Более других заслуживает звания первооткрывателя тотемизма и экзогамии шотландец Джон Фергюсон Мак-Леннан. Главное не в том, первым ли он обратил внимание на само существование этих явлений у различных рас, а также не в том, в какой мере он обогатил знания человечества о них. Но его визионерский гений позволил нащупать и предугадать то долгосрочное влияние, которое эти явления, каждое по-своему, оказали на историю общества. Его несомненный вклад в науку заключается в постановке правильных вопросов. Опять же, важно не то, какие он предлагал ответы. Он действительно пытался с той или иной долей обоснованности объяснить происхождение экзогамии. Объяснение его, однако, по всей видимости, ошибочно. О происхождении тотемизма он даже не строил предположений, а если и размышлял на эту тему, то своих размышлений не публиковал. До самого конца он, по-видимому, считал эту задачу нерешенной, если не неразрешимой.

Открытие Мак-Леннаном экзогамии привлекло внимание и вызвало оживленное обсуждение. Что касается открытия тотемизма, то оно не произвело большого резонанса. В образованной среде, за исключением узкого круга ученых, оно прошло почти незамеченным. Те единичные авторы, которые затрагивали эту тему, внесли лишь незначительный вклад в ее развитие. По большей части они ограничивались пересказом некоторых уже известных фактов или добавлением нескольких новых соображений. Масштабных индуктивных операций на основе систематического сбора и классификации фактов они не проводили. Когда в 1886 году ученик Макленнана и мой уважаемый друг Уильям Робертсон Смит предложил мне написать статью о тотемизме для девятого издания Британской энциклопедии, которая в то время готовилась к печати под его редакцией, мне пришлось проделать почти всю работу по сбору и классификации данных самостоятельно, практически без опоры на труды предшественников.

С самого начала будем иметь в виду, что и тотемизм, и экзогамия, возможно, возникли у разных народов совершенно по-разному и что внешнее сходство между этими явлениями в разных местах, соответственно, может быть обманчивым. Примеры подобной обманчивости можно легко отыскать и в других областях науки. Насколько схож облик некоторых насекомых с деревьями, чьи ветви расходятся в стороны! Тем не менее объекты, имеющие такое необычайное сходство, – даже не разные виды одного и того же рода. Принадлежат они к совершенно различным природным царствам. Так дело, скорее всего, обстоит и с тотемизмом, и с экзогамией. То, что мы называем тотемизмом или экзогамией у одного народа, может разительно отличаться по своей природе от тотемизма и экзогамии у другого народа. С другой стороны, однако, между различными примерами тотемизма и экзогамии сходство столь явно и примеры его столь многочисленны, что можно, безусловно, начать склоняться к тому, что эти явления возникли, по сути, одинаково, а следовательно, теория, которая удовлетворительно объясняет происхождение этих институций у какой-либо одной расы, вероятно, объяснит их происхождение и в других случаях. Так, бремя доказательства достается скорее тем, кто утверждает, что существует много различных видов тотемизма и экзогамии, нежели тем, кто признает лишь один вид того и иного. Большинство авторов, взявшихся истолковать корни этих явлений, видимо, считали, и на мой взгляд справедливо, что к каждому случаю нужно подходить индивидуально.

История тотемизма неизвестна. Cамые ранние упоминания о нем относятся только к XVII веку и представлены несколькими скудными записями в отчетах миссионеров-иезуитов, работавших в Северной Америке среди индейцев. Следующее столетие мало что добавило к нашим знаниям в этом вопросе. Только в эпоху великого научного Ренессанса XIX века была осознана необходимость изучения туземцев. Среди новых добавлений к научным знаниям, произошедших в то время, далеко не последнее место заняли открытия тотемизма и экзогамии, а также классификационная система родства. Открытие тотемизма и экзогамии принадлежит прежде всего уже упомянутому Мак-Леннану, а классификационной системой родства мы обязаны исключительно американцу Льюису Генри Моргану. Увы, ни один из этих замечательных ученых не оценил работу другого, и они вступили по этому поводу в ожесточенный и бесплодный спор. Мы, довольствующиеся плодами таланта и труда обоих, теперь можем видеть, как достижения одного сочетаются с достижениями другого и дополняют их. История классификационной системы, как и тотемизма, пока практически не изучена. Просвещенный мир, по-видимому, вплоть до XIX века не подозревал о еесуществовании. И все же несомненно, что, несмотря на столь краткий период их документированного описания, и тотемизм, и классификационная система родства чрезвычайно древни. Причем тотемизм, судя по всему, гораздо древнее. Ибо классификационная система, как мы сейчас увидим, основана на экзогамии, а экзогамия, судя по имеющимся основаниям, возникла позже тотемизма.

Сильным аргументом в пользу древности как тотемизма, так и классификационной системы является их распространенность среди некоторых наиболее отсталых человеческих групп. Эти племена не могли их заимствовать у более цивилизованных народов, из чего следует, что они пришли к тотемизму и классификационной системе, находясь на культурном уровне еще более раннем, чем теперь. И все же было бы ошибкой предполагать, что даже тотемизм является порождением культуры совершенно первобытной. Как мы уже отмечали однажды, все ныне живущие первобытные племена уже далеки от того этапа, на котором наши отдаленные предки перестали быть животными и стали людьми. Эпоха зарождения человечества ушла на многие тысячи, а быть может, и миллионы лет в прошлое. Известные нам методы исследований не позволяют надеяться на то, что мы когда-либо восполним этот зияющий пробел. Следовательно, называть те или иные племена примитивными мы можем лишь в относительном смысле, то есть не более чем в сравнении с цивилизованными народами.

Если бы мы сравнили эти примитивные сообщества с их дальними предками, мы, несомненно, обнаружили бы поразительный прогресс интеллекта, нравов и образа жизни. Воистину, во всех этих отношениях пропасть между современным человеком и первыми людьми очень может быть гораздо глубже и шире, чем та, что отделяет наиболее примитивные племена современности от Шекспира или Ньютона.

И даже если бы мы могли вернуться во времени к самым истокам тотемизма, то возможно на месте его зачинателей мы бы не обнаружили людей истинно первобытных. Заря тотемизма, насколько можно судить, уже не была зарей человечества.

Оценивая роль тотемизма в истории, хотелось бы ограничить до разумных пределов чрезмерные претензии, которые порой выдвигают, отталкиваясь от данного явления, как если бы оно в религиозном и экономическом развитии человечества представляло собой фактор первостепенной важности. На самом деле, влияние тотемизма на экономический прогресс пока едва ли выходит за рамки не совсем внятной гипотезы; и хотя на религию он действительно влиял, влияние это сильно переоценено. По сравнению с некоторыми другими факторами, такими как поклонение силам природы и культ мертвых, значимость тотемизма в религиозной эволюции в целом второстепенна. Самое интересное для нас заключается в том, что она позволяет приоткрыть завесу, скрывающую функционирование полудетского первобытного ума; это как бы окошко в бесконечно далекое прошлое.

Экзогамия – тоже продукт первобытности, но ей совсем или почти не присущи те причудливые суеверия, что придают тотемизму своеобразный колорит и очарование. Экзогамия, скажем так, есть сугубо пуританское явление. Ее жесткая логика, сложные правила, изощренная терминология родства, многоуровневая система взаимоотношений делают экзогамию областью трудной и даже в каком-то смысле отталкивающей. Ей свойствен формализм сродни математической точности, которому чужды мягкость и украшательство. И все же для историка проблема экзогамии куда интереснее, чем ее более веселая и жизнерадостная сестра, проблема тотемизма. Тотемизм, если он когда-либо существовал у предков цивилизованных рас, канул в небытие без следа, в то время как важнейшим наследием экзогамии для нашей цивилизации стали запрещенные родственные браки.

Вдумчивый читатель, ознакомившись с предыдущими рассуждениями, не может не поразиться общему сходству верований и обычаев, выявленному при рассмотрении одних племен за другими, причем приналежащих разным расам и языковым семьям и живущих в удаленных друг от друга частях света. Различия в частностях, порой весьма заметные, конечно, имеют место. Но в целом сходство определенно преобладает, и примеров и факторов сходства столь много, а само сходство столь явное, что можно было бы объединить их под общим названием. Название, которое изучающие этот предмет дали таким верованиям и обычаям, – тотемизм. Слово происходит из языка одного из племен, практикующих тотемизм. Введение новых слов из варварских языков, как правило, вызывает осуждение, но обозначение варварским названием варварского же явления, не имеющего аналогов в цивилизованном мире, в определенной степени оправданно. Если теперь, проанализировав все факты, мы попытаемся сформулировать общее определение тотемизма, то охарактеризовать его можно как тесную связь, предполагаемую между группой родственных людей, с одной стороны, и разновидностями естественных или искусственных объектов – с другой. Таковые объекты называются тотемами человеческой группы, класса. К этому общему определению, которое, пожалуй, применимо ко всем чисто тотемическим народам, следует добавить, что предметы тотема гораздо чаще являются естественными, нежели искусственными объектами, и что подавляющее большинство естественных тотемов – это либо животные, либо растения.

Едва ли возможно точно определить отношение, в котором пребывают тотемисты и их тотемы. Точные определения подразумевают точные мысли, а мысли людей на стадии тотемизма по определению расплывчаты, спутанны и противоречивы. Следовательно, пытаясь дать точное и подробное определение тотемизма, мы почти неизбежно придем к противоречиям. То, что мы можем сказать о тотемической системе одного племени, может оказаться неприменимым без серьезных оговорок к тотемической системе другого. Мы должны учитывать, что тотемизм не является последовательной мировоззренческой системой, проистекающей от точного знания и высокого интеллекта, строгой в своих определениях и логичной в своих выводах из них. Напротив, это скопление огрубленных суеверий, порождение неразвитого мышления, по своей сути неопределенное, нелогичное, непоследовательное. Помня об этом и не пытаясь придать логическую точность предмету, который этого не допускает, мы скажем, что в целом отношения человека и его тотема производят впечатление дружеских и родственных. Человек относится к животным, растениям, к любым другим тотемам, как к друзьям и родственникам, родителям, братьям… Он ставит их, насколько это возможно, на уровень равенства с самим собой и со своими собратьями, членами того же тотемного клана. Он рассматривает их, по сути, как равных себе, как существ того же рода, что и он сам и его человеческие сородичи. Насколько это возможно, он отождествляет себя и собратьев по клану со своим тотемом. Если тотем представляет собой вид животного, он смотрит на себя и своих собратьев как на животных этого вида, а этих животных воспринимает в некотором смысле так же, как людей. Говоря о племенах Центральной Австралии, господа Спенсер и Гиллен отмечают: «Тотем любого человека рассматривается, как и везде, как то же самое, что и он сам. Однажды мы говорили об этом с одним туземцем, и он, указывая на сделанный нами его фотопортрет, сказал “этот точно такой же, как я, и такой же и кенгуру” (кенгуру был его тотем)». В этих кратких суждениях заключена вся суть тотемизма: отождествление человека со своим тотемом, будь то животное, растение или нечто третье.

Таким образом, считать тотем божеством и утверждать, что клан ему поклоняется, – ошибочно, хотя ошибка эта очевидно распространенная. В чистом тотемизме, например в тотемизме австралийских аборигенов, тотем никогда не является божеством, и ему никогда не поклоняются. Человек поклоняется своему тотему и считает его своим богом не больше, чем он поклоняется своим отцу и матери, брату и сестре и считает их своими богами. Он, конечно, уважает свой тотем и относится к нему с почтением, но уважение и внимательность, которые он проявляет к нему, сродни отношению к друзьям и родственникам. Когда статусом тотема наделяется съедобное животное или растение, человек обычно (но не всегда) воздерживается от его убийства и(или) употребления в пищу. Точно так же он обычно, хотя и не всегда, воздерживается от убийства и употребления в пищу своих друзей и родственников. Но уподоблять это поклонению божеству, значит решительно неверно понимать суть тотемизма и искажать ее. Религия подразумевает признание того, что объект поклонения превосходит поклоняющегося, а следовательно, чистый тотемизм вовсе нельзя в полном смысле слова назвать религией. Человек смотрит на свой тотем как на равного себе и друга, а вовсе не как на своего начальника и тем более не как на бога. Система тотемизма полностью демократична; это просто воображаемое братство, установленное на основе совершенного равенства между группой людей, с одной стороны, и группой вещей (или, чаще, животных или растений) – с другой. Несомненно, при определенных обстоятельствах такая система может развиться в поклонение животным или растениям, солнцу или луне, морю или рекам, или какому бы то ни было конкретному тотему. Но такое поклонение отсутствует у низших дикарей, практикующих тотемизм в его чистейшей форме. Поклонение встречается только у народов, достигших значительного прогресса в культуре, и мы вправе рассматривать его как более позднюю фазу религиозной эволюции, как результат разрушения и упадка собственно тотемизма.

