многих матерей. Эта трудность существует только до тех пор, пока мы путаем привычное нам слово «мать» с соответствующими, но ни в коем случае не эквивалентными терминами в языках дикарей, у которых есть система классификации. Мы подразумеваем под «матерью» женщину, которая родила ребенка; австралийские аборигены подразумевают под «матерью» женщину, находящуюся в определенном социальном отношении к группе мужчин и женщин, независимо от того, родила она кого-либо из них или нет. Она является «матерью» для этой группы, даже если у нее на руках младенец. Видели, как взрослый мужчина играл с маленькой девочкой, которую он называл вполне серьезно «матерью», но, разумеется, он не думал, что эта девочка его родила. Он просто использовал термин родства «мать» в австралийском, а не в английском смысле; и если мы попробуем абстрагироваться от искажений, возникающих из-за употребления одного и того же слова в двух разных значениях, нам будет намного проще понять классификационную систему взаимоотношений. Не следует думать, что, как пишет Риверс, кровные узы между матерью и ее отпрысками при системе группового брака оказываются забыты в дальнейшей жизни до такой степени, что взрослые будут не уверены, кто их мать в нашем смысле слова и кто их отец. Об истинных отношениях между матерью могли вспомнить всегда, но это скорее были случайности, которые никоим образом не влияли на место матери в классификационной системе, поскольку она относилась к группе «матерей» как до, так и после рождения ее ребенка. Точно так же мальчик причисляется к группе «отцов» еще в раннем детстве и относится к ней с таким же правом, как мужчина, глава и родитель большого семейства. Классификационная система основана на супружеских, а не на родительских отношениях. Она основана на разделении общины на две группы, вступающие в смешанные браки. Все остальные группы и все групповые отношения в системе, по-видимому, являются производными от этого первичного подразделения.

Если читатель не сочтет за труд сравнить отношения мужчин и женщин, которые мы теоретически вывели из простого экзогамного деления сообщества пополам, с отношениями, фактически признаваемыми классификационной системой, он сразу увидит их соответствие друг другу, хотя для простоты и ясности мы воздержались от того, чтобы рассмотреть эту систему в ее более отдаленных разветвлениях в четвертом и пятом поколениях. Соответствие это убеждает нас в том, что классификационная система взаимоотношений возникла в результате простого разделения сообщества на два экзогамных класса и ни из-за чего другого. Следует особо отметить, что двухклассовая система экзогамии, или дуальной организации, как ее часто называют, сама по себе достаточна для создания классификационной системы взаимоотношений, на которую, по-видимому, не оказало существенного влияния последующее принятие четырехклассовой и восьмиклассовой систем в некоторых племенах. Это наблюдение важно, поскольку, в то время как классификационная система взаимоотношений распространена на большей части земного шара, системы четырех и восьми классов до сих пор были обнаружены только в Австралии. В отсутствие доказательств обратного мы, соответственно, заключаем, что последовательное разделение двухклассовой системы на четыре и восемь классов было изобретением исключительно австралийским и что существование классификационной системы в других частях света не дает оснований предполагать, что там когда-либо практиковали экзогамию в более сложных вариантах, чем простая двухклассовая система. Таким образом, с учреждением двух экзогамных классов и при наличии группового брака классификационная система взаимоотношений возникает сама собой; она просто определяет отношения всех мужчин и женщин сообщества друг к другу в соответствии с поколением и экзогамным классом, к которому они принадлежат. Кажущаяся сложной система взаимоотношений и кажущаяся сложной система экзогамии, на которой она основана, оказываются достаточно простыми, если мы рассматриваем их с точки зрения разделения сообщества пополам на два экзогамных класса.

Отношения, основанные на правах групп мужчин по отношению к группам женщин, выражены и, так сказать, выкристаллизовались в системе групповых отношений, известной как классификационная система. Она сохранялась во многих частях мира еще долгое время после того, как исчез групповой брак. Систему групповых взаимоотношений можно сравнить со слепком, снятым с живой системы группового брака: словно труппа актеров представляет произведение во всех деталях, изображая его органическую структуру и фиксируя ее для потомков уже после того, как сам организм мертв и обратился в прах. В Центральной Австралии система группового брака сохранялась наряду с системой групповых взаимоотношений вплоть до нашего времени; и это, пожалуй, единственная часть света, где оригинал и слепок были найдены вместе, причем один все еще как бы накладывался на другой и соответствовал ему в большой степени, хотя и не с совершенной точностью, ибо даже здесь система группового брака перешла в иное состояние и движется к закату.

Изучая австралийские племена, у которых сохранился и слепок, и в какой-то мере оригинал, то есть и система групповых взаимоотношений, и система группового брака в более явном виде, чем где-либо еще, мы можем с относительной точностью определить природу и масштабы этого явления в жизни групп, вступающих в смешанные браки, на основе которых развились условия групповых взаимоотношений. У австралийских аборигенов число таких групп, вступающих в смешанные браки, обычно составляет две, четыре или восемь, в зависимости от племени; в одних племенах две экзогамные группы, в других четыре, а в третьих – восемь. Здесь эта система работает, явного упадка не видно, число экзогамных классов неизменно равно двум или кратно двум, но никогда не бывает нечетным. Это наводит на мысль, которую, как правило, подтверждают все свидетельства, что эти различные группы образовались в результате целенаправленного и последовательного разделения сообщества сначала на две, затем на четыре и, наконец, на восемь экзогамных и вступающих в смешанные браки групп, или классов. Насколько нам известно, еще никто не брал на себя смелость утверждать, что развитие общества подчинено законам физики, в силу которых сообщества, подобно кристаллам, естественно и неосознанно объединяются в идентичные структуры или распадаются на однотипные единицы в соответствии с жесткими математическими закономерностями. Результатом этих последовательных делений, конечно, является все большее и большее ограничение числа женщин, с которыми мужчина может законно вступать в половые отношения. При разделении сообщества на две группы, или класса, он ограничен в своем выборе, грубо говоря, половиной женщин; при разделении на четыре он ограничен каждой четвертой женщиной; при делении на восемь ограничен каждой восьмой. Конечно, этим не подразумевается, что мужчина имеет сейчас или когда-либо имел сексуальные отношения со всеми женщинами группы, на которых ему разрешено жениться; но он называет всех этих женщин своими женами, и хотя теперь у него обычно есть одна или несколько женщин, с которыми он сожительствует и не сожительствует с другими, нам представляется вероятным, что это ограничение явилось результатом того же постепенного сокращения групп, вступающих в смешанные браки, которое наиболее отчетливо проявляется при последовательном разделении сообщества на два, четыре и восемь классов, вступающих в смешанные браки. Иными словами, мы можем предположить, что раньше половые отношения между группами мужчин и женщин были гораздо более свободными, чем сейчас, а также что мужчины одной группы гораздо чаще пользовались супружескими правами в отношении женщин соответствующей группы. Этими правами теоретически они все еще обладают, хотя на практике они в значительной степени уже ушли в прошлое.

