Вся суть древней мифологии столь далека от современного образа мышления, а относящиеся к ней свидетельства в большинстве своем столь фрагментарны, неясны и противоречивы, что, пытаясь собрать их воедино и интерпретировать, мы вряд ли можем надеяться прийти к выводам, которые полностью удовлетворят нас. Впрочем, судьба научных теорий – подобно детским песчаным замкам быть смытыми временем, и нам не стоит быть столь самонадеянными, чтобы ожидать или желать для себя освобождения от этого общего жребия. Стоит относиться к теориям легче и использовать их главным образом как удобное средство упорядочивания фактов. Мы полагаем, что, хотя одна научная теория обязательно заменит другую, факты имеют ценность вне времени. Если фиксировать факты подобно древним летописям, эта книга может сохранить свою ценность, даже когда сами теории окончательно устареют.

Чем дольше мы занимаемся задачами мифологии, тем больше возникает сомнений в возможности их решения. Посвящая годы поискам решения подобных задач, мы подобны Сизифу, вечно катящему свой камень в гору, чтобы затем в очередной раз увидеть, как этот же камень летит вниз. Или же мы подобны дочерям Даная, обреченным вечно наливать воду в дырявые кувшины. Если нас обвинят в том, что мы тратим жизнь на стремление узнать то, что никогда не будет известно, а если и будет, неизвестно, кому от этого польза, то что сказать в свое оправдание? Боюсь, аргументов крайне мало. Подобного рода занятия едва ли можно обосновать за счет разума. Мы не знаем, что, но что-то однозначно побуждает нас атаковать нашего главного врага – невежество, где бы мы его ни встречали. И если мы потерпим в этой жестокой борьбе неудачу, то поражение наше не будет бесславным, хотя сама борьба может оказаться бесполезной.

Представление о богах как о сверхчеловеческих существах, наделенных силами, которых человек не имеет, на протяжении истории имело определенное развитие. У первобытных народов сверхъестественные сущности не рассматриваются как значительно превосходящие человека по способностям, поскольку человек мог запугать или принудить их к исполнению своих желаний. На этой стадии развития мысли мир рассматривается как великая демократия; предполагается, что все существа в нем, как реальные, так и сверхъестественные, находятся в условиях некоторого равенства. Но с ростом знаний человек все яснее сознает необъятность природы и свою ничтожность и бессилие перед ней. Признание собственной беспомощности перед лицом природы не влечет за собой, однако, соответствующей веры в бессилие тех сверхъестественных существ, которыми его воображение населяет Вселенную. Напротив, оно только усиливает веру в их могущество. Ведь представление о мире как о системе безличных сил, действующих по фиксированным и неизменным законам, еще не затмило его. Зародыш этой идеи у человека, уже, разумеется, есть, и он уже действует в соответствии с этой логикой не только в магическом искусстве, но и в повседневной жизни. Но эта идея только витает в воздухе, и пока человек представляет мир, в котором живет, как проявление сознательной воли той или сущности, а также своей собственной деятельности. Если же он считает себя таким хрупким и ничтожным, то какими огромными и могущественными должны казаться ему существа, управляющие механизмами природы! Таким образом, по мере того как постепенно исчезает его прежнее чувство равенства с богами, он одновременно отказывается от надежды направлять ход природы своими силами, то есть с помощью магии, и все больше и больше обращается к богам как к единственным обладателям тех сверхъестественных сил, на которые он когда-то претендовал. Поэтому с развитием знаний ведущее место в религиозном ритуале занимают молитва и жертвоприношение, а магия, которая когда-то была с ними на равных, постепенно отходит на второй план и опускается до уровня темного ремесла. Теперь она рассматривается как посягательство, одновременно тщеславное и нечестивое, на владения богов, что встречает сопротивление жрецов, чья репутация и влияние утрачиваются. Поэтому, когда в более поздний период появляется различие между религией и суеверием, мы видим, что жертвоприношения и молитвы – отличительные черты благочестивой и просвещенной части общества, а магия – прибежище суеверных и невежественных слоев. В дальнейшем представление о силах природы как о личностных субъектах уступает место признанию естественного закона, магия, основанная на идее непреложной и неизменной последовательности причин и следствий, не зависящих от воли того или иного существа или личной воли самого человека, вновь выходит на сцену и подготавливает путь для науки. Алхимия ведет к химии.

Этот принципиальный конфликт между магией и религией в достаточной степени объясняет ту враждебность, с которой жрец или священник зачастую преследовал мага. Надменная самодостаточность мага, его высокомерное отношение к высшим силам, его нескрываемая претензия на власть, подобную их власти, не могли не возмущать священника, которому, при его ощущении божественного величия и смиренном преклонении перед ним, такие претензии и такое поведение должны были казаться нечестивой и кощунственной узурпацией прерогатив, принадлежащих одному Богу. А иногда, наверное, жрецы и священники руководствовались и более прозаичными мотивами. Они считали себя истинными посредниками между Богом и человеком, и, несомненно, их интересам противоречило само существование конкурентов, предлагавших куда более простые практические пути к счастью, чем извилистый и тернистый путь жреца и священника.

Однако этот привычный для нас антагонизм, по-видимому, возник в истории религии сравнительно поздно. На более раннем этапе функции жреца и мага часто совмещались или, правильнее сказать, еще не отличались друг от друга. Для достижения своей цели человек заручался благосклонностью богов или духов с помощью молитв и жертвоприношений, одновременно прибегая к обрядам и словесным формам, которые, как он надеялся, сами по себе, без помощи бога или дьявола, приведут к желаемому результату. Короче говоря, он совершал религиозные и магические обряды одновременно, произносил молитвы и заклинания почти на одном дыхании, не сознавая теоретической несостоятельности своих действий.

Воспитанные в идеологии, где природа лишена индивидуальности и сведена к неизвестной причине упорядоченного ряда впечатлений, производимых на наши органы чувств, мы с трудом можем поставить себя на место дикаря, которому те же самые впечатления представляются в облике духов или творений духов. Веками армия духов существовала бок о бок с людьми. Теперь волшебной палочкой науки эта армия изгнана и рассеяна. Изгнана с земли – из разрушенной кельи и увитой плющом башни, с таинственной поляны и вязкого болота, из черных туч, извергающих молнии, и из тех светлых облаков, что застилают серебряную луну или розовеют на закате. Духи покинули даже свой последний оплот – небеса, скрывающие от глаз смертных славу горнего мира. Только в мечтах поэтов или в страстных ораторских речах можно разглядеть последний отблеск штандартов уходящего в небытие воинства, услышать шелест невидимых крыльев, издевательский смех или затихающую вдали ангельскую музыку.

Совсем иначе обстоит дело в первобытных сообществах. В воображении туземцев мир по-прежнему кишит теми загадочными существами, позабытыми в более цивилизованных обществах. Феи и гоблины, призраки и демоны по-прежнему витают вокруг него, и когда он спит, и когда он бодрствует. Они преследуют его по пятам, ослепляют его чувства, входят в него, изводят, обманывают и мучают его тысячью причудливых и озорных способов. Все несчастья, которые с ним случаются, потери, боль, которые ему приходится терпеть, он обычно списывает если не на чары, наложенные его врагами, то на злобу, гнев или каприз духов. Их постоянное присутствие утомляет его, их бессонная злоба раздражает, он с невыразимой тоской мечтает избавиться от них совсем, и время от времени, доведенный до бешенства, до полного истощения, он отчаянно пытается вовсе прогнать стаю своих преследователей с земли, очистить от них небеса, чтобы дышать свободнее и хотя бы какое-то время жить спокойно. Таким образом, стремление первобытных людей избавиться от всех бед обычно принимает форму грандиозной охоты на чертей или призраков. Первобытный человек уверен: если ему удастся избавиться от этих мучителей, то он сможет начать жизнь заново, счастливо и невинно. Сказки об Эдеме и вымышленном золотом веке снова станут явью.

Когда мы рассматриваем многочисленные формы заклинаний, которые были под запретом, нас не может не поразить количество случаев, когда в качестве причины воздержания в определенных обстоятельствах от употребления тех или иных слов называется страх перед духами или другими сущностями. Человек представляет себе, что его могут подслушать и понять духи, или животные, или другие существа, которых его фантазия наделяет человеческим разумом. Поэтому он избегает одних слов и заменяет их другими, либо из желания успокоить и умилостивить этих существ, говоря о них хорошо, либо из опасения, что они могут понять его речь и узнать, о чем он говорит, когда он будет заниматься тем, что вызвало бы их гнев или страх. Таким образом, заменяемые термины делятся на два класса – комплиментарные и непонятные. Эти выражения используются в зависимости от обстоятельств по разным и даже противоположным причинам: первые будут услышаны и оценены, а вторые просто не будут восприняты.

Теперь понятно, почему люди, занимающиеся ловлей рыбы, охотой, добычей полезных ископаемых, жатвой, морскими путешествиями, должны воздерживаться от использования общепринятого языка и прятать смысл слов за определенными выражениями. Дело в том, что человек посягает на владения природы или некоторых сущностей. Эти сущности, видимые или невидимые, в чешуе или перьях, в дереве или камне, можно считать, имеют первоочередное право на те области суши, моря и неба, в которые человек вторгается только для того, чтобы грабить и разрушать. Проникнувшись ощущением величия природы, человек на определенном этапе своего интеллектуального развития не может не испытывать страха или сожаления из-за охоты на диких птиц на Гебридских островах или ловли голубей в жарких зарослях Малайского полуострова. Охотится ли он на медведя в снегах Лапландии или на тигра в индийских джунглях, или тащит сеть, набитую серебристой сельдью у берегов Шотландии, ищет ли он кристаллы камфары в тени тропического леса, добывает ли красное золото в мрачном руднике, или укладывает серпом желтые колосья на поле – сожаления или страха быть не должно.