Если оставить в стороне догадки и обратиться к фактам, то можно обобщенно утверждать следующее. Тотемизм практикуют многие дикие и отсталые народы на континентах и островах тропиков и Южного полушария, а также в значительной части Северной Америки. Цвет их кожи варьируется от угольно-черного до темно-коричневого и красного. За сомнительным исключением нескольких монголоидных племен в Ассаме, ни желтая, ни белая расы не знают примеров тотемизма. Если в целом цивилизованность коррелирует с цветом кожи, прибавляясь у светлокожих народов и убывая у темнокожих, выведем общее предположение, что тотемизм свойствен темнокожим и наименее цивилизованным расам человечества, населяющим тропики и Южное полушарие и частично распространившимся в Северной Америке.

Возникает вопрос: каким образом тотемизм распространился среди столь значительной части человечества и на столь обширной территории? Возможны, по крайней мере, два ответа. С одной стороны, тотемизм мог возникнуть в едином эпицентре и распространился оттуда в результате мирных сношений между соседними народами или в результате миграций и завоеваний. С другой стороны, тотемизм мог возникнуть независимо во многих различных племенах в результате действия определенных законов интеллектуальной и социальной эволюции, универсальных для всех народов, происходящих от общего корня. Две мысли эти друг друга отнюдь не исключают, ведь тотемизм мог возникнуть независимо в ряде племен и распространиться от них к другим. Есть основания считать, что как раз такое распространение тотемизма от племени к племени имело место на северо-западном побережье Америки. Но взглянув на тотемическую карту мира, мы убедимся, что объяснить распространение тотемизма в рамках теории единого происхождения затруднительно. Такое объяснение было бы достаточно правдоподобным, если бы тотемические народы были объединены на огромном цельном пространстве Европы, Азии и Африки, составляющем бóльшую часть обитаемой суши. Но племена, практикующие тотемизм, наоборот, разбросаны далеко друг от друга именно в той части земного шара, где океан значительно преобладает по площади над сушей. Бескрайние водные пространства, безусловно казавшиеся непреодолимыми первобытным людям, пролегают между тотемическими народами Австралии, Индии, Африки и Америки. Разве была возможна какая бы то ни было коммуникация между первобытными аборигенами Южной Индии и Северо-Восточной Америки, дравидами и ирокезами? Или между племенами Нового Южного Уэльса и Южной Африки, камилароями и гереро? Системы тотемизма и родства у этих однозначно разделенных народов вполне согласуются друг с другом, что было бы легче объяснить теорией независимого происхождения, иными словами, аналогичные друг другу типы сознания действовали схожим образом для удовлетворения схожих потребностей. А бескрайние моря, которые отделяют тотемические племена друг от друга, могут указывать на причину, по которой дикость вообще и тотемизм в частности так долго сохранялись в этой части света. Географические препятствия, разделяя человечество, мешали свободному обмену идеями, невероятно затрудняли интеллектуальный и нравственный прогресс, тормозили развитие цивилизации. Нет ничего удивительного в том, что первобытная дикость дольше всего сохранялась в Южном полушарии и в Новом Свете, которые можно назвать океаническими регионами земного шара; в то время как, напротив, самые ранние очаги цивилизации возникли внутри гигантского суперконтинента Европы, Азии и Африки. Там, где первобытные люди, еще неспособные бросить вызов океану, могли безо всяких препятствий контактировать по суше.

Общее объяснение тотемизма, к которому подводят магические церемонии интичиума, состоит в том, что тотемизм есть в первую очередь организованная система коллективной магии, призванная обеспечить членов сообщества обильным запасом всего необходимого, и, с другой стороны, защитить от природных опасностей. Согласно этой теории, каждой тотемной группе присущи наблюдение и контроль над определенным сегментом природы. От этого сегмента данная группа и образует свое название и именно с ним она стремится отождествляться. В тех случаях, когда данный сегмент охватывал, например, съедобные растения или промысловых животных, группа считала своей обязанностью заботиться о них и приумножать их. А если, напротив, это были опасные звери, ядовитые змеи, дождь, ветер, снег, то обязанностью группы было учиться им противодействовать, нейтрализуя всякое вредоносное воздействие, а также, возможно, делать их орудиями борьбы с врагами. Эта последняя сторона тотемической магии, которую можно обозначить как позитивную, или исправляющую, почти не встречается в имеющихся описаниях тотемизма Центральной Австралии. Но мы встретимся с ней в других местах.

В пользу этого гипотетического объяснения тотемизма мы бы настаивали на том, что оно просто и естественно и полностью соответствует как практическим потребностям, так и образу мыслей дикаря. Что может быть более естестыенным, чем желание человека насытиться, когда он голоден, пить, когда он испытывает жажду, добыть огонь, чтобы согреться, искать прохладу, когда ему жарко? Для дикаря нет ничего проще, чем обеспечить себя этим и всем другим необходимым с помощью магического искусства. Нас не должно удивлять, что в очень древние времена сообщества людей более или менее сознательно организовывались для достижения столь естественных целей теми средствами, которые казались им столь простыми и правильными. Первой потребностью дикаря, как и цивилизованного человека, является еда, и с этим согласуется то, что везде, где существует тотемизм, большинство тотемов – животные или растения. Иными словами, то, что можно употреблять в пищу. Огромная значимость этого факта до сих пор ускользала от нас из-за запрета, столь распространенного в тотемных кланах, употреблять в пищу свое тотемное животное или растение. Но открытие церемоний интичиума у аборигенов Центральной Австралии доказывает, что, изучая запрет на съедение тотема, мы до сих пор рассматривали только одну сторону медали, причем менее важную из двух. Эти церемонии демонстрируют – о чем никто раньше и не думал, – что тот, кто сам воздерживается от употребления в пищу своего тотема, тем не менее, сделает все, что в его силах, чтобы тотем могли употреблять в пищу другие. Более того, его функция и смысл жизни в том и состоит, чтобы обеспечивать собратьев тем животным или растением, от которого он получил свое имя и с которым находится в столь близком родстве. Новые факты позволяют с уверенностью предположить, что каково бы ни было происхождение запрета на употребление в пищу своего тотема, этот запрет занимает подчиненное и вспомогательное положение относительно главной цели: дать возможность сообществу есть его, иными словами – внести свой вклад в общую добычу продовольствия.

Рассматриваемый под таким углом тотемизм – это сугубо практическая система, разработанная для четкого и прямолинейного удовлетворения повседневных потребностей человека. В этом нет ничего туманного или мистического, ничего от той метафизической дымки, которой некоторые авторы любят окутывать вопрос истоков человеческого размышления, но которая совершенно чужда простому, конкретному, чувственному образу мышления дикаря. И все же, несмотря на всю его простоту и прямоту, мы не можем не ощутить нечто впечатляющее и почти грандиозное во всеобъемлющести, завершенности и размахе этой системы, порожденной грубым первобытным мироощущением. Вся природа была расчерчена на области, все люди были распределены по соответствующим группам, на каждую группу людей с необыкновенной непреложностью была возложена ответственность за какую-либо одну область природы во имя общего блага. Религии нет места в этой системе, но об этом чуть позже. Человек все еще наедине с природой и воображает, что может управлять ею по своей воле. Позже, когда он обнаружит свою ошибку, он изобретет божества и будет просить их потянуть от его имени за нити, для него недосягаемые.

После долгих размышлений я пришел к заключению, что простая идея, или примитивное суеверие, лежащее в основе тотемизма, вероятно, прослеживается в самом способе, которым аборигены Центральной Австралии по сей день назначают тотемы для каждого мужчины, женщины и ребенка в племени. Этот способ основан на первобытном понимании зачатия. Не зная истинных причин родов, они полагают, что ребенок входит в женщину только в тот момент, когда она впервые чувствует, как он шевелится в ее утробе, и, соответственно, им приходится объяснять себе, почему это происходит именно в этот момент. По их представлениям, зародыш попадает непременно со стороны и, следовательно, является следствием чего-то такого, что сама женщина, возможно, видела или чувствовала непосредственно перед тем, как поняла, что беременна. Жители Центральной Австралии считают, что дух ребенка вселяется в нее с ближайшего из тех деревьев, скал, водоемов или других природных объектов, у которых духи умерших ожидают своего нового рождения. Духи людей одного определенного тотема, по их мнению, собираются в одном определенном месте, к тому же аборигены хорошо знают, какие тотемные духи обитают на каждом почитаемом участке земли. Таким образом, женщине нетрудно определить тотем своего еще нерожденного ребенка. Если ребенок вошел в нее, то есть если она почувствовала, что понесла во чреве, возле дерева, населенного духами народа кенгуру, тогда ее ребенок будет принадлежать к тотему кенгуру; если первые предчувствия материнства застали ее возле скалы, населенной духами народа эму, тогда ее ребенок будет принадлежать к тотему эму. И так далее по всему спектру тотемов. Это известно совершенно определенно. Насколько можно судить по имеющимся данным, такого верования придерживаются все племена Центральной и Северной Австралии.

Вполне понятно, что эта теория зачатия сама по себе не объясняет тотемизма, понимаемого как отношение групп людей к видам предметов, останавливаясь буквально в шаге от ответа. То, что, по воображению женщины, входит в ее тело при зачатии, – не животное, не растение, не камень и не что-либо иное в этом роде. Вселяется лишь дух человеческого ребенка, чей тотем – нечто из вышеперечисленного. Если бы женщина считала, что в нее вселяется определенный объект и что именно этот объект в человеческом обличье и будет ее ребенком, то в нашем распоряжении было бы полное разъяснение тотемизма. Ибо суть тотемизма, как мы неоднократно отмечали, состоит в отождествлении человека с вещью; это отождествление было бы полным, если бы человек верил, что он и есть эта вещь или существо, вошедшее в утробу его матери при зачатии и вышло на свет при родах. Исходя из этого, мы предположили, что центральноавстралийские верования насчет зачатия всего лишь на шаг отстоят от наиболее примитивного тотемизма, который, по нашему мнению, заключается скорее всего в вере в зачатие без участия мужчины и конкретно в тот момент, когда женщина уже ощущает себя беременной. Это верование вполне объяснило бы суть тотемизма, а именно отождествление групп людей с группами предметов. Таким образом, если мы правы, ключ к тотемизму обнаруживается именно там, где наиболее разумно ожидать его найти, а именно в верованиях и обычаях самого примитивного из известных нам тотемных народов – австралийских аборигенов. Ключ к разгадке был рядом в течение многих лет, но мы не находили его.

Одного звена в цепи доказательств все же недоставало. Австралийские верования, как было указано чуть выше, нельзя считать абсолютно примитивными. Через три года после того, как мы изложили свою теорию, недостающее звено было найдено, и цепь соединилась благодаря стараниям У.Х.Р. Риверса. На островах Банкс он встретил ряд верований и обычаев, которые в точности соответствуют нашему теоретическому определению наиболее примитивного тотемизма. Читатель уже был ознакомлен с необходимыми фактами; вкратце обобщим их здесь. На некоторых из этих островов жители отождествляют себя с определенными животными или фруктами и верят, что обладают качествами и чертами характера этих животных или фруктов. В соответствии с этим убеждением они воздерживаются от употребления определенных животных и фруктов на том основании, что это было бы своего рода каннибализмом: делая так, они в некотором смысле поедали бы самих себя. Объясняя это, они сообщают, что их матери были оплодотворены в результате проникновения в их утробы духов животных или плодов и что сами они являются не чем иным, как конкретным животным или растением, которое поселилось в их матери и в должное время родилось, обладая лишь поверхностным и обманчивым сходством с человеческими существами. Поэтому они и перенимают характер животного или растения, поэтому они не едят животных или растения этого вида. Это не называют тотемизмом, но тем не менее нет ничего более похожего на тотемизм в его первозданной простоте. Теоретически это и есть объяснение деторождения, основанное на вере в то, что зачатие может произойти без совместного времяпрепровождения двух людей. На практике это выражается в особом отношении к определенным видам животных, растений или к другим природным объектам на основании их утверждаемой идентичности с человеческими существами. Эта практика долгое время была известна как тотемизм и сейчас получила теоретическое объяснение благодаря открытиям Спенсера и Гиллена в Центральной Австралии, а также У.Х.Р. Риверса на островах Банкс.