Классификационная система взаимоотношений образует одну из величайших вех в истории человечества. Различие между классификационной и дескриптивной системами взаимоотношений, или, как мы предпочли бы выразиться, различие между системой групповых отношений и системой индивидуальных отношений, совпадает, в широком смысле, с различием между дикостью и цивилизацией. Граница между низшими и высшими слоями человеческого общества находится примерно там, где пролегает различие между двумя различными способами учета родства: один способ по группам, другой – по отдельным лицам. В самом общем виде линия разграничения проходит между коллективизмом и индивидуализмом: дикость там, где коллективизм, цивилизация – на стороне индивидуализма.

Есть два широко распространенных в мире обычая, которые по отдельности и в сочетании могут быть объяснены гипотезой о том, что они являются пережитками группового брака. В частности, той формы группового брака, которую Л. Х. Морган назвал пуналуанской, а именно союзом группы мужчин-братьев с группой жен-сестер. Первый из этих обычаев – это общемировое правило, которое позволяет мужчине или требует от него жениться на вдове своего умершего старшего брата; второй – правило, которое позволяет мужчине или требует от него, чтобы он женился на младших сестрах либо своей живой жены, либо своей умершей жены. Или, если рассматривать те же обычаи с точки зрения женщины, мы можем сказать, что первый обычай позволяет или требует, чтобы она вышла замуж за брата своего умершего мужа, и что второй обычай позволяет или требует, чтобы она вышла замуж за мужа либо своей живой, либо своей умершей сестры. Первый обычай издавна известен под названием левирата, от латинского levir, «брат мужа»; второй обычай, которому уделялось пока чрезвычайно мало внимания, не имеет отличительного названия, но по аналогии я предлагаю назвать его сорорат, от латинского soror, «сестра».

Эти два обычая взаимосвязаны; они представляют, по всей вероятности, две стороны одного первоначального обычая, и удобно дать им соответствующие названия.

Обычай жениться на вдове умершего брата известен как левират. Он встречается во многих, хотя и не во всех австралийских племенах, а также практикуется многими другими народами во многих других частях мира. Хоуитт объясняет этот обычай, по крайней мере для Австралии, как пережиток группового брака: братья, которые при такой системе делили бы своих жен при жизни, впоследствии наследовали их последовательно, каждый из них один за другим становился на место своего умершего предшественника. Выдающийся антрополог Дж. Ф. Мак-Леннан предложил объяснить левират как пережиток не группового брака, но полиандрии. Но здесь следует возразить, что групповой брак встречается в Австралии, в то время как полиандрия – нет. Причина, предполагаемая Хоуиттом, действительно существует в регионе, где практикуется этот обычай, в то время как причина, предполагаемая Мак-Леннаном, отсутствует. Как левират, так и классификационная система родства при очевидных признаках существования группового брака, встречаются очень широко по всему миру. Однако следует иметь в виду, что обычай многомужества (полиандрии), скорее всего, феномен редкий и исключительный. Причина его редкости заключается просто в том, что единственная основа, на которой полиандрия могла существовать постоянно, а именно большое численное превосходство мужчин над женщинами, по-видимому, никогда не была нормальным явлением ни у одной человеческой группы, о которых у нас есть какие-либо сведения. Например, в Африке, как и в Австралии, обычай левирата чрезвычайно распространен, классификационная система родства тоже, по-видимому, широко распространена, но обычай многомужества, напротив, чрезвычайно редок: насколько нам известно, в этом отношении сообщается только об одном африканском угандийском племени бахима, или баньянколе. Поэтому более разумно искать происхождение широко распространенного обычая левирата в традициях группового брака. Есть все основания полагать, что он был когда-то очень широко распространен, в отличие от полиандрии, о которой таких свидетельств не поступало.

Но в тех нередких случаях, когда левират сохранялся у народов, которые оставили групповой брак далеко в прошлом, он, естественно, приобрел другой характер в связи с изменившимся окружением. Таким образом, везде, где прочно утвердились права собственности и практика выкупа жен, существовала тенденция рассматривать вдову как часть наследства, переходящего к наследнику, будь то брат, сын или любой другой родственник умершего мужа. Таково, например, современное состояние левирата в Африке, где этот обычай наблюдается во многих регионах. Опять же там, где люди верили или верят, что вечное благополучие человека в загробном мире зависит от того, оставит ли он после себя детей, которые совершат обряды, необходимые для спасения его души, благочестивым долгом живущих стало стремление облегчить незавидное положение родственника, который умер бездетным. В первую очередь эта обязанность возлагалась на брата покойного. В таких обстоятельствах старый обычай левирата мог получать продолжение или даже возвращаться из небытия с тем ограничением, которое имеет место в еврейских и индийских законах. Ограничение заключается в том, что брат должен жениться на вдове своего брата только в том случае, если ее супруг умер бездетным, и только с целью зачать от этой вдовы сына или сыновей вместо того, кто покинул мир, не оставив потомства. Таким образом, право наследования, которым должен был воспользоваться наследник, впоследствии могло восприниматься как нежелательное бремя, возлагаемое на оставшегося в живых брата или другого родственника, который подчинялся этому неохотно, из чувства долга перед умершим. Такой взгляд на левират разделяется индуистскими законодателями.