Во всех этих посягательствах на природу человек стремится, по-видимому, остаться незаметным или скрыться от внимания существ, которых он боится. Но если последнее не представляется возможным, он скрывает свои замыслы под благовидным предлогом, льстит животным, которых собирается убить, и так оберегает себя. Хотя подобный шифр достаточно хорошо понятен его товарищам, он совершенно непонятен его потенциальным жертвам. Иными словами, он выдает себя за того, кем не является. Например, он не охотник, ловящий голубей в лесу, а волшебный принц или сам царь Соломон, приглашающий прекрасных принцесс в свой дворец или зал из слоновой кости. Таких детских притворств достаточно, чтобы обмануть животных, которых затем человек собирается ограбить или убить. Возможно, он предполагает, что животные в некоторой степени будут не против умереть от его рук. Это одна из тех форм симпатической магии, когда первобытный человек стремится достичь своей цели, имитируя то, что ему нужно, или даже уподобляясь этому. Нам трудно представить себе психическое состояние малайского мага, маскирующегося перед дикими голубями в образе царя Соломона, но, возможно, подобное театральное представление, где актеры ежедневно забываются в страстном подражании царству фантазии, может дать нам некоторое представление о работе инстинкта подражания или мимикрии, заложенного в человеческом разуме.

Один из первых греческих философов, Фалес, считал, что мир полон богов или духов; похожее примитивное вероучение излагал и один из последних языческих мыслителей древности. Порфирий утверждал, что демоны появляются в виде животных, что каждый дом и каждое тело кишит ими и что формы ритуального очищения, такие как сотрясение воздуха и т. п., не имеют иной цели, кроме как отгонять назойливые стаи этих невидимых, но опасных существ. Он утверждает, что злые духи любят пищу, особенно кровь и нечистоты, что они, как мухи, садятся на нас во время еды и что их можно удержать на расстоянии только с помощью обрядов, направленных не на ублажение божеств, а исключительно на защиту от демонов. Его теория религиозного очищения, по-видимому, точно отражает верования первобытных людей в этом вопросе, но философ, пожалуй, последний человек, от которого можно ожидать подобных умозаключений.

Впрочем, неудивительно встретить подобное суеверие в заметках средневекового аббата; ведь мы знаем, что вера в чертей санкционирована основателем христианства и самим церковным учением. Ни эскимос на ледяных берегах Лабрадора, ни индеец в джунглях Гайаны, ни индус в чащах Бенгалии не могли испытывать более постоянного и стойкого ощущения присутствия злобных демонов, чем аббат Рихальм, управлявший цистерцианским монастырем Шонталь в первой половине XIII века. В любопытном сочинении, получившем название «Откровения», он рассказал, как в него ежедневно и ежечасно вселялись бесы, которых он хотя и не видел, но слышал и которым приписывал все недуги своей плоти и все слабости своего духа. Если он чувствовал брезгливость, то был уверен, что это чувство вызвано бесами. Если на носу появлялся прыщик, если нижняя губа отвисала, то за это опять-таки должны были отвечать черти; кашель, простуда, хрипы и слюноотделение не могли не иметь сверхъестественного происхождения. Если солнечным осенним утром, прогуливаясь по своему саду, грузный аббат наклонялся, чтобы собрать упавшие ночью сочные плоды, то кровь, приливавшая к его багровому лицу, – снова результат происков его невидимых врагов. Если аббат страдал бессонницей из-за блох, то… «паразиты, – говорил он многозначительно, – на самом деле не кусаются». Это все дело рук дьявола. Если монах храпел в общей келье, то шум исходил не от него, а от демона, притаившегося в его горле. Особенно опасны были демоны опьянения. Эти неуловимые изверги обычно обитали в тавернах соседнего города, но в праздничные дни проникали за монастырские ворота и незаметно скользили среди монахов, сидящих за трапезным столом или собравшихся вокруг очага, когда в башнях аббатства свистел ветер, а в кувшинах искрилось вино. Если в такие моменты веселый, розовощекий брат говорил сбивчиво или шатался, будьте уверены, что этим набожным человеком двигал не дух алкоголя, а дух совсем иного порядка. При таких взглядах на источник всех телесных и душевных недугов вполне естественно, что аббат прописывал своим подопечным средства от демонов, которых нет ни в одной аптеке. В основном это были святая вода и крестное знамение; последнее он рекомендовал, в частности, как средство от укусов блох.

Легко предположить, что аббат был попросту нездоров, страдал от галлюцинаций и т. д. Возможно, так оно и было, но такой образ мыслей, как у него, слишком распространен во всем мире, и до такой степени, что мы едва ли могли бы списать состояние аббата исключительно на те или иные психические отклонения. В Средние века, когда общий уровень знаний не был высоким, представления, подобные представлениям Рихальма, нередко разделяли даже многие образованные люди, которые, однако, не оставили потомкам заметок, подобных тем, что оставил Рихальм. В настоящее время благодаря прогрессу и распространению знаний трудно найти здравомыслящего человека, придерживающегося мнения аббата о демонах; но в отдаленных частях Европы вероучения Порфирия и Рихальма до сих пор, с небольшими изменениями, сохраняются среди людей.

В Священническом кодексе предписывается, что одежда священника должна быть целиком фиолетовой, а полы должны быть украшены гранатами, выполненными из фиолетовой, пурпурной и червленой ткани, с золотым колокольчиком между каждой парой гранатов. В эту великолепную одежду священник должен облачаться при служении в святилище, а золотые колокольчики должны были звенеть и при входе в святилище, и при выходе из него, иначе его ждала смерть.

Почему священник в фиолетовом одеянии и с парами гранатов у ног должен был опасаться смерти, если не было слышно звона золотых колокольчиков, как при входе, так и при выходе из святилища? Наиболее вероятным представляется ответ, что звон колокольчиков отгонял завистливых и злых духов, которые таились у дверей святилища, готовые наброситься на богато одетого священника и похитить его, когда он переступал порог, исполняя свой священный долг. По крайней мере, эта точка зрения, нашедшая поддержку у некоторых современных ученых, подкрепляется аналогией, поскольку со времен Античности и до наших дней распространено мнение, что демоны и призраки могут быть обращены в бегство звуком металла, будь то музыкальное звяканье маленьких колокольчиков, глубокомысленный звон больших колоколов, пронзительный звон тарелок, рокот гонгов или просто звон и лязг пластин из бронзы или железа, ударяемых молотками или палками либо друг о друга. Поэтому при обрядах экзорцизма часто бывает принято, чтобы священник либо звонил в колокольчик, который он держит в руке, либо надевал на какую-нибудь часть своего тела целую гроздь колокольчиков, которые звенели бы при каждом его движении…

Этих примеров достаточно, чтобы показать, насколько широко было распространено использование колоколов в магических и религиозных обрядах и насколько всеобщим было убеждение, что их звон способен изгонять демонов. Как следует из нескольких приведенных примеров, иногда предполагалось, что звук колоколов не столько отгоняет злых духов, сколько привлекает внимание добрых духов-покровителей, но в целом притягательная сила этих музыкальных инструментов в древнем ритуале гораздо менее заметна, чем отталкивающая. Использование колоколов для привлечения, а не для отталкивания, возможно, соответствует той более развитой стадии религиозного сознания, когда страх перед злом перевешивается доверием к добру, когда желание благочестивых сердец состоит не столько в том, чтобы убежать от дьявола, сколько в том, чтобы приблизиться к Богу. В той или иной мере известные нам обычаи и верования могут служить иллюстрацией и, возможно, объяснением еврейского обычая, с которого мы начали, вне зависимости от того, отражает ли нападение демонов священник в фиолетовом одеянии или привлекает внимание божества звоном золотых колокольчиков.

В знаменитом отрывке «Чистилища» Данте упоминает погребальный и вечерний колокольные звоны. Их слышат морские путешественники, будто звоны возвещают о завершении дня или о закате солнца, опускающегося за багровый горизонт. Не менее известна имитация Байроном этого отрывка:

И эту же мысль не менее красиво выразил британский поэт Грей в образе последнего колокола перед комендантским часом, звучащего вечером среди великолепных тисов и вязов английского церковного двора:

Колокол поздний кончину отошедшего дня возвещает.

Действительно, в звуке церковных колоколов, раздающемся в такое время и в таком месте, есть что-то особенно торжественное и трогательное; он обрушивается на человека, по выражению Фруда, как эхо исчезнувшего мира. Это чувство хорошо выразил американский поэт Фрэнсис Брет Гарт, когда услышал или, скорее, вообразил, что услышал вечерний звон на месте давно заброшенной испанской миссии в Долорес в Калифорнии:

Сходное ощущение возможности колокольного звона трогать сердце и настраивать ум на торжественные мысли передано в одном из характерных отрывков Ренана, где суровые убеждения религиозного скептика сглаживаются тонким восприятием художника. Протестуя против сухого рационализма немецкого теолога Фейербаха, он восклицает: «Если бы Господь позволил господину Фейербаху погрузиться в источники жизни, более богатые, чем источники его исключительного и надменного германизма! Ах! Если бы, сидя на развалинах Палатина или Коэлиевой горы, он услышал звон вечных колоколов, затихающих и умирающих над пустынными холмами, где когда-то был Рим; если бы с уединенного берега Лидо он услышал звон курантов Сан-Марко, истекающий через лагуны; если бы он увидел Ассизи с его мистическими чудесами, с его базиликой, вдохновился легендарными фресками Чимабуэ и Джотто; если бы он всмотрелся в сладкую даль Перуджино или в Сан-Доменико в Сиене, увидел Экстаз святой Екатерины… – нет, Фейербах не стал бы с таким презрением относиться к поэзии и не кричал бы, как будто отгоняя от себя призрак Искариота!»