Тут, наконец, мы, по-видимому, находим полное и достаточно точное объяснение происхождения тотемизма. Свою третью и, насколько можно судить, окончательную теорию тотемизма мы назвали теорией зачатия. Она объясняет все факты простым и естественным образом. Объясняет, например, почему люди обыкновенно воздерживаются от убийства и употребления в пищу своих тотемных животных и растений и вообще стремятся не причинять вреда своим тотемам. Причина в том, что, отождествляя себя с тотемами, они стараются не причинять им вреда и не уничтожать их. Кроме того, она объясняет, почему некоторые люди считают себя обязанными время от времени съедать фрагмент тотемного животного или растения. Причина опять же в том, что, отождествляя себя с тотемом, они желают поддерживать и укреплять эту идентичность, время от времени ассимилируя его плоть и кровь или растительные ткани. Объясняет она и то, почему часто считается, что люди перенимают качества и характер тотемов. Причина опять же в том, что, отождествляя себя с ними, они неизбежно копируют тотемные качества и черты характера. Также становится понятным, почему мужчины утверждают, что обладают магическим контролем над своими тотемами, в частности, способностью их умножать: отождествляя себя с тотемами, они полагают, что наделены особыми способностями для размножения или контроля над видом. Проясняется, почему люди обычно считают себя потомками тотемных животных и растений и почему о женщинах иногда говорят, что они дали жизнь этим животным или растениям. Причина в том, что предполагается, что эти животные, растения или их духи вошли в число матерей клана и родились от них в человеческом обличье. Также мы теперь получаем объяснение всему огромному спектру тотемов – от животных и растений и величайших творений природы, с одной стороны, до самого скромного творения рук человеческих – с другой. Причина в том, что совершенно что угодно, начиная от света солнца, луны или звезд и заканчивая элементарными предметами быта, может поразить воображение женщины в соответствующий физиологический период и может быть отождествлено ею с зародышем в утробе. Наконец, наше построение объясняет, почему тотемные народы часто путают своих предков со своими тотемами. Считая предков, в сущности, животными или растениями в человеческом обличье, они затрудняются даже умозрительно провести различие между их внешним человеческим обликом и их внутренней звериной или растительной природой. Они смутно представляют их и как людей, и как животных или растения; противоречие между тем и другим не ставит их в тупик, хотя ясного умственного представления они тоже не могут сформулировать. Смутность вообще вполне типична для умственных построений дикарей. Подобно евангельскому слепому из Вифсаиды, они бродят в потемках и видят людей, похожих на деревья и животных. Таким образом, в теории зачатия мы находим достаточное объяснение всех фактов и вымыслов тотемизма.

Так мы приходим к выводу, что основным источником тотемизма является первобытное неведение в отношении процесса, посредством которого люди и животные воспроизводят свой вид. В частности, отсутствие понимания роли самца в производстве потомства. Цивилизованному уму все это кажется невероятным, однако небольшое размышление убедит нас в том, что, если человечество действительно произошло от низших форм животной жизни, то в истории нашего вида наверное был период, когда роль отцовства не осознавалась вообще никем из людей. Роль матери в производстве потомства не требует логических умозаключений и очевидна даже животным; роль отца гораздо менее очевидна и выявляется только в результате умозаключений, а не фактического восприятия. Разве мог младенческий разум первобытного дикаря понять, что ребенок, который выходит из утробы, является плодом семени, извергнутого целых девять месяцев назад? Аналогично, как мы знаем на примере австралийских аборигенов, недоступна ему и та простая истина, что семя растения, посеянное в землю, взойдет и принесет плоды. Разве мог он каким-то образом умозаключить, что дети – результат аналогичного процесса? Его неведение является естественной и необходимой фазой интеллектуального развития нашего вида. Да, в течение многих веков и тысячелетий тайна деторождения была от него скрыта. Но как только древний человек вообще начал рассуждать, он обратил свои мысли к этому самому важному и самому таинственному событию, повторяющемуся пред его взором с непреложной регулярностью и так необходимому для продолжения рода. Если он и строил догадки о чем-либо вообще, то в первую очередь, конечно, об этом. И конечно же, наиболее очевидным и подкрепленным фактами ему казалось то, что ребенок входит в утробу матери только в тот момент, когда она впервые чувствует, как он шевелится внутри. Неужели он мог додуматься, что ребенок был там уже задолго до того? В его системе координат как раз такое предположение вполне могло показаться неразумным и абсурдным. А коль скоро ребенок оказывается внутри женщины только тогда, когда она это чувствует, то наиболее естественно было отождествить его с чем-либо, что поразило ее воображение и, вероятно, в то же время исчезло. Это мог быть кенгуру, который прыгнул перед ней и исчез в чаще; это могла быть игривая бабочка, промелькнувшая в лучах солнца с металлическим отблеском сверкающих крылышек или какой-нибудь попугай в великолепном пурпурно-малиново-оранжевом оперении. Это могли быть и солнечные лучи, достигшие ее кожи сквозь прогал в лесных сводах или же сверкающие лунные отблески на воде, когда серебряный диск показался в разрыве облаков… Это могли быть дуновения ветра в листве деревьев или шум прибоя на берегу, его глухой рев отозвался ее слуху голосом заморского духа… Действительно, любая вещь, поразившая женщину в тот таинственный момент ее жизни, когда она впервые осознает себя матерью, могла быть непосредственно отождествлена ею с ребенком в утробе. Подобные мысли будущей матери, столь естественные и кажущиеся столь всеобщими, по-видимому, и являются корнем тотемизма.

Таким образом, нынешнее распространение тотемизма на значительной части земного шара объясняется причинами, которые в очень отдаленные времена, вероятно, действовали одинаково у всех человеческих рас, а именно незнанием истинного источника деторождения в сочетании с естественным любопытством к этому предмету. Не стоит предполагать, что это в какой-либо значительной степени заимствовалось одним народом у другого. Вероятнее всего, оно повсюду независимо проистекало из одного и того же простого корня в сознании человека. Но было бы большой ошибкой считать, что причина, породившая тотемизм, по-прежнему сохраняется там, где сам тотемизм практикуется. То есть было бы неверно делать вывод, что все тотемические народы все так же не имеют понятия об отцовстве. В истории общества сплошь и рядом бывает так, что обычай, однажды возникший, продолжает практиковаться еще долго после того, как мотив, породивший его, забыт. Просто в силу некоторой инерции устоявшиеся представления идут по старой, хорошо проторенной колее, хотя первоначальный импульс, возможно, угас много поколений тому назад. Так было и с тотемизмом. Его по-прежнему практикуют многие племена, которые прекрасно знакомы со смыслом отцовства в деторождении. Тем не менее даже у них новые знания не всегда полностью рассеивали древнее невежество. Некоторые из них все еще полагают, что известные действия мужчины при всей обыкновенности вовсе не необходимы для производства потомства. К примеру, африканский народ баганда твердо уверен, что женщина может забеременеть, когда пурпурный цветок банана падает ей на плечи, или же от духов самоубийц и неправильно рожденных младенцев, которые вселяются в нее из своих обесчещенных могил на перекрестках дорог. Даже среди цивилизованных народов, которые давно расстались с тотемизмом, следы первобытных представлений сохранились в некоторых брачных обычаях. Например, в Англии существуют определенные обряды, совершаемые бесплодными женщинами в надежде зачать; а в народных сказках мы читаем, что девственница зачала и родила ребенка безо всякого контакта с противоположным полом. Спустя века после того, как такие истории перестали рассказывать о простых людях, они продолжают ассоциироваться с детской верой в героев и полубогов. Непорочное зачатие этих почитаемых людьми персонажей теперь называют сверхъестественным, но по-настоящему примитивному дикарю подобное видится как раз совершенно естественным; на самом деле он просто не знает другого способа, которым люди рождаются на свет. Короче говоря, вера в то, что девственница может зачать и родить ребенка, является одним из последних сохранившихся пережитков первобытной дикости.

Мы отмечали, что форма тотемизма, преобладающая у большинства племен центральных областей Австралии, особенно у арунта и кайтиш, скорее всего, является самой примитивной из известных теперь. Далее можно сказать, что данная форма лишь на шаг отстоит от первоначального, абсолютно примитивного типа тотемизма. Суждение, на котором она основана, косвенно отрицает (а сами туземцы отрицают прямо), что дети являются плодом взаимодействия полов. Столь поразительное незнание естественных причинно-следственных связей не может не восходить к невероятно отдаленному прошлому. И все же это неведение, при всей его странности, может быть достаточно легко объяснено привычками и образом мыслей первобытного дикаря. Во-первых, интервал, который проходит между актом оплодотворения и первыми симптомами беременности, достаточно велик, чтобы связь между тем и другим не была замечена. Во-вторых, распространенный у диких племен обычай разрешать неограниченные половые сношения достигшим половой зрелости, имел следствием большое количество бесплодных половых союзов. Из этого мог делаться вывод, что половое общение с рождением потомства вовсе не связано. Беременность и роды необходимо было объяснить как-то иначе. Суждение, которого центральноавстралийцы придерживаются по этому вопросу, просто и очевидно для первобытного ума. Во всем мире у дикарей распространена вера в то, что человек может быть одержим духом, который вселился в него, создав ненормальное состояние тела или разума, болезнь или помешательство. Когда дикари видят, что женщина беременна, они заключают, что в нее что-то вошло. Но что? И как оно попало в ее утробу? Такие вопросы возникают сами собой. По причинам, приведенным выше, им не приходит в голову связывать первые признаки беременности с половым актом, который предшествовал им со значительным интервалом. Они думают, что ребенок входит в женщину в тот момент, когда она впервые ощущает движения будущего младенца. А это, разумеется, происходит лишь спустя долгое время после реального момента зачатия. Вполне естественно, что, когда женщина впервые ощущает таинственное движение внутри себя, ей кажется, что в этот самый момент что-то вошло в ее тело. Столь же естественно, что в попытке выяснить, что это такое, она обращает внимание на какой-нибудь предмет, случайно оказавшийся рядом. Если ей довелось в это время наблюдать за кенгуру, или собирать семена растения, или купаться в воде, или сидеть под камедным деревом, она может подумать, что в нее вселился дух кенгуру и т. д., и когда рождается ее ребенок, она считает, что это и вправду кенгуру, хотя и выглядит, как человек. Среди объектов, на которые женщина могла бы обратить внимание как на причину ее беременности, вполне могло быть и то, что она недавно ела. Мясо эму или батат вошли в ее тело, в некотором смысле пустили в ней корни и стали расти. Последнее, как наиболее естественное, могло бы быть самым распространенным объяснением беременности. Если это так и было, то становится понятно, почему у племен Центральной Австралии, если не вообще у тотемных племен по всему миру, подавляющее большинство тотемов – съедобные предметы животного или растительного происхождения.

Необходимо иметь в виду, что понятие об отцовстве у этих племен Центральной Австралии решительно отличается от привычного нам. Они прямо отрицают участие отца в зачатии и рассматривают его только как супруга и в некотором смысле владельца матери, а значит, и потомства. Так же как владелец коровы владеет и теленком. Похоже, что дети стали считаться собственностью мужчины задолго то того, как в них стали видеть его потомство.