Правило, согласно которому мужчина, соединяясь узами брака с женщиной, получает право жениться на ее сестрах, также широко распространено, особенно у индейцев Северной Америки. Очевидно, что это противоположность правилу, которое «приписывает» вдов мужчины к его братьям, и поскольку последнее правило указывает на брак женщин с группой братьев, то первое правило указывает на брак мужчин с группой сестер. Взятые вместе, эти два обычая, по-видимому, указывают на прежнюю распространенность браков между группой мужчин, которые были братьями друг другу и группой жен, которые были друг другу сестрами. На практике обычай, разрешающий мужчине жениться на нескольких сестрах, существенно отличается от обычая, разрешающего женщине выходить замуж за нескольких братьев. В то время как право мужчины жениться на нескольких сестрах одновременно в течение их жизни сохранилось у многих народов и по сей день, право женщины выходить замуж за нескольких братьев, как правило, ограничено положением о том, что она может выходить за них замуж только последовательно, после смерти предшественника. Можно предположить, что причиной расхождения между этими двумя обычаями была большая сила ревности у мужчин, чем у женщин, поскольку сестры охотнее делили мужа между собой, чем братья – жену.

Если задаться вопросом, откуда произошла форма группового брака, которая, судя по всему, имела столь широкое распространение, то мы можем предположить, что она зиждилась на системе обмена, подобной той, которая лежит в основе брака между кузенами. Мужчины нередко обмениваются своими сестрами в браке, потому что это самый простой и наименее затратный способ обрести жену. По аналогичным причинам в обществе, придерживавшемся группового брака, было бы естественно, если бы группа братьев обменяла своих сестер на сестер другой группы братьев, после чего каждая группа мужчин использовала сестер другой группы мужчин в качестве своих общих жен. Таким образом, система группового брака могла возникнуть на основе простого обмена женщинами между семьями. Все мужья внутри группы были друг другу братьями, а жены – сестрами (но они не были сестрами своим мужьям).

Таким образом, если мы правы, то сорорат и левират являются ответвлениями от одного общего корня – системы группового брака, в которой все мужья были братьями и все жены были сестрами друг другу, хотя и не своим мужьям. Эта система, в свою очередь, возникла из простого желания обрести жен как можно легче и с наименьшими затратами.

Представляется разумной гипотеза о том, что, по крайней мере, большая часть человечества в продвижении от низшей стадии промискуитета к более высокой стадии моногамии прошла через стадию группового брака. Помимо обычаев левирата и сорората и следов большей свободы, ранее предоставлявшейся полам в их отношениях друг с другом, двумя главными ориентирами группового брака являются экзогамия и классификационная система взаимоотношений, которые, как мы пытались показать, неразрывно связаны и должны сохраняться или разрушаться вместе как свойства древней системы общинного брака.

Но экзогамия и классификационная система взаимоотношений, грубо говоря, характерны только для низших человеческих сообществ: они образуют отчетливую грань между дикостью и цивилизацией. Почти единственной цивилизованной нацией, которая стоит по ту сторону этой великой пограничной линии, являются индоарии, которые обладают системой экзогамии без классификационной системы родства. Унаследовали они экзогамию от общих предков всей арийской семьи или позаимствовали ее у темнокожих аборигенов Индии, с которыми они находились в контакте на протяжении тысячелетий, является вопросом, представляющим величайший интерес не только в истории арийцев в частности, но и в истории брачных отношений человечества в целом. Если бы можно было считать вероятным, что вся арийская семья когда-то прошла стадию экзогамии с классификационной системой отношений, то стало бы трудно удержаться от вывода, что экзогамия со всеми вытекающими отсюда последствиями группового брака и предшествовавшим ей периодом промискуитета, когда-то была всеобщей у людей как вида. Но в отсутствие доказательств того, что семиты и арийцы когда-либо практиковали экзогамию и пользовались классификационной системой родства, у нас нет оснований делать вывод, что эти феномены когда-то были общими у человечества в целом. И кроме отсутствия прямых доказательств, в самой природе этих явлений, по-видимому, нет никаких оснований считать их необходимыми этапами социального развития любого народа. Целью экзогамии, как мы показали, было предотвращение браков близких родственников, особенно братьев с сестрами и матерей с сыновьями. Представляется вполне возможным, что некоторые народы могли достичь этой цели непосредственно простым запретом кровнородственных браков, не прибегая к разделению всего сообщества на два класса, вступающих в смешанные браки, из которых логично выросла обширная и громоздкая система экзогамии и классификационных отношений. История экзогамии – это история возрастания и угасания строгой разборчивости в отношении браков между близкими родственниками. С каждым новым шагом возрастания этой разборчивости между полами воздвигалась новая преграда, пока барьеры не достигли своей наибольшей известной высоты в восьмиклассовой системе австралийских аборигенов, которая практически позволяет мужчине рассматривать в качестве жены только каждую восьмую женщину племени. Заходили ли когда-либо какие-либо племена еще дальше и ограничивали ли число возможных жен еще более узкими рамками, неизвестно. Если такие племена когда-либо существовали, они, вероятно, вымерли либо просто из-за слишком больших ограничений в плане продолжения рода, либо потому, что их постоянно сокращающаяся численность мешала им противостоять натиску менее разборчивых и более успешно умножающихся соседей. Достигнув кульминационной точки в громоздких системах из восьми классов и подобных им, экзогамия начинает приходить в упадок. Сначала исчезла экзогамия классов, и осталась гораздо менее обширная и гораздо менее обременительная экзогамия кланов, будь то тотемная или иная форма экзогамии. Именно в этой сильно урезанной форме, лишенной своих первоначальных классов, эта общественная институция все еще встречается у подавляющего большинства экзогамных народов за пределами Австралии. Последняя стадия распада наступает с исчезновением экзогамии клана, и с этого момента брак регулируется только наличием запрещенных степеней родства.

Вполне возможно, что великие цивилизованные сообщества, которые сейчас регулируют брак только запрещенными степенями родства, прошли этот путь социального развития и упадка экзогамии в отдаленном прошлом. Вероятно, в какой-то период своей истории, необязательно самый ранний, они практиковали промискуитет, затем у них возникло и возросло отвращение к браку близких родственников, которое выразилось в системе экзогамии и, наконец, отбросив эту систему с ее издержками, они вернулись к простому запрету на брак лиц, тесно связанных кровными узами. Отнюдь не обязательно, что они пошли по этому длинному окольному пути только для того, чтобы вернуться к тому, чего начали. Возможно, они всегда ограничивались простым запретом кровосмесительных союзов, вызывавших у них отвращение.