Подобные свидетельства эмоционального воздействия церковных колоколов на слушателя не чужды народному фольклору; мы не сможем осознать идеи народа, если не примем во внимание ту окраску, которую они принимают в восприятии, и уж тем более мы не сможем разделить мысли и чувства народа в сфере религии. Между представлениями разума, ощущениями тела и чувствами сердца нет непреодолимых барьеров; они склонны таять и сливаться друг с другом под воздействием чувственных волн, и мало что способно вызвать эти волны, кроме музыки. Изучение эмоциональной основы фольклора практически не предпринималось, исследователи ограничивались исключительно логическими и рациональными или, как некоторые выражаются, иррациональными элементами. Но, несомненно, в будущем можно ожидать больших открытий в изучении влияния абстрактных ощущений на формирование общественных институций человечества.

В наши дни один великий религиозный писатель, сам глубоко восприимчивый к чарам музыки, пришел к выводу, что музыкальные ноты, при их возможностях воспламенять кровь и растапливать сердце, не могут быть просто звуками и только лишь звуками. Нет, ноты пришли к нам из какой-то высшей сферы, они – порождение вечной гармонии, голос ангелов, «магнификат» святых. Именно за счет музыки грубые фантазии примитивного человека преображаются, а его слабый шепот преображается и отдается раскатистым эхом в музыкальной прозе Джона Генри Ньюмена. Действительно, влияние музыки на развитие религии – тема, которая заслуживает тщательного изучения. Мы не можем сомневаться в том, что это самое сокровенное и трогательное из всех искусств сделало для выражения религиозных чувств многое, тем самым изменив саму структуру веры, которую на первый взгляд оно только и обслуживает. Музыкант сыграл свою роль в становлении религии наравне с пророком и мыслителем. Каждому вероисповеданию соответствует своя музыка, и различие между вероучениями можно в некоторых случаях выразить в нотной записи. Например, интервал, отделяющий буйное веселье Кибелы от величественного ритуала католической церкви, измеряется пропастью, отделяющей диссонирующий звон кимвалов и бубнов от торжественных гармоний Палестрины и Генделя. В разной музыке разный дух.

Наверное, нет в мире другого вопроса, по которому мнения расходились бы столь сильно, как по вопросу о природе религии. Даже сформулировать само определение религии, которое удовлетворило бы всех, очевидно, невозможно. Все, что может сделать автор, – это, во-первых, четко сформулировать, что он понимает под религией, а затем последовательно использовать эту формулировку на протяжении всей своей работы. Итак, под религией на этих страницах понимается умилостивление или примирение с высшими по отношению к человеку силами, которые, как считается, направляют и контролируют ход природы и человеческой жизни. В подобном контексте религия состоит из двух элементов – теоретического и практического. Под теоретическим мы понимаем саму веру в высшие силы, управляющие человеком, под практическим – попытки умилостивить эти силы или угодить им. Вера, безусловно, занимает в этой системе первое место, поскольку мы должны прежде всего верить в существование некоего божественного существа, прежде чем пытаться угодить ему. Однако если вера не заставляет человека предпринимать подобные попытки, то это не религия, а всего лишь богословие; вспомним слова апостола Иакова: «Вера без дел мертва». Иными словами, человек не является по-настоящему религиозным, если он не строит собственную модель поведения по отношению к окружающим на основе страха перед Богом или любви к Нему. С другой стороны, простое исполнение правил и догматов, лишенное истинной веры, также не является религией. Так, для примера, два человека могут вести себя совершенно одинаково, но один из них является абсолютно религиозным, а другой нет. Если один действует из любви или страха перед Богом – он религиозен; если другой действует из любви или страха перед человеком – он находится в уже строгих рамках человеческой морали, в зависимости от того, соответствует ли его поведение общему благу или нет. Таким образом, вера и практика, или, говоря богословским языком, вера и мирская жизнь, имеют одинаковое значение для религии, которая не может существовать без них. Однако необязательно, чтобы религиозная практика имела форму ритуала, то есть она необязательно должна заключаться в принесении жертв, чтении молитв и других обрядах. Цель – угодить божеству, и если это божество приветствует милосердие больше, чем кровавые жертвы, песнопения и воскурения благовоний, то его последователи будут угождать ему не тем, что будут преклонять перед ним колени, воспевать его имя или наполнять его храмы дорогими дарами. Угождать божеству они будут как раз милосердием и любовью по отношению к другим людям, ибо в этом они будут подражать, насколько это позволяет их немощь, совершенству божественной природы. Именно эту этическую сторону религии не уставали пропагандировать еврейские пророки, вдохновленные идеалом Божьей благости. Так, Михей говорит: «О, человек! сказано тебе, что – добро и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом твоим». И в более позднее время энергия, с которой христианство покорило мир, во многом исходила из того же представления о нравственной природе Бога и возложенной на человека обязанности соответствовать ей. Святой Иаков говорит, что чистое и непорочное благочестие перед Богом, нашим Отцом, заключается в том, чтобы помогать сиротам и вдовам в их нуждах и хранить себя в чистоте от этого мира.

Но если религия предполагает, во-первых, веру в некие сущности, управляющие миром, и, во-вторых, попытку завоевать их расположение, то она также явно предполагает, что ход вещей в природе в какой-то степени может быть изменен. Так, мы можем убедить или побудить вышеупомянутых сущностей, управляющих ею, изменить в нашу пользу ее бытие. Подразумеваемая гибкость или изменчивость природы прямо противоречит принципам как магии, так и науки, которые предполагают, что природные процессы статичны. Различие между этими двумя противоречивыми взглядами на мироздание зависит от ответа на важнейший вопрос: являются ли силы, управляющие миром, сознательными и персонифицированными или бессознательными и безличными? Религия, как некий результат компромисса в восприятии человеком высших сил, предполагает первый вариант. Ведь всякое согласие предполагает, что вступающая в диалог сущность имеет сознание, а ее поведение может быть изменено в желаемом направлении путем апелляции к ее интересам, желаниям или чувствам. Сама концепция согласия неприменима ни по отношению к предметам, которые считаются неодушевленными, ни по отношению к людям, поведение которых в конкретных обстоятельствах заведомо определено с абсолютной точностью. Таким образом, в той мере, в какой религия предполагает, что мир управляется сущностями, обладающими сознанием, она находится в фундаментальном антагонизме как с магией, так и с наукой, обе из которых считают самим собой разумеющимся, что ход природы определяется не капризами персонифицированных существ, а правилом неизменных законов, действующих объективно. В магии, правда, это предположение лишь подразумевается, а в науке оно выражено явно. Верно и то, что магия часто имеет дело с духами, которые являются личностными агентами того типа, который предполагается религией. Но всякий раз, когда магия вызывает их, она обращается с ними точно так же, как с неодушевленными агентами, то есть принуждает или заставляет что-то совершить, а не примиряет или умилостивляет их, как это делала бы религия. Таким образом, предполагается, что все персонифицированные сущности, как человеческие, так и божественные, в конечном счете подчинены тем безличным силам, которые управляют всем сущим, но способности которых тем не менее могут быть использованы тем, кто знает, как манипулировать ими с помощью соответствующих обрядов и заклинаний.

Если мы рассмотрим естественную религию первобытных народов во всех частях света, то, вероятно, обнаружим, что она везде принимает одну из двух форм, которые, не будучи абсолютно несовместимыми друг с другом, обычно принимаются верующими одинаково хорошо. Первая форма – поклонение природе, вторая – поклонение мертвым. Cкажем несколько слов о каждой из них.

Во-первых, говоря о поклонении природе, мы имеем в виду поклонение природным явлениям, воспринимаемым как одушевленные, наделенные способностями приносить пользу или вред человеку. При подобном восприятии они, естественно, являются объектами человеческого благоговения и источниками страха. Предполагается, что, если угодно, сознание природных явлений строго аналогично человеческому, что они подвержены тем же страстям и эмоциям и обладают способностями, которые, хотя и напоминают человеческие по виду, часто значительно их превосходят. Таким образом, в сознании первобытного человека природные явления приобретают характер грозных и опасных духов, гнева которых он хочет избежать, а благосклонности которых он заинтересован добиться. Для достижения этих целей он прибегает к тем же средствам, которые использует по отношению к людям, от благосклонности которых он зависит; он обращается к ним с просьбами, делает им подарки; иными словами, он молится и приносит им жертвы; так или иначе, он им поклоняется. Таким образом, то, что мы можем назвать поклонением природе, основано на персонификации природных явлений. Действуя ли сознательно, руководствуясь ли теорией, или, что более вероятно, инстинктивно, повинуясь импульсу своей природы, первобытный человек на определенной, необязательно самой ранней стадии своей интеллектуальной эволюции приписывает всем или, во всяком случае, наиболее ярким объектам природы, одушевленным или неодушевленным, которые его окружают, личность, сходную с его собственной. Этот процесс одушевления, по-видимому, является основной, хотя, возможно, и не единственной причиной поклонения природным явлениям у первых людей.