Примерами сюжетов об отчужденности между мужчиной и женщиной служат сказки о лебединых девах или о красавице и чудовище. Подобные сюжеты можно обнаружить у тотемных народов, таким образом они объясняют существующие у них тотемические табу. Мы предполагаем, что они все прямо или косвенно возникли из круга представлений и обычаев, относящихся к тотемизму. В некоторых из этих сказок муж, в других жена – это фея, которая меняет свой облик со звериного или растительного на человеческий, и если будет нарушено определенное табу, относящееся к его животной или растительной природе, то навсегда оставит своего скорбящего партнера, чтобы вернуться к зверям или растениям. Такие сюжеты объясняются естественно и просто исходя из предположения, что первоначально они относились к мужьям и женам, которые в системе тотемизма и экзогамии претендовали на родство с животными или растениями разных видов, причем муж уподоблял себя одному виду существ, а жена – другому. В таких семьях муж и жена воспринимали любое оскорбление, нанесенное их родственникам-животным, как оскорбление, нанесенное им самим, и домашняя утварь взмывала в воздух каждый раз, когда кто-либо в паре нарушал этот хрупкий баланс. У некоторых тотемных племен опасность подобных междоусобиц отчасти устраняется правилом, согласно которому муж и жена должны проявлять должное уважение к тотему друг друга, но такие взаимные обязательства, по-видимому, редки. Насколько мы можем судить по рассказам, типичный обычай тотемных народов – когда мужчины и женщины почитают каждый свой собственный тотем, но не обязаны проявлять почтения к тотемам супругов. В этих обстоятельствах муж и жена постоянно ссорятся из-за своих тотемов, и вполне естественно, что такие ссоры часто приводят к постоянным расставаниям. Тотемизм, по всей вероятности, отравил многие жизни и разорвал многие узы. Память о таких разрывах сохраняется в печальных сюжетах о жене-фее или муже-фее, которые какое-то время счастливо жили в браке с мужчиной или женщиной, но в конце концов расстались навсегда.

Если тотемизм как таковой и не способствовал экономическому развитию напрямую, то вполне вероятно, что имело место косвенное влияние. Можно, пожалуй, утверждать, что по случайности тотемизм действительно проложил людям путь к сельскому хозяйству и одомашниванию животных, а также не исключено, что благодаря ему люди познакомились с металлами. Утверждать, что этими ключевыми открытиями мы обязаны напрямую тотемизму, было бы слишком смело, однако данная тема все же заслуживает рассмотрения. Что касается сельского хозяйства, то магические церемонии, проводимые людьми тотема травяных семян племени кайтишей вполне могли вылиться в целенаправленное культивирование трав. Кайтиши, как и все аборигены Австралии, в своей первобытности совершенно не осведомлены о том, что семя, посаженное в землю, будет расти и умножаться. Им никогда не приходило в голову сеять семена, чтобы получить урожай. Но хотя они и не осваивали этого рационального подхода, они прибегали ко множеству странных и иррациональных обрядов, чтобы заставить траву расти и приносить семена. Например, глава клана травяных семян берет в рот некоторое их количество и расплевывает их во все стороны. Для него эти действия стоят в одном ряду с такой процедурой, как разлитие собственной крови на камни у людей тотема кенгуру. Они совершают это с большой торжественностью во благо размножения кенгуру. Но в терминах природного равновесия, как и в нашем восприятии, эти две церемонии имеют совершенно разную ценность. Лить кровь на камни можно до полной кровопотери, не произведя на свет ни одного кенгуру из камней; но если разбрасывать семена по ветру, то, по крайней мере некоторые из них, упав в землю, прорастут и принесут плоды своего вида. Даже дикарь мог бы со временем понять, что трава несомненно прорастает из земли, где сеятель разбрасывал семена, а кенгуру никогда не вырастают из камней, омытых кровью человека-кенгуру. Если бы эта простая закономерность однажды запечатлелась на чистом листе его сознания, сеятель и дальше разбрасывал бы семена с очень неплохим результатом, тогда как человек-кенгуру уже давно перестал бы забрызгивать камни своей кровью в тщетном ожидании урожая кенгуру. Таким образом, с развитием знаний почтение общества к магии сеятеля возросло бы, а магия человека-кенгуру приобрела бы дурную славу. Из таких скромных начал с течением веков могла бы развиться рациональная система земледелия.

С другой стороны, не исключено, что люди с тотемами животных иногда случайно находили и более действенные пути умножения популяции. Они могли научиться отлавливать животных, приручать их и разводить в неволе. Так тотемизм способствовал одомашниванию скота.

В обычаях, соблюдаемых дикарями, совершенно несведущими в сельском хозяйстве, прослеживаются пути, по которым человечество продвинулось от употребления диких плодов к систематическому выращиванию растений. Рытье земли в поисках кореньев – занятие в основном женское – во многих случаях имело результатом обогащение и удобрение почвы, вследствие чего улучшался и урожай трав и кореньев. Рост урожая, в свою очередь, позволял большему количеству людей в течение более долгого времени оставаться на этом месте, так как отпадала срочная необходимость в поиске новых припасов и перемене места из-за скудости добываемой пищи. Более того, просеивание семян женщинами на земле, которую они уже вскопали своими простейшими орудиями, приводило к такому же результату. Первобытные люди вроде калифорнийских индейцев и аборигенов Австралии употребляют семена исключительно и непосредственно в пищу, им никогда не приходило в голову временно ограничить себя, чтобы потом получить больше. Однако почти наверняка в процессе просеивания семян при подготовке к употреблению их в пищу многие зерна могли уцелеть, переместиться по ветру на взрыхленную почву, прорасти и принести плоды. Туземцы рыхлили землю, просеивали семена, но ни одна из этих операций не имела целью что-либо, кроме употребления этих семян сразу же в пищу. Первобытные люди, а именно скорее всего женщины, сами о том не подозревая, готовили для всего сообщества более изобильные урожаи будущего, а вместе с ними и возможность более успешно размножаться, а также отойти от прежнего кочевого и расточительного образа жизни в пользу более оседлого и рационального существования. Удивительно, но иногда человек, направляя свои стрелы в близкую, но незначительную цель, попадает в цель более крупную и отдаленную.

Мы видим, что тотемизм не привел к ощутимому росту благосостояния и материальных ресурсов. Но несомненно имел место прогресс в другом направлении, а именно в пробуждении творческого инстинкта, в улучшении ловкости рук, необходимой для воплощения художественных идеалов… Именно к тотемизму, хотя и опосредованно, тянутся нити происхождения живописи и скульптуры. Грубые рисунки на земле, на которых туземцы Центральной Австралии изображают несколькими простыми красками свои тотемы и виды родной земли, представляют собой зародыш долгого развития, которое в иных обстоятельствах вылилось во фрески Микеланджело, шедевры Рафаэля, сияющие полотна Тициана и неземное великолепие Тёрнера. У первобытных людей тотемизм положил начало пластике, а также изобразительному искусству, ибо в магических обрядах, которые они совершают для контроля над своими тотемами или для их приумножения, они иногда создают большие изображения тотемных животных, сооружают из веточек своего рода чучела определенных личинок, формируют из сырого песка длинные извилистые холмики наподобие извивающегося ужа. Теперь следует отметить, что стимул, побуждающий австралийских аборигенов изображать свои тотемы в живописных или пластических жанрах, не является сугубо эстетическим; это не наслаждение искусством ради искусства. Их цель сугубо практична. Это делается либо чтобы магически размножить существ и их можно было потом съесть, либо чтобы магически подавить их, нейтрализовать вредное воздействие. Короче говоря, во всех подобных случаях искусство всего лишь на службе у магии: оно используется тотемными магами как средство обеспечения запасов пищи или достижения какой-либо другой желаемой цели. Таким образом, в Австралии, как и во многих других частях света, магию с некоторым основанием можно назвать кормилицей искусства.

Тотемизм, по-видимому, едва ли способствовал развитию высших форм религии, однако он несомненно сказался в укреплении социальных связей и тем самым послужил делу цивилизации, ведь ее становление напрямую зависит от тесного сотрудничества людей в сообществе, от их взаимного доверия и доброй воли, а также от их готовности подчинить личные интересы интересам группы. Общество, объединенное на этих началах, устойчиво и жизнеспособно. Общество, преследуемое распрями и разногласиями, слабо и, скорее всего, погибнет либо от внутренних потрясений, либо под воздействием других обществ, которые сами по себе могут быть индивидуально слабее, но коллективно оказываются сильнее, потому что действуют как единое целое. Тенденция тотемизма объединять людей в социальные группы снова и снова отмечается авторами, которые описывали его на основе личных наблюдений. Они сообщают, что люди, имеющие один и тот же тотем, относятся друг к другу как к родственникам и готовы сплотиться и поддержать друг друга перед лицом трудностей и опасности. В самом деле, тотемная связь оказывается крепче, нежели узы крови. Чувство общих обязательств и общей ответственности пронизывает тотемный род. Каждый представитель рода отвечает даже ценой своей жизни за поступки каждого другого представителя; зло, причиненное его товарищам, он расценивает как причиненное себе. Ни в чем эта родовая солидарность не проявляется так ярко, как в обычае кровной мести. Общее правило состоит в том, что за убийство, совершенное представителем рода, ответственность несет весь род, и если самому убийце по какой-либо причине отомстить невозможно, род жертвы может и должен обрушить свою месть на любого представителя рода убийцы, даже если это лицо и вовсе не имеет отношения к первоначальному убийству. Цивилизованным людям, конечно же, кажется несправедливым, что невинным таким образом приходится страдать вместо виновных, и, без сомнения, если мы рассматриваем этот вопрос с чисто абстрактной точки зрения, мы согласны, что причинение страданий одним вместо других – аморально и неоправданно. Никого, говорим мы, и говорим справедливо, нельзя наказывать за что-либо, кроме его собственных поступков. Тем не менее, если мы будем рассматривать факты жизни такими, какие они есть, а не такими, какими они должны быть, мы едва ли сможем удержаться от вывода о том, что принцип коллективной ответственности с его необходимым следствием – страданиями за других – был чрезвычайно полезен, а возможно, даже абсолютно необходим для сохранности и благополучия общества. Ничто другое, вероятно, не могло бы помочь первобытным людям объединяться в группы довольно большие, чтобы преодолевать противодействие враждебных сообществ. В борьбе за существование племя, которое стремилось бы к беспристрастному правосудию по принципу индивидуальной ответственности, с большей вероятностью потерпело бы поражение перед племенем, которое действует как один человек по принципу коллективной ответственности. Пока поборники абстрактной справедливости устанавливали бы факты, искали конкретного обвиняемого, дабы наказать его по заслугам, они подвергались бы серьезному риску быть истребленными своими более яростными и менее разборчивыми соседями.

Как бы ни был принцип коллективной ответственности достоин осуждения в теории, едва ли можно сомневаться, что на практике он более чем выгоден. Если это и несправедливо по отношению к отдельным людям, то это оказало большую услугу обществу в целом. Многие извлекли выгоду из страданий немногих. Люди гораздо охотнее искореняют проступки других, если думают, что и сами могут быть за это наказаны. В отличие от случаев, когда наказание падет только на самого преступника. Таким образом, зарождается обыкновение относиться ко всем проступкам с суровым неодобрением как к ущербу, наносимому всему обществу. Обыкновение это может перерасти в инстинктивное осуждение неправильных поступков и отвращение к ним. Иными словами, принцип коллективной ответственности не только сдерживает преступность, но и стремится перевоспитать преступника, пестуя бескорыстную любовь к добродетели и, таким образом, позволяя обществу со временем принять стандарты правосудия, которые более приближены к идеальным.

Следовательно, в той мере, в какой тотемизм укреплял узы, объединяющие людей в обществе, он прямо способствовал росту более высокой и чистой морали и тем самым сослужил великую службу человечеству. Его умозрительные нелепости могут быть прощены во имя его практической пользы, и, подводя итог, мы лишь повторим вынесенный давным-давно оправдательный приговор: remittuntur ei peccata multa, quoniam dilexit multum.