Причиной, по которой большая группа племен в Центральной и Северной Австралии продвинулась на следующий уровень социального подразделения, разбив каждый из четырех экзогамных классов еще на два и создав таким образом восьмиклассовую систему, по-видимому, было растущее отвращение к бракам двоюродных братьев и сестер, детей брата и сестры соответственно. Мы знаем, что многие австралийские племена запрещают такие браки, даже несмотря на то, что они не приняли восьмиклассовую систему, которая эффективно предотвращает их. Некоторые племена, которые не одобряют кросс-кузенные браки между двоюродными братьями и сестрами, такие как диери и кулин, сохраняют двухклассовую систему. Это показывает, как даже экзогамное сообщество может простым запретом искоренить браки, которые оно не одобряет, без необходимости усложнять экзогамную систему дальнейшими подразделениями. Отношение к инцесту чаще всего колеблется именно в случае, когда речь идет о двоюродных братьях и сестрах, детях брата и сестры соответственно: иногда общественное мнение решительно склонялось в пользу таких союзов, а иногда решительно против. Так было в Австралии, и так было в других местах вплоть до нашего времени, даже и в нашей стране. В Австралии некоторые, но не все племена, которые не одобряли браки между двоюродными братьями и сестрами, склонились к запрету, расширив экзогамную систему таким образом, чтобы такие союзы исключались. Другие остались в пределах старого и более простого варианта экзогамии (два или четыре класса), и просто запрещали браки, о которых идет речь.

Две наиболее распространенные формы обмена на австралийском брачном рынке – это обмен дочерьми и обмен сестрами, и неясно, какая из двух форм была более распространенной. Наши ученые расходятся во мнениях по этому вопросу, некоторые из них отдают пальму первенства одной форме, остальные – другой. Вероятно, в разных племенах также преобладала либо одна, либо другая форма. В целом представляется вероятным, что в соперничестве между более старшими и более молодыми мужчинами за обладание женами мужчины постарше отдавали предпочтение обмену дочерями, потому что это давало им шанс расширить группу доступных женщин, в то время как молодые мужчины, естественно, предпочли бы обмен сестрами, потому что так они получали возможность распоряжаться своим супружеством самостоятельно и не подчиняться вынужденно решениям родителей. В некоторых племенах, например на территории Западной Виктории, «правило таково, что только отец может выдать за кого-либо свою дочь. Если отец умер, то сын может распоряжаться дочерью с согласия дяди». Аналогично и у некоторых племен Южной Австралии: «братья часто обменивают своих сестер на жен для себя, но это может быть сделано только с согласия родителей или после их смерти». С другой стороны, у южно-австралийского племени нарриниери, «девушку выдавали замуж обычно в раннем возрасте по решению иногда отца, но чаще брата, и всегда происходил обмен сестры или другой родственницы мужчины, которому она была обещана». У многих племен австралийских аборигенов существовал такой обычай обменивать сестер при вступлении в брак, и он был столь распространен, что в некоторых племенах Южного Квинсленда мужчины, у которых не было сестер, которых можно было бы предложить взамен, вообще не имели шансов жениться.

Из двух вариантов обмена обмен сестер их братьями, вероятно, появился в более древнее время, чем обмен дочерей их отцами, поскольку последний подразумевает признание не только отцовства, но и права отца распоряжаться потомством, и есть веские основания полагать, что у аборигенов Австралии и, вероятно, в других местах отношения между полами были когда-то столь свободными и неопределенными, что мужчины не знали собственных детей и не обладали над ними никакой властью. С другой стороны, даже при таких условиях родство между братьями и сестрами, детьми одной матери, должно было быть хорошо известно, и признание этого родства, вероятно, придавало братьям определенную степень авторитета, которая позволяла им обменивать своих сестер или дочерей своих сестер на других женщин, на которых они либо женились сами, либо выдавали замуж за сыновей своих сестер. Таким образом, в Австралии и, возможно, во многих других местах правом распоряжаться судьбой женщины при вступлении в брак обладал ее брат или брат ее матери уже задолго до того, как это право получил ее отец. Но по мере того, как общество переходило от группового брака или от еще более неопределенных форм полового общения к индивидуальному браку (другими словами, по мере того, как супружеские отношения все больше упорядочивались и сводились к сожительству в моногамных парах), мужчина постепенно обретал заинтересованность в детях своей жены и власть над ними, и это было еще до того, как мужчины стали осознавать свою роль в зачатии детей. Социальное положение, которое он занимал как муж, защитник и в некотором смысле владелец их матери, давало ему права на ее потомство, аналогичные тем, которыми владелец коровы обладает в отношении телят. По сей день сам факт физического отцовства неизвестен многим австралийским племенам, но их невежество в этом вопросе не мешает им определять взаимные права и обязанности отцов и детей, и эти социальные права и обязанности как в теории, так и на практике, лежат в совершенно иной плоскости, нежели кровные узы, и совершенно от них не зависит. Следовательно, поверхностному наблюдателю вполне может показаться, что положение отца по отношению к его детям в этих племенах существенно не отличается от соответствующего положения отца по отношению к его детям в Европе, хотя на самом деле физическая кровная связь между ними, на которой, по нашему мнению, основаны социальные отношения, остается им абсолютно неведомой. По этим причинам мы можем справедливо предположить, что с постепенным установлением индивидуального брака взамен группового право распоряжаться женщиной в браке постепенно переходило от ее брата или дяди по материнской линии к ее отцу.

Но кем бы ни осуществлялся обмен женщинами первоначально при вступлении в брак, будь то братья или отцы этих женщин, несомненно, что этот обычай был чрезвычайно распространен у аборигенов Австралии, и из него очень легко мог возникнуть обычай кросс-кузенного брака. Ибо, когда двое мужчин таким образом женились на сестрах друг друга, их дети оказывались кузенами и затем, достигнув зрелости, женились друг на друге так же естественно, как и их родители. Следует отметить, что такие двоюродные братья и сестры связаны друг с другом двойными узами кровного родства, поскольку они связаны не только через одного отца и одну мать, как обычные кросс-кузены, но и через обоих отцов и обеих матерей. Ибо отец каждого члена пары кузенов является братом матери другого, а мать каждого члена пары кузенов – сестрой отца другого. То есть эти двоюродные братья и сестры являются двоюродными вдвойне, иными словами – двойными кросс-кузенами. Из этого следует, что двоюродная сестра находится со своим двоюродным братом в родстве и как дочь брата матери, и как дочь сестры отца. Следовательно, их брак сочетает в себе две формы брака между кузенами, которые обычно различаются, а именно брак с дочерью брата матери и брак с дочерью сестры отца. Такой брак является очень близкой формой кровного союза.