Другой формой естественной религии является поклонение мертвым. Хотя эта форма отличается от поклонения природе как сама по себе, так и по предпосылкам, на которые опирается, обе, пожалуй, в равной степени распространены были среди первых людей и, вероятно, оказали по меньшей мере равное влияние на развитие социально-общественных институций. Предпосылок, на которых зиждется поклонение мертвым, всего две: во-первых, считается, что мертвые способны сохранять сознание и личность, а во-вторых, что они могут влиять на судьбы живых как во благо, так и во зло. Иначе говоря, предполагается, что душа человека переживает смерть тела и в развоплощенном состоянии способна принести пользу или вред людям. Таким образом, вера в бессмертие или, во всяком случае, в сохранение сознания и личности на неопределенное время после смерти является краеугольным камнем концепции поклонения мертвым, которая сыграла важнейшую роль в истории и привела к самым серьезным последствиям для всего человечества.

Когда человек начинает всерьез задумываться о природе вещей, он почти неизбежно должен объяснять их по аналогии с тем, что знает лучше всего, то есть своими мыслями, чувствами и переживаниями. Поэтому дикарь был склонен приписывать всему, не только животным, но и растениям и неодушевленным предметам, некое жизненное начало, подобное тому, которое он сам осознавал и которое за неимением лучшего названия мы привыкли называть душой. Такое первобытное миросозерцание известно как анимизм. Это еще детская интерпретация Вселенной человеком. Была ли это самая ранняя попытка человека разгадать загадку Вселенной, мы точно сказать не можем. Хотя история пребывания человека на Земле и так представляется нам достаточно продолжительной, новые открытия в областях геологии и археологии каждый раз заставляют ее хронологические рамки сдвигаться все дальше в прошлое. Возможно, гипотеза анимизма – это лишь одна из многих попыток отыскать истину, которые человек последовательно предпринимал и отвергал одну за одной. Мы знаем только то, что мировоззрение анимизма нашло признание у многих народов вплоть до нашего времени.

Во избежание недоразумений следует добавить, что сказанное нами о трех основных типах религии или суеверий, соответствующих трем основным типам общества, не претендует на то, чтобы хотя бы в общих чертах иллюстрировать эволюцию религии в целом. Мы ни в коем случае не утверждаем, что почитание диких животных и растений, почитание домашнего скота и почитание растений – это единственные формы религии или суеверий, которые преобладают на соответствующих этапах общественного развития. Мы утверждаем лишь то, что для этих этапов они характерны. Элементы, составляющие любую религиозную систему, слишком многочисленны, а их взаимодействие представляется слишком сложным, чтобы его можно было адекватно выразить в нескольких простых формулах. Упомянем лишь один фактор, который мы не учитывали, указывая на приблизительное соответствие между структурой религии и общества, – страх перед душами умерших, который был одним из мощнейших факторов, возможно, даже самым главным из всех, повлиявших на ход религиозной эволюции на всех стадиях общественного развития. Именно поэтому он не является специфическим или характерным для конкретного общества. И те три типа религии или суеверий, которые мы выделяем как характерные для трех стадий развития общества, далеко не всегда ограничены хронологическими рамками. Например, хотя тотемизм, или особый вид почитания группами людей диких животных и растений, вероятно, зародился на стадии охоты и собирательства, он отнюдь не ограничивался этой фазой, а часто переходил не только в пастушескую, но и в земледельческую стадии, как мы можем видеть на примере многих народов Африки, Индии и Америки. Представляется вероятным, что подобное имело место и в других случаях. Иными словами, нельзя разделить историю человечества на ряд четко ограниченных отрезков, каждый из которых строго отделен от остальных лишь ему присущей фактурой и цветом; теоретически это можно сделать для удобства изложения, но практически фактуры переплетаются, цвета переходят друг в друга почти неощутимыми нюансами оттенков. Абстрактные обобщения науки никогда не сумеют должным образом выразить все особенности истории и современности. Жизнь всегда будет шире узких рамок человеческих теорий.

Когда в результате смены системы матрилинейного родства патрилинейным и расселения племен в постоянных местах обитания общество перестало представлять собой калейдоскоп кланов, или родов, а приобрело определенную стабильность и неизменность форм, можно было бы ожидать, что при большей стабильности, сопровождающей развитие культуры, тотемы, обобщенные в более сильные божества, уже не уйдут в небытие, а сохранят свое положение в религиозной иерархии, а тотемы менее развитых племенных подразделений будут сгруппированы под их властью либо как подчиненные божества, либо будут восприниматься лишь как исполнители воли богов более высокого уровня. В подобном состоянии находился тотемизм в Полинезии, где географические условия благоприятствовали изоляции и, следовательно, неизменности состава и территориального статуса племенных групп, чего вряд ли могли достичь дикари на открытых равнинах Австралии или в прериях Америки. Поэтому именно в Полинезии мы находим, если можно так выразиться, тотемный Олимп. Дело в том, что на Самоа существовали как боги более высокого уровня, так и частные божества отдельных семей, причем одно и то же божество воплощалось в виде различных животных. Так, один бог воплощается в ящерице, сове и сороконожке; другой – в летучей мыши, домашней птице, голубе и колючем морском еже; третий – в летучей мыши, морском угре, каракатице, кефали и черепахе; еще один – в сове и кефали; очередной – в птице Porphyris Samoensis, голубе, еще одной местной птице семейства пастушковых и морском угре; следующий – в черепахе, морском угре, осьминоге и садовой ящерице. Представляется справедливым предположение, что подобные божества являются племенными, или фратриальными, тотемами, а тотемы племенных, или фратриальных, подразделений добавляются в качестве их воплощений. Поскольку приписывание тотему человеческих качеств составляет суть тотемизма, то очевидно, что божество, обобщающее в себе целый ряд животных или растений или включающее в себя ряд различных животных и растений, должно, поскольку его животные и растительные атрибуты противоречат друг другу, все более и более стремиться отбрасывать их и сохранять только те человеческие качества, которые, по разумению дикаря, являются общим элементом всех тотемов, составным продуктом которых он является. Иными словами, племенной тотем стремится превратиться в антропоморфного бога. И по мере того как он становится все более и более антропоморфным, подчиненные ему тотемы занимают все более скромные позиции до тех пор, пока нити, связывавшие их с богом, полностью не исчезают из памяти и не появляется поколение мифологов, стремящихся восстановить разорванную связь дешевым методом символизма. Но символизм – это лишь чисто декоративная, хотя и вполне понятная завеса, которую старики любят накидывать на любые тезисы, чтобы скрыть свое невежество в отношении прошлого.

Рассказав так много о призрачной славе, которую человеческое воображение приписывает природным явлениям, что влияют на обеспечение населения продуктами питания, не хотелось бы оставлять читателей под вполне естественным, но неверным впечатлением, что человек создал большинство своих богов исходя из потребностей в еде. Это не так, по крайней мере, что касается религии. Среди видимых, осязаемых элементов, которыми он окружен, и только о них мы говорим, есть и другие, помимо простой потребности в пище, которые оказали мощное влияние, затронув его воображение и стимулировав его энергию, и таким образом способствовали созданию сложной структуры религии. Для сохранения вида репродуктивные процессы не менее важны, чем пищеварительные, и здесь мы вступаем в совершенно иную сферу мыслей и чувств, а именно половые отношения, со всей глубиной нежности и всеми сложными проблемами, которые влечет за собой эта таинственная связь. Изучение различных форм – неосязаемых и ощутимых, тонких и неуловимых, в которых половой инстинкт формировал религиозное сознание нашего вида, – одна из самых интересных, а также одна из самых сложных и тонких задач, которые стоят перед будущим историком религии.

Но воздействие, которое оказывают друг на друга мужчины и женщины, сокровенное и глубокое, каким оно было и должно быть всегда, далеко не исчерпывает тех сил притяжения, которые связывают людей в обществе. Необходимость взаимной защиты, экономические преимущества сотрудничества, передача знаний, великие идеи, генерируемые великими умами, рассекающими тьму невежества подобно лучам света с высоких башен, – все это и многое другое объединяет людей в сообщества и заставляет маршировать по дороге прогресса с удвоенной силой, которой не могут противостоять отряды первобытной анархии. Вот почему, если мы представим, насколько тесно человек зависит от общества, мы, вероятно, признаем, что из всех известных нам сил, определяющих судьбу человека, влияние человека на человека является, безусловно, наибольшей. Если это так, по-видимому, следует, что среди реальных или воображаемых существ, которых религиозное воображение наделило атрибутами божественности, духи людей, скорее всего, будут играть более важную роль, чем духи растений, животных или неодушевленных предметов. Мы полагаем, что тщательное изучение фактов, которое еще предстоит провести, подтвердит этот вывод; и если бы мы могли строго допросить фантомы, которые человеческий разум извлек из глубин собственного бездонного невежества, назвал их богами и поселил в храмах, мы бы обнаружили, что большинство из них были не чем иным, как призраками умерших людей. Но сказать это – значит предвосхитить результат будущих исследований.

Процесс деспиритуализации Вселенной, если можно так выразиться, был чрезвычайно медленным и постепенным. После того как люди заселили духами каждую скалу и холмик, каждое дерево и цветок, каждый ручей и речку, каждый порыв ветра и каждое облако, они, в силу того, что можно назвать ресурсом восприятия, начали ограничивать число духов. Вместо отдельного духа для каждого дерева они стали представлять себе бога леса вообще – Сильвануса и т. п.; вместо того чтобы воспринимать все порывы ветра как отдельных богов, каждого со своим характером и особенностями, они создали себе единого бога ветров – Эола. Последний держал все остальные ветра в мешках и мог выпустить их по желанию, чтобы устроить бурю. Иначе говоря, несчетное множество духов или демонов было обобщено и сведено к сравнительно небольшому числу божеств; на смену анимизму пришел политеизм. Теперь считалось, что миром управляет пантеон богов и богинь, обладающих индивидуальными характерами, силами и функциями, в силу которых им вверялось управление теми или иными явлениями природы или человеческой жизни. В результате подобного обобщения инстинктивное стремление разума к упрощению и унификации представлений было удовлетворено, но удовлетворение это было частичным и временным. Разум не мог окончательно смириться с представлением о нескольких отдельных и более или менее независимых божествах, склонности и деятельность которых постоянно противоречили друг другу.