Гипотеза о том, что тотемизм по своему происхождению является первобытной теорией зачатия, по-видимому, дает простое и адекватное объяснение наблюдаемым фактам. Но есть одна особенность тотемизма в том виде, в каком он обычно встречается нам, которую эта гипотеза не объясняет, а именно экзогамия тотемных групп, то есть правило, согласно которому мужчина не может жениться или вступать в связь с женщиной того же тотема, что и он сам. Это правило, действительно, совершенно необъяснимо с точки зрения того, что мужчины и женщины считают себя идентичными с их тотемными животными. Поскольку эти животные спариваются с себе подобными, почему бы мужчинам и женщинам одного и того же тотема не делать то же самое? Ведь они считают, что являются лишь слегка замаскированными под людей особями своего тотемного животного. Дело том, что экзогамия не присуща истинному тотемизму. Она появилась в результате гораздо более позднего социального сдвига. Во многих сообществах этот сдвиг случайно изменил саму тотемную систему, в то время как в других сообществах система тотемов осталась незатронутой. В традициях коренных австралийцев экзогамия выглядит как новшество, привнесенное в сообщество, уже структурированное по признакам тотемных групп. Свойства этих традиций в достаточной степени подтверждаются исследованием социальной организации австралийских племен. Как справедливо утверждают господа Ховитт, Спенсер и Гиллен, первичной экзогамной единицей была не тотемная группа, а родовая группа всего племени. Каждое племя, по сути, делилось на две половины. Все дети одной матери относились к одной половине, и мужчины каждой половины были обязаны брать жен из другой половины. В более позднее время каждая из этих половин была у некоторых племен снова разделена на две, и мужчины и женщины в каждой из образованных таким образом четвертей были вынуждены выбирать своих жен или мужей из какой-либо четверти из оставшихся трех (причем лишь из одной). А дети должны были относиться к одной из оставшихся четвертей, то есть не к четверти отца и не к четверти матери. Целью разделения племени на две экзогамные половины, когда все дети одной матери находятся в одной группе, очевидно, является предотвращение браков братьев с сестрами. Цель деления на экзогамные четверти в сочетании с правилами, согласно которым каждый человек может вступать в брак только с одной четвертью и что дети должны принадлежать к той четверти, где не находятся их родители, является предотвращение брака родителей с детьми. Эти последовательные деления племени на две, четыре или даже восемь экзогамных частей со все более сложными родственными подразделениями имеют все признаки того, что они были изобретены целенаправленно как средство предотвращения браков братьев с сестрами, а позже родителей с детьми.

Это мы считаем практически несомненным. Но трудно ответить на вопрос, почему древний человек в Австралии и, по-видимому, во многих других частях света стремился предупредить такие союзы как нежелательные и принимал столь продуманные меры предосторожности. Ответить на него получается лишь крайне обобщенно и без достаточной определенности. Пожалуй, было бы ошибочным полагать, что это далеко идущее нововведение появилось на почве моральной антипатии к инцесту, проявлявшейся в исторические времена большинством народов (хотя и не всеми). Неприятие инцеста – скорее следствие запрета на него, нежели его причина.

Неприятие возникло как своего рода кумулятивный эффект в результате действия запрета на протяжении многих поколений со времен поистине незапамятных. Предположить, что закон инцеста появился на почве некоего инстинктивного отвращения перед этим актом, значило бы поменять местами причину и следствие. Это самая распространенная ошибка в исследованиях древних сообществ: интерпретация тех или иных явлений в свете представлений и привычек современного человека, попытка объяснить более ранние ступени эволюции с помощью того, что мы находим на более поздних этапах. Короче говоря, это означало бы объяснять начало концом, а не конец началом.

Кроме того, первоначальным основанием неприятия кровосмесительных союзов, безусловно, не могло быть какое бы то ни было понимание того, что они наносят вред потомству. Тому есть две причины. Во-первых, даже и в наши дни среди специалистов нет однозначного мнения о том вредны ли близкородственные связи сами по себе, если родители вполне здоровы. Каким бы ни был окончательный истинный ответ, не стоит предполагать, что первобытные дикари давным-давно поняли то, что при всех скрупулезных наблюдениях и длительных экспериментах в области селекции животных современная наука еще окончательно не установила. Во-вторых, не только невозможно, чтобы первобытный человек мог обнаружить определенный ответ на этот неоднозначный вопрос, но также невозможно, чтобы он мог такой вопрос поставить. Вплоть до наших дней жители Центральной Австралии, которые практикуют строгую экзогамию, не считают, что дети являются результатом полового общения. Их еще более примитивные предки в более ранний период прибегли к экзогамии явно не с целью устранения действия причины, существование которой они отрицали.

Эти крайне примитивные дикари следовали принципу экзогамии с практической изобретательностью, логической тщательностью и точностью, которых ни одна другая известная раса людей не проявляет в своих системах брачных союзов. Соответственно, изучение их брачных институций, которые были точно описаны высококвалифицированными наблюдателями, дает наилучшее представление о смысле экзогамии. Именно в Австралии мы должны искать решение загадки экзогамии и тотемизма.

Исчерпывающие сведения об австралийских системах брачных союзов уже были представлены читателю, и я в общих чертах изложил их общие принципы, чтобы четко обозначить их предназначение. Мы видели, что эти брачные системы можно разделить на классовые варианты различной степени сложности: от простейшего двухклассового до самого сложного восьмиклассового. Среднее положение занимает четырехклассный вариант. Все три варианта – двухклассная система, четырехклассная система и восьмиклассная система – могут быть либо патрилинейными, либо матрилинейными. Двухклассовая и четырехклассовая систмы знают примеры и того и другого, в то время как в восьмиклассовой обнаруживаются только случаи, ориентированные по мужскому происхождению. Также мы отмечали, что эти три системы, по-видимому, были созданы серией последовательных разделений сообщества на половины: двухклассовая система, возникшая в результате первого деления пополам, четырехклассовая система, возникшая в результате второго деления пополам, и восьмиклассовая система, возникшая в результате третьего деления пополам. Отмечалось и то, что результатом последовательного разделения сообщества на экзогамные классы по определенным правилам, связанным с родственными узами, было запрещение вступления в брак лиц, которых туземцы считают слишком близкими родственниками. На каждой новой ступени разделения из списка доступных для брака персон вычеркивалась очередная группа родственников. Поскольку эффект, достигаемый этими средствами, соответствует глубоко укорененным воззрениям туземцев по поводу брака, мы вправе сделать вывод, что каждое последующее разделение общины на две части было намеренно введено с целью предотвращения браков между близкими родственниками. Никаким другим способом, по-видимому, невозможно достаточно подробно объяснить систему, одновременно столь сложную и столь регулярную. Едва ли будет преувеличением утверждать, что никакая иная человеческая институция не несет на себе более явного отпечатка преднамеренного замысла, чем экзогамные классы австралийских аборигенов. Предполагать, что они возникли в результате серии случайных совпадений и случайно же служат тем целям, которых успешно достигают ко всеобщему одобрению самих аборигенов, было бы столь же нелепо, как если бы мы утверждали, что сложный механизм часов собран без участия человека, путем простого случайного стечения атомов и что цель, которой он служит и ради чего владелец часов и носит их в кармане, – показывать точное время на циферблате, – достигнута просто случайным сочетанием элементарных частиц. Попытки от имени науки исключить человеческую волю и целеустремленность из истории первобытных институций человечества терпят катастрофический крах, когда это касается брачных обычаев австралийских аборигенов.

Мы видели, что двухклассовая система всегда запрещает брак братьев с сестрами, но не всегда – брак родителей с детьми, а также частично брак двоюродных братьев и сестер, а именно детей брата и сестры соответственно. Четырехклассовая система всегда запрещает браки братьев с сестрами и родителей с детьми, но не браки двоюродных братьев и сестер, то есть детей брата и сестры. Восьмиклассовая система запрещает браки братьев с сестрами, родителей с детьми и двоюродных братьев и сестер, детей брата и сестры. Следовательно, если мы правы, предполагая, что эти три варианта брачной системы были введены последовательно и в таком порядке с целью добиться именно того, что они действительно дают, то из этого следует, что двухклассовая система была введена для предотвращения браков братьев и сестер, четырехклассная система – для предотвращения браков родителей с детьми, а восьмиклассная – для предотвращения браков некоторых двоюродных братьев и сестер, детей брата и сестры соответственно, тогда как браки всех остальных двоюродных братьев и сестер (детей двух братьев или двух сестер) уже запрещались двухклассовой системой. Если считать этот вывод верным, то мы видим, что в Австралии экзогамия возникла, как и предполагал Морган, в стремлении предотвратить браки братьев с сестрами, а также что отказ от брака с родителями и отдельными двоюродными братьями и сестрами наступил позже. Таким образом, первичный запрет был именно на брак между братьями и сестрами, а вовсе не между детьми и родителями, как можно было бы ожидать. Из этого необязательно следует, что австралийские аборигены испытывают более глубокое отвращение перед инцестом между братьями и сестрами, чем перед инцестом между родителями и детьми.

Все, что мы можем утверждать с уверенностью, так это то, что до введения двухклассовой системы инцест между братьями и сестрами был более распространенным явлением, чем кровосмешение между родителями и детьми, и, соответственно, первой необходимостью было предотвратить его. Неприятие инцеста между родителями и детьми, по-видимому, распространено среди австралийских аборигенов повсеместно: как среди племен с двумя классами, так и среди племен с четырьмя классами, хотя сама двухклассовая система не является препятствием для случаев такого инцеста. Таким образом, важно непременно иметь в виду, что неприязнь к определенным видам брака, должно быть, всегда существовала в умах людей, или, по крайней мере, в умах лидеров групп еще до того, как эта неприязнь, так сказать, получила юридическую оформленность, воплотившись в экзогамном правиле. В демократичных сообществах, подобных сообществам австралийских аборигенов, закон лишь претворяет в жизнь мысли, которые давно зреют в умах многих. Это хорошо видно на примере запрета на брак между некоторыми двоюродными братьями и сестрами, а также запрета на брак между родителями и детьми. Многие австралийские племена не одобряют любые браки между двоюродными братьями и сестрами, даже если это не находит отражения в экзогамной структуре, которая в этом случае была бы восьмиклассовой.

Отвращение к неприемлемым бракам, инстинктивное или приобретенное, проявляется в обычаях социального избегания, которые во многих диких сообществах соблюдают по отношению друг к другу люди, находящиеся в неподходящих для брака степенях родства. Единственное разумное объяснение таких обычаев, которые прослеживаются в большинстве экзогамных и тотемных сообществ, заключается в том, что это меры предосторожности против союзов, которые люди считают кровосмесительными. В некоторых австралийских племенах этот обычай избегания соблюдается братьями и сестрами, хотя братьям и сестрам и так повсеместно запрещено вступать друг с другом в брак по всем экзогамным системам – двухклассовой системе, четырехклассовой системе и восьмиклассовой системе. Несомненно, теоретически возможно объяснить это избегание просто как следствие экзогамного запрета. Но это объяснение представляется малоосновательным, когда мы замечаем, что подобные обычаи взаимного избегания наблюдается и в отношении друг к другу лиц, которым экзогамные правила не запрещают общаться друг с другом. Например, обычай, согласно которому мужчина должен избегать матери своей жены, соблюдается в Австралии и матрилинейными, и патрилинейными племенами; однако в племенах, в которых есть два матрилинейных класса, женщина всегда принадлежит к тому же экзогамному классу, что и ее дочь, и поэтому теоретически может вступить в брак с мужем дочери. Аналогично с двоюродными братьями и сестрами, детьми брата и сестры. Иногда они вынуждены избегать друг друга, даже несмотря на то, что экзогамная система племени не создает препятствий для их союза. Следовательно, можно сделать вывод, что во всех подобных обычаях взаимного избегания между людьми, которые теоретически могут вступить в брак, но фактически не вступают в силу социальных ограничений, просматривается скорее причина экзогамии, нежели ее следствие, зародыш этого явления, а не его плод. Полагаем, что в корне этого явления лежит чувство страха или отвращения к сексуальному союзу с определенными лицами, нашедшее выражение в экзогамных запретах в виде племенных законов или скорее обычаев. Примечательный факт, что обычай взаимного избегания часто имеет место между взрослыми братьями и сестрами, а также между родителями и их взрослыми детьми, по-видимому, решительно противоречит мнению Вестермарка о том, что сексуальное влечение естественным образом не возникает между людьми, которые долго живут вместе. Не правда ли, что ни одна категория людей обычно не живет вместе дольше, чем братья с сестрами и родители с детьми? Следовательно, никто не был бы более свободен от соблазна половой близости, никто не был бы более свободен и в социальных отношениях, чем братья с сестрами и родители с детьми. Эта свобода действительно существует у всех цивилизованных народов, но она существует далеко не у всех дикарей. Различия в этом отношении между свободой, предоставляемой ближайшим родственникам цивилизацией, и ограничениями, налагаемыми на них первобытностью, безусловно, предполагают, что тяга к кровосмесительным связям, которая почти исчезла в более высоком состоянии общества, вполне дает себя знать в обществах отсталых, где для ее подавления необходимы очень строгие меры.