Но раз обычай обмениваться сестрами при вступлении в брак предшествовал не только осведомленности о физическом отцовстве, но даже установлению постоянных социальных отношений между мужчиной и его потомством, то представляется вероятным, что обычай жениться на двоюродных сестрах, как прямое следствие обмена сестрами в браке, также предшествовал как осведомленности об отцовстве, так и осуществлению какой-либо власти отцом над своими детьми. Если бы мужчина имел право обменять сестру на жену, по-видимому, не было причин, по которым он не мог бы с такой же готовностью произвести обмен с двоюродным братом, как с любым другим мужчиной. Следовательно, нам не стоит вслед за Риверсом предполагать, что власть отца над своими детьми появилась до того, как возникла практика заключения браков между двоюродными братьями и сестрами.

Мнение о том, что обычай кросс-кросс-кузенных браков возник в результате обмена сестрами, подтверждается нынешней практикой племени кариера на западе Австралии, чья брачная система была подробно изучена и описана А. Р. Рэдклифф-Брауном. В этом племени не только существует обмен сестрами при вступлении мужчин в брак, но, как результат, поощряются браки двойных кросс-кузенов и кузин. <…> У кариера наиболее подходящим вариантом брака, который может быть заключен, считается брак между двоюродными братьями и сестрами, которые состоят в двойном кровном родстве, то есть как по линии отца, так и по линии матери, поскольку отец мужа – брат матери жены, а мать мужа – сестра отца жены. Другими словами, мужчина женится на женщине, которая одновременно является дочерью сестры его отца и брата его матери; а женщина выходит замуж за мужчину, который одновременно является сыном брата ее матери и сестры ее отца. Муж и жена в таких случаях являются двойными кросс-кузенами. Это двойное кровное родство внутри пары возможно как результат обмена сестрами в качестве жен между их отцами. <…> Таким образом, в племени кариера кросс-кросс-кузенный брак самым прямым образом вытекает из обычного для них обмена сестрами при браке. Учитывая этот обмен и смешанные браки получившегося в результате потомства, мы получаем кросс-кросс-кузенный брак в его наиболее полной форме, а именно брак двоюродных братьев и сестер, которые состоят в двойном родстве друг с другом как по линии отцов, так и по линии матерей, а говоря кратко – брак двойных кросс-кузенов и кузин. Но обмен сестрами при браке был у австралийских аборигенов обычным, если не повсеместным и всеобщим явлением, в то время как кросс-кузенные браки были разрешены или поощрялись только в некоторых племенах. Представляется разумным предположить, что во всех австралийских племенах, которые разрешали или поощряли кросс-кузенные браки, такие браки были прямым следствием обмена сестрами в браке и только его. И этот обмен сестрами проистекал непосредственно из экономической необходимости платить за жену выкуп в форме выдачи женщины взамен той, которую мужчина брал в жены.

Обнаружив у аборигенов Австралии эти обычаи, объясняющие брак двоюродных братьев и сестер простым и естественным образом, мы задаемся вопросом, не могла ли та же причина иметь такой же эффект в других местах. Иначе говоря, в других регионах, где кросс-кузенные браки разрешены или поощряются, не основываться ли такие союзы тоже непосредственно на практике обмена сестрами в браке? Есть некоторые основания думать, что это так. Во всяком случае, мы можем показать, что обычай обменивать сестер при вступлении в брак встречается в некоторых регионах, где преобладает обычай кросс-кузенных браков. Поскольку в Австралии эти два обычая, по-видимому, связаны друг с другом как причина и следствие, естественно предположить, что между ними существует такая же причинно-следственная связь, когда эти две вещи встречаются в таком же сочетании, но в другом месте.

<…>

Итак, представляется вполне вероятным, что практика обмена дочерями или сестрами при вступлении в брак сначала повсеместно была простым случаем обмена и возникла она на ранней стадии, когда женщины имели высокую экономическую ценность как работницы, но частная собственность была еще только в таком зачаточном состоянии, когда у мужчины практически не было другого эквивалента, который он мог бы предоставить в обмен на жену, кроме другой женщины. Тот же экономический мотив мог побудить отпрысков таких союзов, которые были кросс-кузенами и кросс-кузинами, вступать в брак друг с другом, и так самым простым и естественным образом возникла и увековечилась традиция брака между двойными кросс-кузенами. Если бы можно было проследить историю этого обычая во многих частях света, где он существовал, то повсюду можно было бы свести его происхождение к этому простому корню; ибо под поверхностью как дикости, так и цивилизованности лежат экономические законы столь же постоянные и единообразные в своем действии, как и силы природы, просто в данном случае мы имеем дело со значительно более сложным их проявлением.

Все попытки проследить происхождение и развитие человеческих общественных институций, исключая вмешательство разума и воли, в корне порочны и заранее обречены на провал. Кому-то может показаться научным рассматривать дикаря как некий автомат, безвольную игрушку в руках природы, беспомощное творение обстоятельств и, таким образом, объяснять эволюцию первобытного общества, – как в других случаях иногда пытаются объяснять эволюцию материальных тел игрой одних только физических сил. Но история человечества, написанная под таким углом зрения, будет лишена и научности вообще и историзма в частности: это будет пародия и на то и на другое. Такой странный подход игнорирует главный фактор движения, главную пружину механизма, а именно сознательную жизнь человека, его мысли, его стремления, его усилия. Все это было свойственно человеку на любом этапе развития, и именно эти факторы в гораздо большей степени, чем что-либо другое, привели к формированию общественных институций человечества. Окружающая природа, безусловно, воздействует на человека, но человек реагирует на ее воздействие, и история становится результатом этого воздействия и реакций. Упускать из виду любой из этих взаимозависимых элементов, внешний либо внутренний, значит подделывать историю, изначально создавая однобокое представление о предмете. В то время как из этих двух факторов внутренний является если не более влиятельным, то, безусловно, более очевидным, более открытым для наблюдения и, следовательно, более важным для историка, который в своем стремлении соотнести события человеческой драмы с их источниками мог бы с меньшими последствиями пренебречь влиянием климата и погоды, почвы и воды, рельефа, нежели мыслями, страстями, порывами действующих лиц. Мы отнюдь не преуспеем в понимании развития и первобытных, и цивилизованных общественных институций, если будем упорно закрывать глаза на осознанный выбор, который человек, будь то дикий или цивилизованный, сделал, формируя их. Всегда следует иметь в виду, что дикарь отличается от своего цивилизованного собрата скорее степенью проявления тех или иных факторов, нежели их природой, скорее точкой, в которой его развитие было остановлено или затормозилось, чем направлением линии, по которой оно шло. Если один из них руководствовался в принятии тех или иных правил рассудительностью и благоразумием, то мы можем быть уверены, что другой действовал так же. Короли и президенты, сенаты и парламенты цивилизованных обществ имеют аналогию в вождях, главах, советах старейшин и племенных собраниях первобытных людей. Законы, провозглашаемые первыми, имеют аналогию в обычаях, претворяемых в жизнь последними. Среди обычаев дикарей мало или вообще нет таких, которые несли бы столь явный отпечаток мышления и целеполагания, как сложная, но регулярная брачная система австралийских аборигенов. Поэтому нам следует согласиться с мнением наиболее дотошных и проницательных наблюдателей, которые приписывают происхождение этой системы длительным размышлениям и обдуманному целеполаганию самих туземцев.