Тот же процесс абстрагирования и обобщения, то же стремление к упрощению и унификации, которое послужило развитию политеизма из анимизма, привело к образованию монотеизма из политеизма; множество богов, которые долгое время делили между собой власть над миром, были вынуждены отдать свою власть в руки одного-единственного божества – Творца всего сущего. Сначала этот единый Бог представлялся, например, иудеям, как управляющий всей природой путем произвольных волевых актов и способный изменять собственное целеполагание путем обращения к своему Я, то есть собственным страстям или интересам. Однако с течением времени, когда единообразие и неизменность законов природы были признаны в результате прогресса науки, стало необходимым или целесообразным освободить божество от его обязанностей непосредственного вдохновителя всех событий в нашем мире и возвести его, если можно так выразиться, в более высокий ранг в качестве творца или архитектора Вселенной. Одновременно управление менее значимыми делами было возложено на подчиненных ему ангелов. Последние представляют собой вполне реальные физические силы, которые современная наука, если мы правильно ее понимаем, сводит к гравитации и электричеству, или, возможно, только к электричеству. Таким образом, спиритуалистическая теория мира претерпела процесс упрощения и унификации, аналогичный тому, который претерпела материалистическая теория: как материалистическая гипотеза свела множество форм материи к одному элементу – водороду, так и спиритуалистическая гипотеза объединила множество божеств в личности одного Бога.

В Древней Греции Исиду представляли как богиню плодородия. Ее отождествляли с Деметрой. В греческой эпиграмме она названа «родившей плоды земли» и «матерью пшеничных колосьев», а в гимне, сложенном в ее честь, она названа «царицей пшеничного поля» и «поручена заботам о богатом пшеницей пути плодородной борозды». Соответственно, греческие и римские художники часто изображали ее с колосьями на голове или в руке.

Можно предположить, что именно такой была Исида в древности, сельская мать-пшеница, которую египетские крестьяне почитали, исполняя первобытные обряды. Но изначальные черты этой богини едва ли можно проследить в том облагороженном, святом облике, который, одухотворенный веками религиозной эволюции, предстал перед ее адептами в наши дни в образе истинной жены, нежной матери, благодетельной царицы природы, озаренной нимбом нравственной чистоты, вечной и таинственной святости. В этом образе она покорила многие сердца далеко за пределами своей родины. В том многообразии религий, которое сопровождало упадок социальной жизни в античности, поклонение ей было одним из самых популярных в Риме и во всей империи. Некоторые римские императоры сами открыто почитали ее. И хотя религия Исиды, как и любая другая, часто служила подобием маскировочной одежды мужчинам и женщинам, ведущим разгульный образ жизни, в целом ее обряды отличались благородством и спокойствием, торжественностью и благопристойностью, способными успокоить беспокойный ум и облегчить отягощенное сердце. Поэтому они привлекали нежные души, и прежде всего женщин, которых кровавые и развратные обряды других восточных богинь только шокировали и отталкивали. Поэтому не приходится удивляться, что в эпоху упадка, когда пошатнулись традиционные верования, когда умы людей были встревожены, когда сама ткань империи, некогда считавшаяся вечной, начала давать зловещие прорехи и трещины, безмятежная фигура Исиды с ее духовным спокойствием, с ее благодатным обещанием бессмертия должна была показаться многим звездой на темном небе и вызвать в их груди восторг преданности, не похожий на тот, который в Средние века воздавали Деве Марии. Действительно, ее величественный ритуал: жрецы с тонзурами, утренняя и вечерняя службы, звонкая музыка, погружение и окропление святой водой, торжественные процессии, украшенные изображениями Божьей Матери, имел много общего с помпезностью и пышностью католицизма. Сходство это вряд ли случайное. Древний Египет мог внести свою лепту как в великолепную символику католической церкви, так и в бледные абстракции ее богословия. Конечно, в искусстве фигура Исиды, кормящей Младенца Гора, так похожа на фигуру Мадонны с Младенцем, что порой вызывала обожание у невежественных христиан. А Исиде в ее более позднем образе покровительницы мореплавателей Дева Мария, возможно, обязана своим прекрасным эпитетом Stella Maris, Звезда моря, под которым ее почитают закаленные бурями моряки. Атрибуты морского божества, возможно, были дарованы Исиде мореплавателями из Александрии. Они совершенно чужды ее первоначальному характеру и привычкам египтян, которые не любили моря. По этой гипотезе Сириус, яркая звезда Исиды, которая июльскими утрами поднимается над гладью волн Восточного Средиземноморья, предвещая мореплавателям прекрасную погоду, был истинной Stella Maris.

По-видимому, святость, магическая добродетель табу, или как бы мы ни называли то таинственное качество, которое, как предполагается, присуще святым или табуированные личности, представляется примитивному мыслителю физической субстанцией или жидкостью, которой священный человек заряжен так же, как лейденская банка заряжена электричеством. И как электричество в банке может быть разряжено при контакте с хорошим проводником, так и святость или магическая добродетель в человеке может быть разряжена и истощена при контакте с землей, которая, согласно этой мировоззренческой модели, служит прекрасным проводником для магического флюида. Следовательно, чтобы заряд не пропал даром, священному или табуированному человеку необходимо тщательно препятствовать соприкосновению с землей; говоря языком электриков, его необходимо изолировать, иначе он утратит драгоценную субстанцию или жидкость, которой он, как флакон, наполнен до краев. И во многих случаях изоляция табуированного человека рекомендуется в качестве меры предосторожности не только ради него самого, но и ради других людей; поскольку добродетель святости или табу – это, так сказать, мощная взрывчатка, которая может сдетонировать от малейшего прикосновения, то в интересах общей безопасности необходимо держать ее в особых условиях, чтобы, вырвавшись наружу, она не взорвалась, не повредила и не уничтожила все, что окажется рядом.

Но и вещи, и люди часто наделяются таинственным свойством святости или табу; поэтому часто возникает необходимость по тем же причинам оградить их от соприкосновения с землей, чтобы они не лишились своих ценных свойств и не превратились в обычные материальные объекты, в пустую шелуху, из которой удалено доброе зерно.

Представляется вероятным, что первоначально нарушение табу, иначе говоря, грех, представлялся как нечто почти физическое, некая болезненная субстанция, таящаяся в теле грешника, из которой она может быть изгнана исповедью, как неким духовным очищением или вытравливанием. Это подтверждается формой исповеди, которую практикуют люди кикуйю в Кении (Восточная Африка). Среди них, как нам говорят, «грех, по сути, можно искупить, достаточно лишь признаться в нем». Обычно это делается с помощью колдуна, который изгоняет грех во время церемонии, главным обрядом которой является использование слабительного: kotahikio, происходящее от tahika – «стошнить». Таким образом, среди этих дикарей исповедь и отпущение грехов – это, так сказать, чисто физический процесс освобождения страдальца от бремени, которое тяжелым грузом лежит на его желудке, а не на совести. Это подтверждается и тем, что те же кикуйю прибегают к другому физическому способу изгнания греха из грешника, а именно к использованию козла отпущения, который у них, как и у евреев и многих других народов, используется в качестве транспортного средства для вывоза морального мусора и выбрасывания его в другое место. Например, если мужчина из племени кикуйю совершил инцест, что, естественно, повлекло бы за собой его смерть, он изготавливает заменитель в виде козла, на которого с помощью неблагородной процедуры перекладывает свою вину. Затем животному перерезают горло, и человек очищается от греха, искупленного страданиями и смертью козла.

Таким образом, на ранней стадии развития культуры исповедь в грехах представляет собой скорее телесный, чем моральный и духовный аспект очищения. Это больше магический, чем религиозный обряд, и как таковой он напоминает обряды мытья, чистки, окуривания и т. д., которые так же применяются многими примитивными народами для очищения от того, что мы рассматриваем как моральную вину, но что они рассматривают скорее как телесное загрязнение или инфекцию, которая может быть удалена физическими средствами – огнем, водой, голодом, применением слабительного, нанесением ссадин, скарификацией и т. д. Но когда бремя греха перестает рассматриваться как нечто материальное, как некий привязчивый пар смерти, а воспринимается как нарушение воли мудрого и благого Бога, то очевидно, что соблюдение этих внешних обрядов очищения становится излишним и нелепым, показным действием, не способным умиротворить гнев оскорбленного божества. Единственным средством отвращения его гнева и предотвращения роковых последствий греха теперь считается смиренная исповедь и истинное покаяние грешника. На этом этапе этической эволюции исповедь теряет свой прежний магический характер телесного очищения и приобретает новый облик чисто религиозного ритуала, умилостивления великого сверхприродного и высоконравственного существа, которое простым словом может простить проступок и вернуть грешника к состоянию первозданной невинности. Эта удобная доктрина учит нас, что, для того чтобы уничтожить последствия наших проступков, нам достаточно признать и исповедовать их со смиренным и покаянным сердцем и тогда милосердный Бог милостиво простит наш грех и освободит от его последствий. Для всего мира было бы хорошо, если бы мы могли так легко исправить прошлое, если бы мы могли вспомнить неправильно сказанные слова, если бы мы могли отсечь длинный шлейф, который, как орда мстительных фурий, следует за каждым злым поступком. Но это невозможно. Наши слова и поступки, хорошие и плохие, имеют свои естественные, неизбежные последствия. Бог может простить грех, но природа – нет.