Итак, экзогамная система австралийских аборигенов, устанавливающая последовательный ряд ограничений на вступление в брак, которые постепенно возрастают по мере усложнения системы от двух до восьми классов, по-видимому, была разработана намеренно, чтобы предотвратить сексуальные союзы, которые туземцы считали кровосмесительными. Естественный и почти неизбежный вывод состоит в том, что до первого разделения сообщества на два экзогамных класса такие кровосмесительные союзы между близкими родственниками, особенно между кровными братьями и сестрами, были обычным явлением. В период, предшествовавший возникновению экзогамии, барьеров между полами не существовало, или, другими словами, имел место полный промискуитет. Благодаря экзогамии, которая в той или иной форме преобладает и тысячелетиями преобладала в Австралии, период промискуитета относится к более или менее отдаленному прошлому. Но явные его следы сохранились в праве на половое сношение, которым во многих австралийских племенах мужчины пользуются по отношению к незамужним девушкам, прежде чем те будут переданы их мужьям. То, что данное право мужчин – не просто проявление дикой похоти, но пережиток древнего обычая, явствует из той методичности, с которой этим правом пользуются некоторые (далеко не все) мужчины племени: в реализации этого права они соблюдают очередь и следуют строго регламентированному порядку. Получается, что даже эти обычаи не являются случаями абсолютного промискуитета. Рассматриваемые вместе с растущим количеством свидетельств ряда экзогамных классов, они решительно указывают на былое преобладание гораздо более свободных отношений между полами, чем можно обнаружить где-либо в Австралии в наши дни.

Но следует иметь в виду, что, постулируя промискуитет или что-то, подобное ему, в качестве отправной точки нынешней австралийской брачной системы, мы ничего не утверждаем относительно наиболее древних отношений полов у всего человечества. Мы только можем сказать, что существующие брачные обычаи австралийских аборигенов, по-видимому, возникли на непосредственно предшествующей стадии социальной эволюции, на которой брак, понимаемый как прочный союз между прежде одинокими людьми, был либо неизвестен, либо редок и исключителен и на которой даже самым близким родственникам разрешалось сожительствовать друг с другом. Но, как мы уже отмечали, хотя австралийские дикари относительно примитивны по сравнению с нами, они почти наверняка очень далеки от примитивности в абсолютном смысле этого слова; напротив, есть все основания полагать, что по сравнению с истинно первобытным человеком они добились огромного прогресса в интеллекте, нравственности и образе жизни. Следовательно, даже если можно было бы доказать, что до того, как они достигли своего нынешнего состояния культуры, они прошли более низкую стадию, на которой брак в привычном нам виде едва ли существовал, у нас не было бы права делать вывод, что их еще более отдаленные предки практиковали абсолютный промискуитет с тех пор, как человек стал человеком путем постепенной эволюции из низших форм животной жизни. Несомненно, интересно порассуждать о том, какими могли быть отношения полов с древнейших времен вплоть до периода, когда на сцене истории появляется первобытный человек; но таким рассуждениям, по-видимому, суждено навсегда остаться не более чем рассуждениями без всякой возможности доказательства.

Таким образом, вся сложная экзогамная система австралийских аборигенов объяснима простым и естественным образом, стоит только предположить, что она возникла на почве растущей неприязни к бракам близких родственников, начиная с браков братьев с сестрами и родителей с детьми и заканчивая браками двоюродных братьев и сестер, которые иногда попадали в табель запрещенных степеней, а иногда и оставались вне ее. Чтобы предотвратить эти браки, племена намеренно подразделяли себя на два, четыре или восемь экзогамных классов, причем данные три варианта сменяли друг друга от простого к сложному, поскольку более простые варианты признавались неадекватными растущим требованиям общественного мнения и морали. Такая система, без сомнения, могла быть придумана только людьми, обладавшими незаурядной проницательностью и практическими способностями, которые своим влиянием и авторитетом убедили своих собратьев претворить эту идею в жизнь. Но в то же время такая система не могла не отвечать и всеобщим приблизительным представлениям о том, что считать правильным и пристойным, возникшим в обществе задолго до того, как была создана определенная социальная организация для их обеспечения. И то, что верно в отношении возникновения системы в ее простейшей форме, несомненно верно и для каждого последующего шага, который одновременно увеличивал сложность и действенность этого незаурядного механизма, изобретенного первобытным разумом во имя соблюдения половой морали. Так и только так представляется возможным объяснить социальную систему, одновременно столь сложную, столь регулярную и столь идеально приспособленную к потребностям и мнениям людей, которые ее практикуют. За всю историю, как уже отмечалось, едва ли возможно найти иную человеческую институцию, на которой печать целенаправленного мышления просматривалась бы более отчетливо, чем на экзогамии австралийских аборигенов.

Итак, допустим, что экзогамия пришла на смену предыдущему этапу практически неограниченных половых связей. Новая система принесла не индивидуальный, а групповой брак, то есть все мужчины общины лишились неограниченного права половых контактов со всеми женщинами, и определенные группы мужчин отныне были обязаны ограничиваться определенной группой женщин. Сначала эти группы были большими, но с каждым последующим разделением племени на классы группы уменьшались. Двухклассовая система позволяла мужчине сожительствовать, грубо говоря, с половиной женщин общины; четырехклассовая система запрещала ему вступать в сексуальные отношения более чем с каждой четвертой женщиной; а восьмиклассовая система ограничивала его выбор каждой восьмой женщиной. Каждый последующий шаг развития экзогамии воздвигал новый барьер между полами; это был переход от промискуитета через групповой брак к моногамии. О практике группового брака, промежуточного между двумя крайними положениями (абсолютным промискуитетом и моногамией), наиболее полные сведения получаем из системы взаимоотношений, которая определяет отношения мужчин и женщин в соответствии с конкретным поколением и конкретным экзогамным классом, к которому они принадлежат. Кардинальной взаимосвязью всей системы является возможность вступления в брак группы мужчин с группой женщин. На ней зиждутся все остальные взаимосвязи в данной системе.

Однако, говоря о сообществах австралийских аборигенов, сделать вывод о прежней распространенности групповых браков мы можем не только на основании классификационной системы родства. Практика групповых браков действительно преобладает или преобладала до недавнего времени у многих австралийских племен, особенно в пустынных районах вокруг озера Эйр. Природа, скажем так, уже применила весь арсенал средств, чтобы сделать этот регион как можно менее пригодным для жизни, где аборигены, занятые исключительно борьбой за существование, не имеют ровно никаких материальных благ из числа тех, что способствуют интеллектуальному и общественному прогрессу. Поэтому вполне естественно, что старый обычай группового брака дольше всего сохраняется среди этих наиболее отсталых племен, которые сохранили экзогамию в ее простейшей и древнейшей форме – двухклассовом варианте. Но даже у них брачные группы отнюдь не совпадают с экзогамными классами; они гораздо уже по охвату и тоже приближаются к индивидуальному браку, то есть к браку одного мужчины с одной женщиной или с несколькими женщинами, что сейчас является в австралийских племенах наиболее обычным. Таким образом, историю экзогамии можно абстрактно уподобить концентрическим кругам, расположенным последовательно один внутри другого. Каждый круг меньше предыдущего и, следовательно, больше ограничивает свободу индивидов. В самый внешний круг входят все женщины племени; во внутренний только одна женщина. Внешний, самый большой круг символизирует промискуитет; внутренний, наименьший – моногамию.

Подведем итоги. Результатом двухклассовой системы стал запрет на браки братьев с сестрами, и – не во всех случаях – на браки родителей с детьми и на брак детей мужчины с детьми его сестры. Результатом четырехклассовой системы стал запрет на браки братьев с сестрами и родителей с детьми в любом случае, но не на брак детей мужчины с детьми его сестры. Результатом восьмиклассовой системы стал запрет на браки братьев с сестрами, родителей с детьми, а также мужчины с детьми его сестры. Таким образом, результатом каждого последующего разделения классов было исключение новой группы родственников из списка лиц, с которыми может быть заключен брак, или, что то же самое, добавление этой группы родственников в ряд запрещенных степеней брака.

Но были ли эти последовательные разделения нацелены именно на то, что получилось в результате? Мы можем с уверенностью заключить, что это так. Аборигены Австралии в наши дни, несомненно, испытывают глубокое отвращение перед инцестом, то есть как раз перед теми видами брака, которые экзогамная система классов призвана исключить. Вплоть до недавнего времени они обычно карали смертью все подобные кровосмесительные сношения. Поэтому было бы совершенно естественно, что их предки должны были принять самые строгие меры, чтобы предотвратить поведение, которое они, как и их потомки, вероятно, считали тягчайшим, опасным для общества преступлением. Таким образом, достаточный стимул для введения ныне действующих брачных норм у австралийских аборигенов несомненно был. Поскольку эти нормы, отчасти благодаря их сложности и четкости, выглядят как творение человеческого разума, правомерно сделать вывод, что они были разработаны аборигенами для достижения именно тех результатов, какие мы видим на практике. Те, кто лучше других знаком с австралийскими дикарями, считают, что они вполне способны как к созданию, так и к осуществлению таких социальных преобразований, которые лежат в основе их нынешней брачной системы. Мы не имеем права пренебрегать взвешенным мнением наиболее компетентных специалистов в этом вопросе, особенно когда все имеющиеся в нашем распоряжении факты также подтверждают это. Считать необоснованной и отвергать точку зрения, пользующуюся столь сильной поддержкой, значит, противоречить всем здравым принципам научного исследования. Это означало бы подмену дедуктивного метода индуктивным, поскольку мы бы пренебрегли результатами непосредственных наблюдений в пользу наших собственных абстрактных вероятностных построений. Мы, цивилизованные люди, которые знают дикарей только опосредованно, по рассказам других, обязаны принимать во внимание свидетельства добросовестных и внимательных наблюдателей о фактах жизни туземцев вне зависимости от того, согласуются ли эти сведения с нашими предположениями. Если же мы будем принимать одни свидетельства и отвергать другие в соответствии с нашими собственными произвольными стандартами, с научной антропологией можно будет попрощаться. В этом случае мы можем, если нам заблагорассудится, строить сложносоставные гипотезы, на вид устойчивые и интересные, но бессмысленные по сути в силу изначально ложных предпосылок. Тем не менее общественная институция, которая приводит в замешательство некоторые европейские умы, по-видимому, практически не создает трудностей интеллекту австралийского дикаря. В его руках сложный и громоздкий механизм работает исправно и достаточно гладко; и этот факт сам по себе должен заставить нас усомниться в том, что первобытный человек якобы не мог изобрести инструмент, которым так искусно пользуется.

Чтобы завершить наш обзор австралийской экзогамии, остается только указать на взаимосвязь экзогамных классов и тотемных кланов и показать, как экзогамия кланов при определенных обстоятельствах стала следствием классовой экзогамии, то есть прежде всего разделения сообщества на две группы, члены которых могут вступать друг с другом в брак. У арунта и других племен Центральной Австралии, чья тотемная система, не будучи экзогамной, по-видимому, является наиболее примитивной, тотемные кланы не экзогамны, и причина этого в том, что эти племена сохранили поистине примитивный способ определения тотема человека: не по тотему его отца или матери, а по случайному совпадению места, где его мать решила, что дух младенца зашел в ее утробу. Если такой способ определения тотема соблюдается достаточно строго, он препятствует передаче тотемов по наследству и, следовательно, делает их бесполезными для целей экзогамии. В таком положении невозможно запретить сожительство брата с сестрой или матери с сыном, установив правило, по которому мужчина не должен сожительствовать с женщиной того же тотема. При концептуальном тотемизме может случиться, и часто случается, что у брата с сестрой или у матери с сыном будут разные тотемы. Следовательно, в таких случаях экзогамное правило, запрещающее сожительство между мужчинами и женщинами одного и того же тотема, было бы бессильно предотвратить кровосмешение брата с сестрой или матери с сыном. Соответственно, арунта и другие племена Центральной Австралии, а также жители островов Банкс, сохранившие примитивный тотемизм зачатия, никогда не применяли правило экзогамии в своих тотемных кланах (что совершенно логично), потому что им было очевидно, что его применение никак не поспособствует достижению цели, для которой экзогамия предназначена, то есть предотвращения вступления в брак близких родственников. Таким образом, отсутствие экзогамии тотемных кланов этих племен при одновременном наличии экзогамии классов не только самым ясным образом указывает на различие, которое мы должны провести между экзогамными классами и тотемными кланами, но и представляет собой веский аргумент в пользу того, что экзогамия была введена только для предотвращения браков близких родственников, ведь она строго соблюдалась там, где этот результат был достигнут и не соблюдалась там, где такая цель не ставилась.