Несложное рассуждение убедит нас в том, что законы и правила в готовом виде возникают не в тот самый момент, когда их кодифицируют. Законодательство и кодификация – это две совершенно разные вещи. Законодательство – это принятие наделенными соответствующей властью людьми определенных правил поведения, которые либо не соблюдались, либо не имели обязательной юридической силы до того, как верховная власть приняла акты, обеспечивающие их соблюдение. Но даже новые законы крайне редко бывают нововведениями в полном смысле слова. Они всегда или почти всегда основаны на уже существующих обычаях и общественном мнении, всегда или почти всегда в той или иной мере согласуются с ними и до того негласно зреют в умах общества, готовящегося их принять. Самый деспотичный монарх в мире не сумел бы навязать своим подданным абсолютно новый закон, который противоречил бы склонностям и природе данного сообщества, оскорблял бы их унаследованные от предков мнения и привычки, попирал бы их заветные чувства и чаяния. Даже в самом, казалось бы, революционном постановлении всегда есть консервативный элемент, который зиждется на согласии общества ему повиноваться. Только тот закон, который в какой-то мере соответствует истории народа, может формировать будущее этого народа. Перестройка человеческого общества от фундамента и выше – это далекоидущее предприятие, достаточно безобидное, пока оно ограничено утопиями философствующих мечтателей, но опасное и, возможно, катастрофическое, когда его пытаются осуществить на практике демагоги или деспоты, которые самим этим дерзновением лишь обнаруживают незнание фундаментальных принципов того, что они столь опрометчиво берутся исправить. Общество – не готовая структура, а вечно растущий организм. Мы можем модифицировать этот рост и придать ему более совершенные формы, подобно тому, как садовник своим искусством получает цветы более красивой формы и более насыщенного оттенка из скромных полевых трав и цветочков с речного берега… Но создать общество с нуля мы так же бессильны, как садовник бессилен создать из ничего новую лилию или розу. Таким образом, в каждом законе, как и в каждом растении, есть элемент прошлого, элемент, который, если бы мы могли вернуться к его истоку, привел бы нас к самым ранним стадиям человеческой жизни в одном случае и к самым ранним стадиям жизни растений в другом.

Этический, как и правовой, кодекс любого сообщества нуждается в постоянном пересмотре, это вряд ли будет оспариваться кем-либо из проницательных и беспристрастных наблюдателей. Старое представление о том, что принципы добра и зла неизменны и вечны, больше не выдерживает критики. Область этики так же, как и физический мир, подчинена закону непрерывных изменений, вечной трансформации и текучести. Стоит лишь порассуждать о различиях, непоследовательности, внутренних противоречиях этических понятий и этической практики не только у разных народов в разных странах, но и у одного народа в одной и той же стране в разные эпохи. Разве можно утверждать, что основы морали вечны и неизменны? Если они и кажутся нам такими (какими, вероятно, казались во все века людям, которые не распространяли свои взгляды за узкие рамки своего времени и страны), то, по всей вероятности, это просто потому, что скорость изменений обычно столь медленная, что в любой отдельно взятый момент она незаметна и может быть обнаружена только путем сравнения наблюдений, проводимых в течение длительных периодов времени. Если бы мы произвели такое сравнение, вероятно, это убедило бы нас в том, что если мы говорим о моральном законе как о неизменном и вечном, то это может быть только в относительном или переносном смысле, в котором мы применяем те же слова к очертаниям гор, оценивая их в сравнении с кратковременной жизнью человеческих поколений. Горы тоже исчезают, хотя мы этого и не видим; ничто не вечно – ни под солнцем, ни над ним. Мы так же бессильны остановить процесс нравственной эволюции, как не можем остановить действие приливов или движение звезд.

Нравится нам это или нет, но моральный кодекс, с помощью которого мы регулируем свое поведение, постоянно пересматривается и видоизменяется: старые правила вычеркиваются, а новые правила вписываются в палимпсест сосредоточенной и неутомимой рукой невидимого писца. В отличие от публичного и формального пересмотра юридического кодекса изменение морального кодекса всегда носит частный, негласный и неформальный характер. Законодатели, которые принимают законы, и судьи, которые их исполняют, не одеты в торжественные одежды, их указы не провозглашаются под рев медных труб и с церемониальной пышностью. Мы сами законодатели и судьи: именно весь народ устанавливает и изменяет этические стандарты и выносит приговор, руководствуясь ими. Мы сами заседаем в высшем апелляционном суде, ежедневно судим правонарушителей, и, если захотим снять с себя ответственность, мы не сможем этого сделать. Все, что в наших силах, – как можно более добросовестно и всесторонне рассмотреть доказательства, чтобы из-за слишком узкого и пристрастного взгляда не допустить непоправимой несправедливости в отношении тех, кто находится на скамье подсудимых. Пожалуй, мало что может лучше уберечь нас от узости и чрезмерной жесткости моральных суждений, чем широкий взгляд на поразительное разнообразие этической теории и практики, которое мы наблюдаем у различных сообществ в разные эпохи. Соответственно, можно ожидать, что сравнительный метод, применяемый к изучению этических феноменов, сделает для морали то же, что тот же метод, применяемый к религиозным явлениям, в настоящее время делает для религии, расширяя наш ментальный кругозор, расширяя границы знаний, проливая свет на происхождение современных верований и практик и тем самым помогая нам заменить отжившее и лишенное силы чем-то новым и полным жизни, а то, что оказалось ложным – чем-то истинным и реальным.