Если проанализировать суеверные представления, которых молчаливо, но твердо придерживаются многие наши соотечественники, то, возможно, к своему удивлению, мы обнаружим, что именно самые древние и грубые суеверия наиболее живучи, а взгляды, хотя и ошибочные, но более современные и утонченные, быстро исчезают из народной памяти. Например, верховные боги Египта и Вавилона, Греции и Рима уже давно забыты народом и сохранились только в ученых книгах, но крестьяне, никогда не слышавшие об Исиде и Осирисе, Аполлоне и Артемиде, Юпитере и Юноне, по сей день сохраняют твердую веру в ведьм и фей, в призраков и хобгоблинов, в те низшие мифические существа, в которые их отцы верили задолго до появления великих божеств древнего мира и в которые, судя по всему, их потомки будут верить еще долго после того, как великие божества современности отправятся в забытье вслед за предшественниками. Причина, по которой высшие формы суеверий или религии (ибо религия одного поколения склонна становиться суеверием следующего) менее постоянны, чем низшие, заключается в том, что высшие верования, будучи порождением высшего разума, мало задерживаются в сознании простых людей, которые номинально исповедуют их некоторое время в соответствии с волей своих ставленников, но легко забывают их, как только эти верования выходят из моды среди образованных классов. Но если они безропотно отбрасывают те предметы веры, которые лишь поверхностно запечатлелись в их сознании под влиянием культурного окружения, то невежественные и глупые люди с угрюмой решимостью держатся за гораздо более грубые убеждения, которые действительно отвечают более грубой структуре их интеллекта. Таким образом, в то время как декларируемое вероучение просвещенного меньшинства постоянно меняется под влиянием достижений мысли, реальное, хотя и не декларируемое, вероучение основной массы человечества представляется почти неизменным, и причина его незначительных изменений заключается в том, что у большинства людей, будь то дикари или внешне цивилизованные сообщества, интеллектуальный прогресс идет столь медленно, что едва уловим. Поверхность общества, как и море, находится в вечном движении, а его глубины, подобно океанским, остаются почти неподвижными.

Вряд ли стоит повторять, поскольку это еще не получило всеобщего признания, что народные суеверия и обычаи крестьянства, несмотря на их фрагментарный характер, являются наиболее полным и достоверным свидетельством древней религии ариев, которым мы располагаем. Действительно, древние арии, во всем, что касается их психики и структуры, не вымерли. Они живут среди нас и по сей день. Великие интеллектуальные и нравственные силы, которые произвели революцию в образованном мире, почти не затронули крестьянина. По своим внутренним убеждениям он такой же, каким были его предки в те времена, когда еще росли леса и белки резвились на земле, где сейчас стоят Рим и Лондон.

Поэтому любое исследование древней религии ариев должно либо начинаться с суеверных верований и обычаев крестьянства, либо, по крайней мере, постоянно проверяться и контролироваться путем обращения к ним. По сравнению с данными живой традиции свидетельства древних книг о ранней религии мало что значат. Ведь литература подталкивает развитие мысли с такой скоростью, что медленное распространение мнений из уст в уста остается далеко позади. Два-три поколения литературы могут сделать больше для изменения мысли, чем две-три тысячи лет традиционной жизни. Но масса людей, не читающих книг, остается незатронутой революцией в сознании, произведенной литературой, и поэтому в Европе в настоящее время суеверные верования и обычаи, передаваемые из уст в уста, как правило, гораздо более архаичны, чем религия, запечатленная в древнейшей литературе арийской расы.

В цивилизованном обществе большинство образованных людей даже не подозревают о том, какие образцы дикарского невежества до сих пор процветают у их дверей. Об их распространенности стало известно лишь в прошлом веке, в основном благодаря исследованиям братьев Гримм в Германии. С тех пор систематические исследования, проводимые среди малообразованных слоев населения и особенно среди крестьянства Европы, выявили поразительную, а может быть, и тревожную истину, что масса, если не большинство, людей в каждой цивилизованной стране все еще живет в состоянии интеллектуальной дикости, что, по сути, гладкая поверхность культурного общества скрывает неприглядные подземелья суеверий. Только те, кто изучал этот вопрос, сознают, насколько глубоко под нашими ногами все набито гнездами, сотами и берлогами невидимых сил. Кажется, что мы стоим на вулкане, который в любой момент может начать куриться, а затем извергнет огонь и разнесет в пух и прах сады и дворцы древней культуры, созданные трудом многих поколений. Посмотрев на разрушенные греческие храмы Пестума и сравнив их с убожеством и дикостью итальянского крестьянства, Ренан сказал: «Я содрогнулся от тревоги за цивилизацию, видя, что она столь ограниченна, построена на столь слабом фундаменте, опирается на столь малое число людей даже в той стране, где она преобладает».

Мы обманемся, если подумаем, что вера в колдовство в массе людей уже умерла; напротив, существует множество доказательств того, что она лишь впала в спячку под охлаждающим влиянием рационализма и начнет активно оживать, если это влияние достаточно ослабеет. Истина, по-видимому, заключается в том, что крестьянин и по сей день остается в душе язычником и дикарем, а его цивилизация – лишь тонкий слой шпона, который под воздействием непростых условий жизни вскоре истончается и стирается, обнажая твердую сердцевину язычества и дикости. Опасность, которую создает бездна невежества и суеверий под штукатуркой цивилизованного общества, уменьшается не только из-за естественной косности и инертности буколического сознания, но и благодаря постепенному сокращению сельского населения по сравнению с городским в современных государствах; я полагаю, что ремесленники, которые сосредоточены в городах, гораздо меньше сохраняют примитивные формы мышления, чем их деревенские собратья. Во все века города были центрами и как бы маяками, от которых идеи излучались в окружающую тьму, разжигаемые трением одних умов о другие в густонаселенных местах обитания людей; и вполне естественно, что в этих цитаделях света разума все должны в той или иной степени участвовать в общем противодействии тьме. Несомненно, умственное брожение и беспорядок в больших городах имеют как темную, так и светлую сторону, но среди бед, которые можно от них ожидать, едва ли стоит выделять вероятность возрождения язычества.

Читатель может с улыбкой отнестись к метеорологии Дальнего Востока, но к точно таким же способам вызова дождя прибегали в христианской Европе еще при нашей жизни. К концу апреля 1893 года на Сицилии наблюдалось большое бедствие из-за отсутствия воды. Засуха продолжалась уже шесть месяцев. Каждый день солнце всходило и заходило на безоблачном голубом небе. Сады Конка-д-Оро, окаймляющие Палермо великолепным зеленым поясом, иссыхали. Продовольствие становилось все скуднее. Народ был в большой тревоге. Были испробованы все самые эффективные способы вызвать дождь. Крестные ходы проходили по улицам и полям. Мужчины, женщины и дети, позвякивая четками, целыми ночами молились перед святыми образами. В церквях день и ночь горели освященные свечи. На деревьях висели пальмовые ветви, освященные в Вербное воскресенье. В Солапаруте, по чрезвычайно древнему обычаю, пыль, выметенную из церквей в Вербное воскресенье, развеивали в полях. В обычные годы эти действия сохраняют урожай, но в тот год, если уважаемый читатель нам верит, они не оказали никакого влияния. В Никосии жители, босые и с непокрытыми головами, пронесли распятия по всем частям города и бичевали друг друга железными плетьми. Все было напрасно. Даже сам великий святой Франциск из Паолы, который ежегодно совершает чудо дождя и которого каждую весну проносят по сельскохозяйственным угодьям, не смог или не захотел помочь. Мессы, вечерни, представления, иллюминация, фейерверки – ничто не могло растрогать его. Наконец крестьяне начали терять терпение. Большинство святых были развенчаны. В Палермо люд бросил святого Иосифа в сад, чтобы он сам увидел, как обстоят дела, и поклялись оставить его там на солнце до тех пор, пока не пойдет дождь. Других святых, как непослушных детей, ставили лицом к стене. Третьих, сорвав с них прекрасные одеяния, ссылали далеко от их приходов, угрожали, грубо оскорбляли, бросали в пруды для скотины. В Кальтанисетте от Михаила Архангела оторвали его золотые крылья, а вместо них налепили картонные; с него сняли пурпурную мантию и надели на него клобук. В Ликате покровителю города, святому Ангелу, пришлось еще хуже: его оставили вообще без одежды, поносили, заковывали в кандалы, угрожали утопить или повесить. «Дождь или веревка!» – кричали ему разъяренные люди, потрясая кулаками пред его лицом.

Причудливые обряды, до сих пор практикуемые крестьянами в разных концах Европы при пахоте и севе, несомненно, восходят к чрезвычайно раннему периоду истории земледелия. Вероятно, они гораздо старше христианства, старше даже тех высокоразвитых форм греческой религии, с которыми нас знакомили древние писатели и художники, но которые на протяжении многих веков оставались в прошлом. Таким образом, получается, что в то время как прекрасный цветок религиозного сознания в мифе, ритуале и искусстве хрупок и жизнь его скоротечна, его более простые формы относительно устойчивы и постоянны, укоренены в тех принципах обыденного сознания, которые способны пережить все великолепные, но преходящие творения гения. Может быть, сложным теологическим идеям, торжественным обрядам, величественным храмам, которые теперь вызывают благоговение или удивление человечества, суждено уйти в прошлое, подобно угасшему пантеону Олимпа, а простые люди будут по-прежнему хранить простые верования своих безымянных и незапамятных предков, будут по-прежнему верить в ведьм и фей, в призраков и гоблинов, будут бормотать старые заклинания и совершать старые магические пассы, когда муэдзин перестанет призывать верующих к молитве с минаретов Святой Софии, а Нотр-Дам и собор Святого Петра опустеют.