Из этого следует, что у арунта и у других племен Центральной Австралии экзогамия была введена еще до того, как тотемы стали наследственными. Было ли так же у других австралийских племен? Сомнительно. Мы можем представить, что люди исправно наследовали свои тотемы либо у отца, либо у матери до введения экзогамии, то есть в то время, когда носители одного и того же тотема все еще могли свободно сожительствовать друг с другом. Если, следовательно, экзогамия в ее простейшем двухклассовом варианте была установлена в сообществе, которое до этого состояло из ряда наследственных тотемных, но не экзогамных кланов, то легко увидеть, что экзогамия тотемных кланов была бы естественным, хотя и не обязательным следствием. Провести новую разделительную линию экзогамии в сообществе означало бы разделить наследственные тотемные кланы на два экзогамных класса, поместив столько-то кланов по одну сторону линии, чтобы сформировать один класс, и столько-то кланов по другую сторону линии, чтобы сформировать другой класс. Таким образом, учитывая двухклассную экзогамию и наследственный характер тотемных кланов, надо заключить, что кланы были экзогамными; ни один мужчина в будущем не смог бы жениться на женщине из своего собственного клана или на женщине из любого клана своего класса; он мог бы жениться только на женщине одного из кланов другого класса. Вполне вероятно, что во всех австралийских племенах, в которых тотемные кланы в настоящее время экзогамны, они были таковыми с самого начала.

С другой стороны, то обстоятельство, что многие племена в изолированном от внешнего мира центре Австралийского континента сохранили примитивный тотемизм зачатия наряду со сравнительно новым обычаем экзогамии, наводит на мысль, что всюду в Австралии экзогамная революция началась в сообществах, которые аналогичным образом еще не продвинулись от тотемизма зачатия к тотемизму наследственному. Есть еще больше оснований так думать, потому что племена, расположенные несколько дальше от центра континента и ближе к морю, в настоящее время все еще находятся в состоянии перехода от тотемизма зачатия к наследственному. У них порядок, позволяющий преодолеть разрыв между двумя системами, заключается в том, что, хотя мать зачинает, впуская в себя дух ребенка, никто, кроме духа тотема отца, не осмелится поселиться в его жене. Таким образом, старая модель тотемизма зачатия сохраняется и сочетается с новым принципом наследственности: ребенок по-прежнему рождается как раньше, но теперь он неизменно принимает тотем своего отца.

Очевидно, что аналогичная теория могла бы быть изобретена для того, чтобы примирить тотемизм зачатия с правилом, согласно которому ребенок всегда берет тотем своей матери, а не отца. Так, изначальная система тотемизма зачатия способна развиться в соответствии со своими принципами в наследственный тотемизм либо по отцовской, либо по материнской линии. Но что касается системы наследственного тотемизма, кажется невозможным правдоподобно объяснить, как она могла развиться в ненаследственный тотемизм зачатия, такой, какой мы находим у арунта и других племен Центральной Австралии. Это, несомненно, веская причина для того, чтобы рассматривать тотемизм зачатия как первичный, или изначальный, а наследственный тотемизм – как вторичный, или производный.

В целом мы склонны полагать, что когда экзогамия впервые была введена в Австралии, туземцы все еще были разделены на тотемные кланы, подобные тем, что были у арунта, где тотемы еще не стали наследственными: каждый получал тотем в результате случайной фантазии своей матери, когда она впервые почувствовала, что беременна. Переход от этого вида тотемизма к наследственному был бы тогда постепенным, а не внезапным. Постоянно проживая с одной определенной женщиной мужчина начинал стремиться к тому, чтобы дети, которых она родила и которые, хотя он и не знал об этом, были его отпрысками, кого он помогал охранять и кормить, восприняли его тотем и принадлежали к его тотемному клану. Стремясь к этому, он мог, например, запрещать жене приближаться к местам, где она могла бы встретить духов каких-либо тотемов, кроме его собственного. Если бы такие настроения были распространены среди мужчин племени, обычай наследования тотема от отца мог бы стать сначала распространенным, а затем и всеобщим; а когда он стал всеобщим, переход от тотемизма зачатия к чисто наследственному тотемизму по мужской линии также был бы завершен. С другой стороны, если бы, наоборот, мать стремилась к тому, чтобы ее дети взяли ее тотем и принадлежали к ее тотемному клану, переход от тотемизма зачатия к наследственному тотемизму по женской линии был бы столь же если не более легким. По той причине, что в тотемизме зачатия тотем ребенка всегда определяется ощущениями матери, или, если выразиться точнее, ее утверждениями о собственных ощущениях. Ей было бы легко либо посещать места, населенные духами только ее тотема, чтобы принять одного из них в свое лоно, либо, если бы она не была достаточно разборчива, просто солгать, что приняла, и таким образом удовлетворить страстное желание носить под серцем плод именно своего тотема. Возможно, это еще одна, и далеко не последняя по значимости, причина, по которой у примитивных тотемных племен тотем чаще передается по материнской, чем по отцовской линии.

Экзогамия в форме группового брака, таким образом, могла быть патрилинейной, либо матрилинейной, то есть устанавливаться по отцовской либо по материнской линии. Но существует множество причин, которые с течением времени способствовали патрилинейному варианту. Среди этих причин главной, вероятно, было постепенное ограничение группового брака все более узкими рамками, а вместе с этим и бóльшая уверенность в индивидуальном отцовстве. Экзогамия, по-видимому, была введена в то время, когда природа физического отцовства была неизвестна, но следует помнить, что большинство племен, которые все еще соблюдают ее в настоящее время, сейчас знакомы и уже давно знакомы с ролью отца в зачатии потомства. Даже в Юго-Восточной Австралии, где благодаря прекрасному климату и обильным источникам продовольствия аборигены достигли наибольшего материального и интеллектуального прогресса, факт физического отцовства был четко признан, хотя более грубым племенам центра и севера он до сих пор неизвестен. И с осознанием кровных уз, которые связывают мужчину с его детьми, очевидно, что его желание приблизить их к себе в социальном плане также естественным образом усиливалось. Таким образом, в то время как система отцовства, однажды установившись, совершенно стабильна и никогда не заменяется матрилинейностью, матрилинейная система, с другой стороны, нестабильна, поскольку постоянно подвержена замене патрилинейной схемой. Главным фактором, обусловившим переход от матрилинейности к патрилинейности, по-видимому, было общее повышение материального благосостояния, повлекшее за собой серьезный рост частной собственности. Именно тогда, когда мужчине есть что завещать своим наследникам, он начинает усматривать несправедливость в той системе родства, которая обязывает его передавать все свое имущество детям сестер и ничего не оставлять своим собственным детям. Следовательно, именно с большим развитием частной собственности чаще всего возникают предпосылки для перехода порядка наследования от женской линии к мужской. Примеры этой передачи – практика делать подарки собственным детям мужчины при его жизни, чтобы, когда он умрет, детям его сестер досталось меньше или вовсе ничего; практика выкупа жены, а вместе с ней и детей из ее семьи, когда отец становится владельцем, а также зачинателем своего потомства; а также практика присвоения детям родовых имен их отца, а не матери. Подобные примеры известны в различных частях мира, и, без сомнения, этот список можно расширить. Следовательно, везде, где мы находим племя, колеблющееся между наследованием по женской и по мужской линии, мы можем быть уверены, что там идет процесс перехода от матрилинейности к патрилинейности, а не в обратном направлении, поскольку существует множество причин, способствующих сдвигу именно в этом направлении, но не в обратном. Если в Австралии практически нет свидетельств перехода от материнского к отцовскому наследованию, то причину, вероятно, следует искать в крайней бедности австралийских аборигенов, которые, практически не имея имущества, которое можно было бы завещать наследникам, не очень заботились о том, кому его оставить.

Таким образом, вся на первый взгляд сложная, неясная и запутанная система брака и взаимоотношений австралийских аборигенов может быть легко и просто объяснена на основе двух принципов тотемизма зачатия и разделения сообщества на два экзогамных класса ради предотвращения браков близких родственников. Принимая эти два принципа за отправные точки и допуская, что тотемизм предшествовал экзогамии, мы видим, что кажущаяся непрозрачность системы на самом деле иллюзорна, а сама система есть плод весьма упорядоченного и логичного развития. Попытки объяснить австралийский тотемизм и экзогамию на других принципах, насколько мы можем судить, ясности отнюдь не вносят, а скорее только смешивают карты.

Выше мы предположили, что, когда общество впервые разделилось на два экзогамных класса, дети были отнесены к классу матери. Это свидетельствует о матрилинейности. Одной из очевидных причин преобладания матрилинейности была определенность и постоянство кровного родства между матерью и ее ребенком по сравнению с неопределенностью и часто непостоянством социальных отношений между мужчиной и детьми женщины, с которой он сожительствовал. Говоря об этих древних временах, мы всегда должны иметь в виду, что физическое родство отца со своими детьми еще не было установлено, и он был для них не более чем опекуном и супругом матери. Другой веской причиной, которая вытекает из предыдущей причины, было то, что отвращение к инцесту с матерью, вероятно, было гораздо более древним и укорененным, чем отвращение к инцесту с дочерью. К этому надо добавить, что в то время как двухклассовая матрилинейная система запрещает инцест с матерью, двухклассовая патрилинейная система такого запрета не имеет. Двухклассовая матрилинейная система помещает мать и ее сына в один и тот же экзогамный класс и тем самым препятствует их сексуальному союзу. Двухклассовая патрилинейная система помещает мать и сына в разные экзогамные классы и, следовательно, не создает препятствий для их сексуального союза. По этим причинам представляется вероятным, что, когда впервые была введена экзогамия, большинство людей придерживались скорее матрилинейного, нежели патрилинейного устройства экзогамных классов.

Но совершенно необязательно, что так на самом деле обстояли дела в реальности. При групповом браке проследить групповое отцовство так же легко, как и групповое материнство, поскольку группа отцов так же хорошо известна, как и группа матерей, хотя конкретный отец как индивид может быть неизвестен. Поэтому вполне возможно, что, вводя экзогамию, некоторые племена с самого начала предпочитали относить детей к группе их отцов, а не к группе их матерей. Конечно, такое распределение не подразумевало бы осведомленности о физическом отцовстве: его природа и даже существование были совершенно неизвестны первопроходцам экзогамии. Мужчина, который сожительствовал с матерью детей и выступал в качестве опекуна семьи, – вот и все, что эти первобытные люди могли бы сообщить о том, кто такой отец. Факт сожительства, будь то случайное или продолжительное сожительство, был так же или почти так же знаком каждому члену сообщества, как факт материнства женщины. И хотя никому и в голову не приходило связывать сожительство с материнством как причину и следствие, все же простое общение мужчины с этой конкретной женщиной пробуждало в нем интерес к ее детям, и чем продолжительнее была их связь, другими словами, чем прочнее был брак, тем больший интерес он проявлял к ним. Дети, очевидно, были частью тела женщины; и если в результате долгого сожительства он стал относиться к женщине как к своей собственности, то, естественно, он начинал относиться и к ее детям как к своей собственности. На самом деле, как было уже отмечено, мы можем предположить, что мужчина смотрел на детей своей жены как на свое имущество задолго до того, как стало понятно, что они его отпрыски. Таким образом, в первобытном обществе отцовство скорее всего рассматривалось как социальное, а не физическое родство мужчины с его детьми. Но это социальное родство вполне могло считаться достаточной причиной для отнесения детей к классу мужчины, который имел право сожительствовать с их матерью, а не к классу самой матери. Следовательно, мы не можем с уверенностью предположить, что арунта и другие центральноавстралийские племена, у которых сейчас принадлежность к экзогамному классу наследуется по отцовской линии, когда-либо передавали ее по материнской линии. В экзогамии патрилинейность может быть такой же древней, как и матрилинейный порядок.