Наше общество зиждется на фундаменте, созданном предыдущими поколениями, и мы можем лишь отдаленно представить себе те усилия, которых стоило человечеству подняться до той точки, которой мы достигли (в конце концов, не такие уж это высоты). Мы благодарны безымянным и забытым труженикам, чьи терпеливые мысли и деятельные усилия во многом сделали нас такими, какие мы есть. Количество новых знаний, которые одна эпоха, тем более один человек, может добавить к общему запасу, невелико, и это доказывает, что пренебрегать необъятным вкладом тех анонимных деятелей, превознося те крупинки, что выпала честь внести каждому поименно, – не только неблагодарно, но бесчестно и попросту глупо. В настоящее время опасность недооценки вклада, который современность и даже классическая древность внесли в общее развитие человечества, пожалуй, невелика. Но когда речь заходит о чем-то сверх упомянутых периодов, дело обстоит иначе. Презрение, насмешки, отвращение, порицание – как правило, ничего другого не удостаиваются первобытные люди и их образ жизни. И все же из тех, кого мы обязаны помянуть добрым словом, многие, если не большинство, были первобытными дикарями. Так или иначе, наше сходство с ними все еще преобладает над отличиями. Тем, что у нас есть общего с ними и что мы сознательно сохраняем как истинно здравое и полезное, мы обязаны нашим диким предкам, которые постепенно приобретали на опыте и передавали по наследству те кажущиеся теперь фундаментальными идеи, которые мы склонны считать оригинальными и интуитивными. Мы подобны наследникам состояния, которое передавалось из поколения в поколение на протяжении стольких веков, что память о тех, кто его стяжал, утрачена, а обладатели состояния в настоящее время считают, что оно было их изначальным и неотъемлемым от самого начала времен. Но рассуждения и исследования должны убедить нас в том, что нашим предшественникам мы обязаны многим из того, что считали своим, и что их ошибки были не преднамеренными причудами или бредом безумия, а просто гипотезами, оправданными как таковые в то время, когда они были выдвинуты, но не подтвердившиеся и не оправданные более полным опытом. Только путем последовательной проверки гипотез и отбрасывания ложных версий можно докопаться до истины. В конце концов, то, что мы называем истиной, – тоже всего лишь гипотеза, которая, как оказалось, работает лучше других. Поэтому, рассматривая воззрения и жизненную практику более примитивных эпох и сообществ, мы поступим правильно, если будем снисходительно относиться к их ошибкам как к неизбежным промахам, допущенным в поисках истины, ведь, между прочим, в некоторой снисходительности мы сами однажды будем нуждаться: cum excusatione itaque veteres audiendi sunt.

Устои общества покоятся на многих столпах, из которых наиболее прочными являются природа, разум и справедливость; однако на определенных этапах медленного и кропотливого строительства оно никак не могло обойтись без менее надежной опоры, а именно суеверий. Если когда-нибудь настанет день, когда великое сооружение будет доведено до конца и в простом величии будет покоиться на несокрушимом фундаменте, можно будет без риска для его устойчивости извлечь и отбросить уже истлевшие бревна, которые когда-то поддерживали его в процессе строительства.

Читателям, воспитанным в духе религии, пропитанной аскетическим идеализмом Востока, приведенное мною объяснение правила воздержания, соблюдаемого при определенных обстоятельствах первобытными или дикарскими народами, может показаться притянутым за уши и невероятным. Они могут думать, что моральная чистота, которая так тесно ассоциируется в их сознании с соблюдением такого правила, дает достаточное объяснение этому; они могут согласиться с Мильтоном в том, что целомудрие само по себе добродетельно и что ограничение, которое оно налагает на один из сильнейших импульсов нашей животной природы, выделяет тех, кто может соблюдать его, как людей, возвышающихся над общим стадом и, следовательно, достойных получить печать божественного одобрения. Каким бы естественным ни казался нам такой образ мыслей, он совершенно чужд первобытному человеку и непостижим для дикаря. Если он иногда сопротивляется половому инстинкту, то делает он это не из-за высокого идеализма, не из-за неземного стремления к нравственной чистоте, а ради какой-то неявной, но совершенно определенной и конкретной цели, ради достижения которой он готов пожертвовать сиюминутным удовлетворением своих порывов. Это вполне подтверждается приведенными выше примерами. Они показывают, что там, где инстинкт самосохранения, проявляющийся главным образом в поисках пищи, вступает в конфликт или кажется вступающим в противоречие с инстинктом, способствующим размножению вида, первый инстинкт, как первичный и более фундаментальный, способен возобладать над вторым. Короче говоря, дикарь готов сдерживать сексуальные позывы, дабы не лишиться еды. Еще одна вещь, ради которой первобытный человек готов проявлять половую сдержанность, – победа над врагами. Не только сам воин, но и соплеменники дома нередко обуздывают свои аппетиты, полагая, что таким образом им будет легче победить врагов. Ошибочность такого убеждения, как и убеждения в том, что целомудрие сеятеля способствует прорастанию семени, достаточно очевидна для нас. И все же, возможно, самоограничение, которое эти и им подобные убеждения, какими бы тщетными и ложными они ни были, навязали человечеству, не прошли бесследно для положительного отбора. Ибо сила характера как группы, так и индивида заключается главным образом в способности приносить настоящее в жертву будущему, пренебрегать сиюминутными соблазнами ради более отдаленных и долгосрочных источников удовлетворения. Чем больше проявляется сила характера, тем выше и прочнее становится человеческая природа; рано или поздно достигается вершина героизма, проявляющегося в поступках тех, кто отказывается от радостей жизни и даже от самой жизни ради сохранения или завоевания благ свободы и истины для других, пусть даже и в далеком грядущем.