В Индии с древнейших времен и до наших дней настоящей религией простого народа, по-видимому, всегда была вера в огромное количество духов, многие из которых, если не большинство, являются злыми и вредными. Как в Европе под поверхностным слоем христианства всегда сохранялась и даже процветала среди непросвещенных людей вера в магию и колдовство, в привидений и гоблинов, так было и есть на Востоке. Брахманизм, буддизм, ислам могут приходить и уходить, но вера в магию и демонов остается непоколебимой во всех них и, если мы можем судить о будущем по прошлому, скорее всего, переживет взлет и падение других исторических религий. Ибо великие религии мира, в той мере, в какой они являются результатом высокого интеллекта, чистой нравственности, необычайной пылкости стремления к идеалу, не способны тронуть и изменить простого человека. Они предъявляют требования к его интеллекту и сердцу, на которые ни то ни другое не в состоянии ответить. Философия, которую они несут в себе, слишком абстрактна, мораль, которую они прививают, слишком возвышенна для него. Более острый ум принимает новую философию, более щедрый дух воспламеняется новой моралью; и поскольку такие люди стоят у руля общества, их вера рано или поздно распространяется в толпе. Однако на простое стадо, составляющее основную массу людей, новая религия воздействует лишь поверхностно, поскольку она внушается им их лидерами, за которыми они, естественно, не могут не следовать. Они бездумно соглашаются с ней устами, но в глубине души не отказываются от старых суеверий; в них они лелеют такую веру, какой не может быть в вероучении, которое они номинально исповедуют; к ним они прибегают в жизненных испытаниях и в годину тягот, как к безошибочному средству, когда посулы высшей веры их не удовлетворяют, а бывает так нередко.

Поклонение Великой Матери богов и ее возлюбленному или сыну было чрезвычайно популярно в эпоху Римской империи. Надписи свидетельствуют о том, что религиозные почести им воздавались по отдельности или вместе не только в Италии, особенно в Риме, но и в других провинциях, в частности на территории Африки, Испании, Португалии, Франции, Германии и Болгарии. Этот культ сохранился и после принятия Константином христианства, так как Симмах отмечает повторение праздника Великой Матери, а во времена Августина ее женоподобные жрецы все еще шествовали по улицам и площадям Карфагена с выбеленными лицами, надушенными волосами и негнущейся походкой, прося милостыню у прохожих, подобно монахам-подвижникам средневековья. В Греции же кровавые оргии азиатской богини и ее супруга, судя по всему, не нашли отклика. Варварский и жестокий характер культа с его невероятными излишествами, несомненно, был противен хорошему вкусу и гуманности греков, которые, по-видимому, предпочитали похожие, но более мягкие обряды культа Адониса. Однако те же черты, которые шокировали и отталкивали греков, могли положительно привлекать менее утонченных римлян и варваров Запада. Экстатические безумства, которые принимались за божественное вдохновение, изувечивание тела, идея нового рождения и отпущения грехов через пролитие крови – все это берет свое начало в дикости и, естественно, привлекает народы, в которых еще сильны дикарские инстинкты. Их истинный характер действительно часто скрывался под благопристойной завесой аллегорических или философских толкований, которых, вероятно, было достаточно для того, чтобы многое внушить восторженным приверженцам культа и примирить даже самых культурных из них с вещами, которые в противном случае должны были бы вызывать у них ужас и отвращение.

Религия Великой Матери, в которой причудливо сочетались грубая дикость и духовные устремления, была лишь одной из множества подобных восточных верований, которые в поздний период язычества распространились по Римской империи и, насыщая европейские народы чуждыми идеалами, постепенно подрывали всю ткань античной цивилизации. Греческое и римское общество было построено на концепции подчинения человека обществу, гражданина государству; благополучие общества как высшая цель деятельности ставилась выше благополучия отдельного человека как в этом мире, так и в мире грядущем. Воспитанные с младенчества на этом бескорыстном идеале, граждане посвящали свою жизнь служению обществу и были готовы отдать ее за общее благо; а если они и уклонялись от высшей жертвы, то, предпочитая личное существование интересам страны, они не могли думать об этом иначе как о подлом поступке. Все изменилось с распространением восточных религий, которые проповедовали единение души с Богом и ее вечное спасение как единственные цели, ради которых стоит жить, по сравнению с которыми благополучие и даже существование государства теряют значимость. Неизбежным результатом этой эгоистической и безнравственной доктрины было все большее отстранение верующего от общественного служения, сосредоточение его мыслей на собственных душевных переживаниях и воспитание в нем презрения к этой мирской жизни, которую он рассматривал лишь как испытательный срок для лучшей и вечной. Святой и отшельник, презревший землю и погрузившийся в медитативное созерцание неба, стал в народном сознании высшим идеалом человечества, вытеснив старый идеал патриота и героя, который, забыв о себе, живет и готов умереть ради блага своей страны. Земной город казался бедным и презренным людям, перед глазами которых стоял Град Божий, грядущий на облаках небесных. Таким образом, центр тяжести был перенесен, так сказать, с настоящей жизни на обетованную будущую, и сколько бы ни приобрел другой мир, можно не сомневаться, что мир настоящий сильно потерял от такой перемены. Наступила общая дезинтеграция политического тела. Ослабли государственные и семейные узы, структура общества стремилась распасться на отдельные элементы и тем самым скатиться к варварству, ведь цивилизация возможна только при активном сотрудничестве граждан и их готовности подчинить свои частные интересы общему благу. Люди отказывались защищать свою страну и даже продолжать свой род. В стремлении спасти свою душу и души других людей они были готовы оставить материальный мир, который они отождествляли со злым началом, гибнуть. Эта одержимость продолжалась тысячу лет. Возрождение римского права, аристотелевской философии, античного искусства и литературы на исходе Средневековья ознаменовало возвращение Европы к исконным идеалам жизни и поведения, к более здравому и мужественному взгляду на мир. Длительная остановка в движении цивилизации закончилась. Волна восточного нашествия наконец повернула вспять. Сейчас она ослабевает и дальше.

Среди богов восточного происхождения, которые в период упадка античного мира боролись друг с другом за души Запада, было и древнеперсидское божество Митра. Об огромной популярности его культа свидетельствуют памятники, встречающиеся по всей территории бывшей Римской империи. В отношении доктрин и обрядов культ Митры, по-видимому, имел много общего не только с религией Матери Богов, но и с христианством. Это сходство поразило самих христианских мыслителей и было объяснено ими как происки дьявола, стремящегося ложным и коварным подражанием совратить души людей с пути истинной веры. Так и испанским завоевателям Мексики и Перу многие языческие обряды казались дьявольскими подражаниями христианским таинствам. Современный исследователь сравнительного религиоведения с большей долей вероятности объясняет подобные сходства сходной и независимой работой человеческого разума в его искренних, хотя и грубых, попытках постичь тайну вселенной и приспособить свою маленькую жизнь к ее страшным загадкам. Как бы то ни было, не подлежит сомнению, что митраистская религия была грозным соперником христианства, сочетая в себе торжественный ритуал, стремление к нравственной чистоте и чаяния бессмертия. Симптоматичное свидетельство этой долгой борьбы сохранилось в нашем празднике Рождества, который Церковь, похоже, напрямую позаимствовала у своего языческого соперника. В юлианском календаре 25 декабря считалось зимним солнцестоянием и рождеством солнца, так как с этого переломного момента года день начинает удлиняться, а сила солнца возрастает. Ритуал празднования в Сирии и Египте был весьма примечателен. Празднующие удалялись в специальные внутренние святилища, из которых в полночь выходили с громким возгласом: «Дева родила! Свет сияет ярче!» Египтяне даже представляли новорожденное солнце в виде младенца, которого в день его рождения, в день зимнего солнцестояния, выносили на свет и демонстрировали собравшимся. Несомненно, Дева, зачавшая и родившая сына 25 декабря, была великой восточной богиней, которую семиты называли Небесной Девой или просто Небесной Богиней; в семитских странах она была разновидностью Астарты. Митра же регулярно отождествлялся своими приверженцами с Солнцем, Непобедимым Солнцем, как они его называли, и поэтому его рождение также приходилось на 25 декабря. В Евангелиях ничего не говорится о дне рождения Христа, и, соответственно, ранняя церковь его не праздновала. Однако со временем христиане Египта стали считать днем Рождества Христова 6 января, и обычай праздновать Рождение Спасителя в этот день постепенно распространился, пока к IV веку не стал повсеместным на Востоке. Но в конце III – начале IV века Западная церковь, никогда не признававшая 6 января днем Рождества Христова, утвердила 25 декабря, а со временем это решение было принято и Восточной церковью. В Антиохии это изменение было введено лишь около 375 года н. э.

Какие соображения побудили церковные власти ввести праздник Рождества? Мотивы этого нововведения с большой откровенностью излагает сирийский писатель-христианин: «Причина, – говорит он, – по которой отцы перенесли празднование 6 января на 25 декабря, такова. У язычников был обычай отмечать в тот же день 25 декабря день рождения солнца, в который они зажигали огни в знак торжества. В этих торжествах и празднествах принимали участие и христиане. Поэтому, когда Отцы Церкви увидели, что христиане склоняются к этому празднику, они посоветовались и постановили, что истинное Рождество Христово должно совершаться в этот день, а праздник Богоявления – 6 января. Соответственно, вместе с этим обычаем возобладала практика разжигать костры до 6 числа». На языческое происхождение Рождества явно намекает, если не прямо указывает, Августин, призывая братьев-христиан не праздновать этот торжественный день, как язычники, в честь солнца, а в честь того, кто создал солнце. Подобным образом Лев Великий обличал вредное мнение о том, что Рождество празднуется в связи с рождением нового солнца, как его называли, а не в связи с рождеством собственно Христа.