Древний и широко распространенный обычай матрилинейного порядка вести происхождение и наследовать имущество только по материнской линии никоим образом не подразумевает, что управление племенами, соблюдающими этот обычай, находилось в руках женщин. Следует иметь в виду, что матрилинейность не означает правления женщин. Напротив, практика матрилинейности наиболее широко распространена у наиболее примитивных племен, у которых женщина, вместо того чтобы быть правительницей мужчины, всегда является его рабочей силой и часто немногим лучше его рабыни. Эта система столь далека от того, чтобы предполагать какое-либо социальное превосходство женщин, что, вероятно, она возникла в условиях, которые мы должны рассматривать как их глубочайшую деградацию, а именно в том состоянии общества, где отношения полов были столь свободными и расплывчатыми, что дети не могли быть зачаты от какого-либо конкретного мужчины.

Когда мы переходим от чисто первобытного состояния к более высокому уровню культуры, на котором накопление собственности, и особенно земельной собственности, стало мощным инструментом социального и политического влияния, мы, естественно, обнаруживаем, что везде, где сохранялась древняя матрилинейность, она, как правило, повышала статус и достоинство женщины. Ее возвышение наиболее заметно в аристократических семьях, где она либо сама обладает властью, а также частной собственностью, либо, по крайней мере, передает их своему супругу и(или) детям. Но этот социальный прогресс женщин никогда не заходил так далеко, чтобы поставить мужчин в целом в подчиненное положение. Даже там, где матрилинейность в отношении происхождения и собственности преобладала наиболее явно, фактическая власть обычно, если не всегда, оставалась в руках мужчин. Исключения, без сомнения, имели место; время от времени появлялись женщины, которые исключительно силой характера в течение какого-то времени влияли на судьбы своего народа. Но такие исключения редки, и их последствия преходящи; они не влияют на истинность общего правила, согласно которому человеческое общество управлялось в прошлом и, поскольку человеческая природа остается прежней, вероятно, будет управляться в будущем, главным образом, мужской силой и мужским интеллектом.

Теория гинекократии на самом деле является построением излишне мечтательных и необъективных умов. И в той же степени является химерой идея о том, что в матрилинейных обществах (народ кхаси и др.) преобладали богини, это придумано женщинами. Если бы женщины создавали божеств, они, скорее всего, придали бы им мужские, а не женские черты. Великие религиозные идеалы, которые навсегда запечатлелись в мире, по-видимому, во всех случаях были продуктом мужского воображения. Мужчины создают богов, а женщины поклоняются им. Сочетание поклонения предкам с матрилинейностью дает простое и вполне достаточное объяснение превосходства богинь над богами в обществе, где преобладают такие условия. Мужчины, естественно, отводят первое место прародительнице, от которой они ведут свое происхождение. Для объяснения этих фактов вовсе нет нужды прибегать к нереальной гипотезе о преобладании женского воображения над мужским.

Идея того, что при матрилинейной системе родства женщины правят мужчинами и создают богинь, которым они поклоняются, столь невероятна сама по себе и столь противоречит наблюдаемому опыту, что едва ли заслуживает обсуждения несмотря на то серьезное внимание, которое уделяют этому вопросу. Но когда мы, как и следует, рассеиваем этот умозрительный туман, мы остаемся лицом к лицу с неопровержимым фактом широкого распространения матрилинейности, то есть социальной системы, которая ведет происхождение и передает собственность не по мужской линии, а по женской. Разумно предположить, что социальная система, столь широко распространенная и глубоко укоренившаяся, должна была повлиять на религию народов, которые ее исповедуют, особенно если мы вспомним, что в примитивных сообществах взаимоотношения богов обыкновенно отражают социальные взаимоотношения их приверженцев.

Найдя, как представляется, адекватное, хотя и не достигающее первопричины, объяснение распространенности экзогамии у аборигенов Австралии, мы, естественно, задаемся вопросом, можно ли применить такое объяснение к распространенности экзогамии во всех других частях света, где она практикуется. Зародышем этого явления, по нашему мнению, следует считать целенаправленное разделение целостного сообщества на два экзогамных класса с целью предотвращения половых союзов ближайших родственников. Исходя из этой гипотезы, мы должны ожидать, что подобное деление пополам или его следы будет обнаруживаться во всех экзогамных племенах. Факты, однако, отнюдь не соответствуют этому ожиданию. Вполне верно, что разделение на два экзогамных класса, или двухклассовая система, широко, хотя и не повсеместно, существует в Меланезии и встречается у некоторых племен североамериканских индейцев: ирокезов, тлинкитов, хайда и кенайцев. Но существование двух и только двух экзогамных подразделений в сообществе является редким и исключительным. Обычно мы находим не два экзогамных класса, а множество экзогамных родов, или кланов, что, по-видимому, является неизменным правилом среди многочисленных тотемных народов Индии и Африки. Но разве не возможно, что в некоторых сообществах эти экзогамные и тотемные кланы когда-то были сгруппированы в экзогамные классы или фратрии, которые впоследствии исчезли, не оставив после себя ничего, кроме экзогамии тотемных кланов, или запрета на брак между мужчинами и женщинами внутри одного тотемного клана? Это не только возможно; по-видимому, это действительно имело место в тотемных сообществах в самых разных частях света. Так, есть основания полагать, что в западной части островов Торресова пролива тотемные кланы ранее были сгруппированы в два экзогамных класса, или фратрии, но впоследствии экзогамия классов была ослаблена, в то время как экзогамия тотемных кланов сохранилась. Тщательные исследования Селигмана привели его к выводу, что то же самое произошло у народов мекео и вагавага на Новой Гвинее. Те же изменения произошли и в Северной Америке у ирокезов, о чем мы знаем от почтенного Л. Г. Моргана, который долго жил среди них и хорошо знал это племя. Раньше, говорит он, ирокезы были разделены на два экзогамных класса, или фратрии, каждый из которых включал четыре тотемных клана, и ни один мужчина не мог жениться на женщине из любого из четырех кланов своего класса, не навлекая на себя глубочайшего отвращения и позора. Однако со временем, по его словам, строгость системы была пересмотрена, и запрет на вступление в брак сохранился только на уровне тотемного клана. Опять же, сообщается, что точно такие же изменения произошли у гуронов (виандотов). Наш лучший знаток этого племени У. Э. Коннолли сообщает, что раньше гуроны были разделены на два экзогамных класса, один из которых состоял из четырех, а другие – из семи тотемных кланов. В старые времена браки были запрещены как внутри класса, или фратрии, так и внутри тотемного клана, поскольку кланы, объединенные в класс, или фратрию, считались друг другу братьями, в то время как кланы другого класса, или фратрии были всего лишь двоюродными братьями. Но позже правило, запрещающее браки внутри класса, было отменено, и запрет сохранил силу только на уровне тотемного клана. Иными словами, клан продолжал оставаться экзогамным и после того, как класс перестал быть таковым. На другом конце континента такая же перемена, вероятно, произошла на Аляске в племени кенайцев, хотя наши сведения о них недостаточно полны и точны, чтобы говорить с уверенностью.

Эти факты показывают, что в племенах с двумя экзогамными классами, каждый из которых включает в себя несколько тотемных кланов, существует тенденция к отказу от экзогамии класса и сохранению экзогамии клана. Причина этого сдвига, очевидно, скрывается в том, что экзогамность класса куда более тяжкое бремя для представителей этого класса. Там, где сообщество разделено на два экзогамных класса, каждому мужчине запрещено жениться, грубо говоря, на половине всех женщин сообщества. В небольших сообществах – а в обществе дикарей община, как правило, невелика – такое правило часто мешает мужчине вообще обзавестись женой; соответственно, возникало сильное искушение ослабить ограничения обременительной классовой экзогамии и поддерживать клановую экзогамию. Облегчение, вызванное таким послаблением, было немедленным, и оно было бы тем больше, чем больше возрастало число тотемных кланов. Если существовало, скажем, двадцать тотемических кланов, то вместо того, чтобы быть отлученным от брака с женщинами из десяти из них по суровому правилу классовой экзогамии, мужчина теперь должен был воздержаться брака с женщинами только одного из них по мягкому правилу клановой экзогамии. Опасность остаться без жены была слишком серьезным фактором, чтобы не попытаться изменить действующий порядок. Разумно предположить, что многие племена и помимо жителей островов Торресова пролива и ирокезов негласно, либо официально отменили классовую экзогамию, продолжая на откуп правильным традициям соблюдать экзогамию клана. Поступая таким образом, в отношении вопросов брака они сменили тяжелое ярмо на более легкое.

Вышеприведенные соображения позволяют предположить, что повсеместно экзогамии тотемного клана, или рода, предшествовала экзогамия класса, или фратрии, – даже там, где не сохранилось никаких следов двухклассовой системы. Пожалуй, можно заключить, что экзогамия тотемных кланов всегда является этапом упадка экзогамии, поскольку ограничения, которые она налагает на брак, гораздо менее суровы, чем ограничения, налагаемые экзогамией классов, или фратрий.

Но есть еще одна веская и вполне самостоятельная причина полагать, что многие племена, которые сейчас знают только экзогамию тотемных кланов, ранее разделяли эти тотемные кланы на два экзогамных класса. Везде, где была установлена система тотемных взаимоотношений, она оказывается по своей природе классификационной, но не дескриптивной. Исключений из этого правила, по-видимому, не существует. Cистема взаимоотношений, как мы вскоре убедимся, естественно и неизбежно вытекает из системы группового брака, созданной путем распределения членов сообщества по двум экзогамным классам. Следовательно, мы можем с некоторой степенью вероятности заключить, что везде, где сейчас существует классификационная система, раньше существовала двухклассовая система экзогамии. Если это так, то экзогамия, по-видимому, возникла повсюду так же, как, например, в Австралии, то есть посредством целенаправленного разделения общины на два экзогамных класса с целью предотвращения браков близких родственников, особенно браков братьев с сестрами и матерей с сыновьями.

Преимущество этого объяснения в качестве общего решения всей проблемы экзогамии состоит в том, что, подобно найденному нами решению проблемы тотемизма, оно позволяет нам понять, каким образом экзогамия столь широко распространилась по всему земному шару и при этом не подталкивает к предположению, что экзогамия как-то заимствовалась одной отдаленной народностью у другой или что она передалась по наследству от общих предков народов, столь разнообразных и удаленных друг от друга, как австралийские аборигены, индийские дравиды, банту и прочие народы Африки и, наконец, индейцы Северной Америки. Такие первобытные и широко распространенные явления, как тотемизм и экзогамия, легче и естественнее объясняются гипотезой независимого происхождения во многих местах, чем гипотезой заимствования или наследования от более древних предков. Но чтобы объяснить широкое распространение любого подобного феномена с какой-либо долей вероятности гипотезой о множестве отдельных источников, мы должны быть в состоянии указать на некоторые простые общие идеи, которые естественным образом приходят в голову первобытным людям, и мы должны быть в состоянии указать какой-нибудь простой и очевидный способ, посредством которого эти идеи могли бы найти выражение на практике. Теория, которая требует от нас допустить, что чрезвычайно сложный процесс эволюции был независимо повторен многими народами во многих регионах, с самого начала сама себя компрометирует. Если какой-либо обычай возник независимо во множестве диких племен по всему земному шару, вполне вероятно, что он возник из какой-то идеи, которая для первобытного ума представляется чрезвычайно простой и очевидной. Такую простую идею мы нашли в случае тотемизма в вере в то, что женщины могут забеременеть без помощи противоположного пола от животных, растений и других материальных объектов, которые входят в них и рождаются от них, оставаясь по природе этими животными, растениями и другими объектами, просто с поверхностным обликом человеческих существ. Такую простую идею в случае экзогамии мы нашли в неприязни к сожительству братьев с сестрами и матерей с сыновьями, и мы видели, как эта неприязнь легко находит выражение в разделении сообщества на два экзогамных матрилинейных класса, что эффективно предотвращает всякое подобное сожительство. Эта идея обладает, по крайней мере, тем достоинством, что она проста, а это, как мы отметили, необходимо для любого построения, претендующего на объяснение независимого происхождения широко распространенного феномена во многих местах.