Мы склонны относиться к суеверию как к чему-то безусловно дурному, ложному в сути и вредоносному в последствиях. Отрицать то, что суеверие принесло миру много зла, ни в коем случае нельзя. Во имя него были принесены в жертву многие жизни, растрачены многие богатства, целые народы приходили в смятение, друзей оно забирало, супругов, детей и родителей разлучало, вонзая между ними меч, а и иногда и нечто страшнее. Суеверие наполняло и продолжает наполнять казематы и дома умалишенных. Оно разбивает сердца, калечит целые жизни, но, не довольствуясь живыми, влезает и в могилы, любуясь оттуда сотворенной ею фантасмагорией и продолжая мучить уцелевших. Да это и многое другое – плоды его деятельности. Впрочем, не может ли предстать дело суеверия, подобно делу мистера Пиквика после откровений несчастного мистера Уинкля, в лучшем свете? Не примеривая на себя костюма адвоката дьявола, не желая являться перед взором читателя в языках голубого пламени и серном чаду, я все-таки намереваюсь подать, так сказать, прошение в защиту столь сомнительного подсудимого. Я хочу доказать или, по крайней мере, показать на примерах из жизни отдельных рас и народов, что некоторые общественные институции, которые по общему согласию считаются полезными, зиждутся на суеверии. Говорить я буду об институциях исключительно светских и гражданских. И ни слова – о церковных. Вероятно, можно было бы показать, что и религия всецело не избавилась от налета суеверия, но теперь мне хотелось бы ограничить себя рассмотрением тех гражданских институций, которые по мнению достопочтенной публики зиждутся единственно на твердыне здравого смысла и естественном ходе вещей. Да, институции, о которых пойдет речь, прошли отбор историей и сегодня полновесно присутствуют в жизни нашего общества, а значит на их стороне – доводы самые веские, но и у дикарей и даже у тех народов, что стоят ступенью выше, аналогичные институции произошли от верований, которые мы теперь безоговорочно назвали бы суевериями, если не полной нелепицей. Я попытаюсь обосновать свою мысль на примере четырех из них. Рассмотрим правление, частную собственность, брак и почитание человеческой жизни. <…>

Рассмотрению всех утверждений по отдельности следует предпослать два замечания, которые я настоятельно попрошу в дальнейшем держать в уме. Во-первых, подчеркну, что я ограничиваюсь рассмотрением лишь некоторых народов и некоторых исторических периодов, ибо ни времени, ни познаний не хватит на то, чтобы осветить вопрос исчерпывающе. Насколько приведенных примеров довольно для того, чтобы делать общие выводы, решать будущим поколениям ученых. Таково первое замечание. Далее, если будет доказано, что у некоторых народов и в некоторые времена озвученные институции отчасти зиждились на суеверии, то это вовсе не будет означать, что они не могли зиждиться на чем-то ином. Напротив, коль скоро описываемые мною институции доказали свою прочность и незыблемость, то есть основания полагать, что зиждутся они на чем-то более крепком, чем суеверие. Ни одна институция, стоящая единственно на суеверии, то есть на ложном основании, незыблемой быть не может. Не отвечая неким действительным человеческим потребностям, не будучи укорененной в природу вещей, она обречена на гибель, и чем более скорую, тем лучше. Таково второе замечание.

Подводя итог этому краткому обзору влияния, которое суеверие оказало на развитие институций, я полагаю, что вполне доказал или, во всяком случае, показал:

I. Что у некоторых народов и рас в определенные периоды времени суеверие укрепляло почитание органов правления, особенно монархического, совершая вклад в учреждение и поддержание общественного порядка.

II. Что у некоторых народов и рас в определенные периоды времени суеверие укрепляло почитание частной собственности, совершая вклад в дело ее неприкосновенности.

III. Что у некоторых народов и рас в определенные периоды времени суеверие укрепляло почитание брака, совершая вклад в дело строгого соблюдения правил половой морали как среди женатых и замужних, так и среди тех, кто в браке еще не состоит.

IV. Что у некоторых народов и рас в определенные периоды времени суеверие укрепляло почитание человеческой жизни, совершая вклад в дело ее неприкосновенности.

При этом, однако, органы правления, частная собственность, брак, почитание человеческой жизни суть те столпы, на которых зиждется современное нам гражданское общество. Поколебав их, вы сотрясете самое общество до основания. Поэтому если правление, частная собственность, брак и почитание человеческой жизни – все это благо и необходимо для жизни гражданского общества, то из этого следует, что, укрепляя каждое из них, суеверие оказало человечеству большую услугу. Оно снабдило множество людей мотивом (пусть и ложным) для верных действий; и, конечно, для мира лучше, гораздо лучше, чтобы люди поступали правильно из ошибочных побуждений, чем чтобы они поступали неправильно с самыми лучшими намерениями. Для общества важно поведение, а не мнение: если наши действия справедливы и хороши, то для других не имеет ни малейшего значения, ошибочны ли наши мнения. Опасность ложного мнения, а она очень серьезна, заключается в том, что оно обычно приводит к неправильным действиям; посему оно, без всякого сомнения, является большим злом, и необходимо приложить все усилия для его искоренения. Но из этих двух зол неверное действие само по себе бесконечно хуже ложного мнения; и все системы религии или философии, которые ставят ударение скорее на правильном мнении, чем на правильном действии, которые превозносят общепринятость выше добродетели, суть безнравственные и вредные для человечества: они путают истинное относительное значение, реальную этическую ценность мысли и действия, ибо именно тем, что мы делаем, а не тем, что мы думаем, мы полезны или бесполезны, благотворны или злотворны для окружающих. Поэтому суеверие, как совокупность ложных мнений, действительно является опаснейшим руководством на практике, и зло, которое оно принесло, неисчислимо. Но как бы ни было велико то зло, оно не должно ослеплять нас от того блага, которое суеверие принесло обществу, снабдив невежественных, слабых и глупых людей мотивом, пусть и дурным, для правильного поведения. Это тростник, сломанный тростник, который поддерживал шаги многих заблудших наших братьев, но без него они споткнулись бы и упали. Это свет, тусклый и зыбкий свет, который, если и сбил многих мореплавателей с пути, то все же некоторых провел по вечно мятежному морю жизни в гавань покоя и мира. Огни гавани миновали, судно уже в порту, и более неважно, освещал ли лоцман путь фонарем из тыквы или шел по звездам.

Таково, милостивые господа, мое оправдание суеверия. Пожалуй, надобно говорить скорее о смягчении приговора, который будет вынесен седовласому преступнику, если суждено ему предстать перед судейской коллегией. А приговор, не сомневайтесь, будет смертным. Но он не будет приведен в исполнение в наше время. Будет долгая-долгая отсрочка. Я был перед вами сегодня в качестве его защитника, а не палача. В Афинах дела об убийстве рассматривались в ареопаге ночью, и именно ночью я выступал в защиту этой темной силы. Но уже поздно, и я со своим мрачным подопечным должен исчезнуть до того, как прокричат петухи и на востоке выступит бледное утро.