Таким образом, получается, что христианская церковь решила праздновать день рождения своего основателя 25 декабря, чтобы поклонение язычников сместилось с солнца на Того, кто назывался Солнцем Праведности. Если это так, то нет ничего невероятного в предположении, что те же самые мотивы могли побудить церковные власти перенести пасхальный праздник крестной смерти и воскресения Господа на праздник смерти и воскресения другого азиатского бога, который приходился на то же время года. Пасхальные обряды, до сих пор совершаемые в Греции, Южной Италии, на Сицилии и в некоторых отношениях имеют поразительное сходство с обрядами Адониса, и, возможно, церковь сознательно адаптировала новый праздник к его языческому предшественнику ради привлечения душ ко Христу. Но эта адаптация, скорее всего, произошла в грекоязычной, а не в латиноязычной части древнего мира, поскольку поклонение Адонису, хотя и процветало у греков, но, судя по всему, не произвело большого впечатления на Рим и Запад. Конечно, оно никогда не было частью официальной римской религии. Место, которое он мог бы занять в привязанностях простых людей, уже было занято аналогичным, но более варварским поклонением Аттису и Великой Матери. Смерть и воскрешение Аттиса официально праздновались в Риме 24 и 25 марта, причем последний день считался днем весеннего равноденствия, а значит, наиболее подходящим для возрождения бога растительности, который всю зиму был мертв или спал. Но согласно древнему и широко распространенному преданию, Христос был распят именно 25 марта, и, соответственно, некоторые христиане регулярно праздновали именно этот день, не обращая внимания на фазу Луны. Этот обычай, безусловно, соблюдался во Фригии, Каппадокии и Галлии, и есть некоторые основания полагать, что в свое время его придерживались и в Риме. Таким образом, традиция, приурочившая смерть Христа к 25 марта, была древней и имела глубокие корни. Она тем более примечательна, что астрономические соображения доказывают, что она не могла иметь под собой никакой исторической основы. Напрашивается неизбежный вывод, что Страсти Христовы были произвольно отнесены к этой дате, чтобы согласовать ее с более древним праздником весеннего равноденствия. Такого мнения придерживается известный церковный историк Дюшен, указывающий, что смерть Спасителя была отнесена к тому самому дню, в который, по широко распространенному мнению, был сотворен мир. А вот воскрешение Аттиса, соединившего в себе образы Божественного Отца и Божественного Сына, официально праздновалось в Риме в тот же день. Следует также вспомнить, что праздник Георгия в апреле пришел на смену древнему языческому празднику Парилий; что день Иоанна Крестителя в июне пришел на смену языческому празднику воды в середине лета; что день Успения Богородицы в августе вытеснил прежний праздник Дианы; что праздник Всех усопших верных в ноябре является продолжением старого языческого дня мертвых и что Рождество самого Христа было назначено на зимнее солнцестояние в декабре, поскольку этот день в то время считался рождеством солнца. Вряд ли можно посчитать опрометчивым или необоснованным предположение, что другой основополагающий праздник христианской церкви, Пасха, мог быть подобным образом и из тех же проповеднических побуждений приурочен к аналогичному празднованию фригийского бога Аттиса в день весеннего равноденствия.

По крайней мере, это замечательное совпадение, если не сказать больше, что христианские и языческие праздники смерти и воскресения должны были отмечаться в одно и то же время и в одних и тех же местах. Ведь местами, где праздновали Воскресение Христово в день весеннего равноденствия, были Фригия, Галлия и, по-видимому, Рим, то есть те самые регионы, где поклонение Аттису либо зародилось, либо пустило глубокие корни. Трудно считать такое совпадение случайным. Если весеннее равноденствие – время, когда в умеренных широтах вся природа свидетельствует о новом всплеске жизненной энергии, – издревле рассматривалось как время, когда мир ежегодно создавался заново в результате воскресения бога, то не может быть ничего более естественного, чем поместить воскресение нового верховного божества в ту же точку года. Заметим лишь, что если смерть Христа датируется 25 марта, то его воскресение, согласно христианской традиции, должно было произойти 27 марта, то есть всего на два дня позже весеннего равноденствия по юлианскому календарю и воскресения Аттиса. Аналогичное смещение на два дня при согласовании христианских и языческих праздников происходит в праздниках Георгия Победоносца и Успения Богородицы. Однако другая христианская традиция, которой следовал Лактанций и, возможно, практика галльской церкви, относила смерть Христа к 23, а его воскресение к 25 марта. Если это так, то его воскресение точно совпадает с воскресением Аттиса.

На самом деле, из свидетельства анонимного христианина, писавшего в IV веке н. э., следует, что и христиане, и язычники были поражены удивительным совпадением между смертью и воскресением их божеств. И это совпадение стало предметом ожесточенных споров между приверженцами враждующих религий: язычники утверждали, что Воскресение Христа было подделкой воскресения Аттиса, а христиане с такой же горячностью утверждали, что воскресение Аттиса было дьявольской подделкой Воскресения Христа. В этих непристойных препирательствах язычники, как может показаться поверхностному наблюдателю, опирались на то, что их бог старше и, следовательно, является оригиналом, а не подделкой, поскольку, как правило, оригинал старше своей копии. Этот слабый аргумент христиане легко опровергли. Они, правда, признали, что по времени Христос был младшим божеством, но с триумфом продемонстрировали его реальное старшинство, ссылаясь на хитрость сатаны, который в столь важном случае превзошел самого себя, перевернув привычный порядок природы.

В целом совпадения христианских и языческих праздников слишком явны и многочисленны, чтобы быть случайными. Они свидетельствуют об обещании, которое Церковь в час своего триумфа была вынуждена дать побежденным, но все еще опасным соперникам. Несгибаемая ригористичность ранних миссионеров с их пламенными обличениями язычества сменилась более мягкой политикой, относительной терпимостью, всеобъемлющим милосердием проницательных церковников, ясно понимавших, что если христианство хочет завоевать мир, то сделать это можно, лишь смягчив слишком жесткие принципы своего Основателя, немного расширив узкие врата, ведущие к спасению. В этом отношении можно провести поучительную параллель между историей христианства и историей буддизма. Обе системы в своей основе были этическими реформами, порожденными высокими стремлениями и сердечным состраданием их благородных основателей, двух воплощений духов, которые в редкие промежутки времени появляются на земле как существа, пришедшие из лучшего мира, чтобы поддержать и направить слабых и склонных к ошибкам людей. Оба проповедовали нравственную добродетель как средство достижения того, что считали высшей целью жизни, – вечного спасения души, хотя по любопытной антитезе один искал это спасение в блаженной вечности, другой – в окончательном избавлении от страданий, в уничтожении. Но насаждаемые ими строгие идеалы святости слишком глубоко противоречили не только слабостям, но и природным инстинктам человечества, их могли осуществить на практике разве что немногочисленные адепты, последовательно отказывавшиеся от семейных и государственных уз ради собственного спасения в тихом уединении монастыря. Чтобы такие верования были номинально приняты целыми народами или даже всем миром, их необходимо было сначала модифицировать или трансформировать, чтобы они не столь остро противоречили предрассудкам, страстям, суевериям простых людей. В последующие эпохи этот процесс аккомодации осуществлялся последователями, которые, будучи уже не столь аскетично-бесплотными, как их наставники, по этой причине были лучше приспособлены для посредничества между ними и обыкновенной паствой. Таким образом, с течением времени обе религии пропорционально росту их популярности, вбирали в себя все больше и больше тех низменных элементов, для искоренения которых они были созданы. Такой духовный упадок неизбежен. Мир не может жить на уровне великих людей. Однако было бы несправедливо по отношению ко всему нашему роду приписывать постепенное отклонение буддизма и христианства от их первоначальных образцов исключительно их интеллектуальной и нравственной слабости. Ведь нельзя забывать, что, прославляя бедность и безбрачие, обе эти религии нанесли прямой удар по корням не только гражданского общества, но и всего человеческого бытия. Удар был смягчен мудростью (или глупостью) подавляющего большинства человечества, отказавшегося приобрести возможность спасения души ценой пресечения рода.

Размышляя о том, как часто церкви удавалось в полной мере насадить семена новой веры на старую почву язычества, мы можем предположить, что пасхальное празднование Воскресения Христова было привито к аналогичному празднованию Адониса, которое, по-видимому, отмечалось в Сирии в то же время. Созданный греческими художниками образ скорбящей богини с умирающим возлюбленным на руках, возможно, послужил образцом для Пьеты христианства – Богородицы с мертвым телом Ее Божественного Сына на коленях, наиболее известным образцом которой является скульптура Микеланджело в соборе Святого Петра. Это благородное изваяние, в котором живая скорбь матери так удивительно контрастирует со смертной тоской сына, является одной из лучших композиций в мраморе. Древнегреческое искусство оставило нам в наследство совсем немного столь прекрасных произведений, а по силе чувства и вовсе не сравнится.

То, что историческое изучение религиозных верований, вне зависимости от вопроса об их истинности или ложности, интересно и поучительно, вряд ли сможет отрицать разумный и вдумчивый исследователь. Независимо от того, были ли они обоснованы или нет, эти верования оказали глубокое влияние на ход истории человечества; они послужили одними из самых мощных, стойких и далеко идущих мотивов действий; они преобразовали народы и изменили облик земного шара. Ни один человек, желающий охватить общую историю человечества, не может позволить себе пренебречь летописью религии. Если он пойдет на это, то неизбежно впадет в серьезнейшие заблуждения даже при изучении тех областей человеческой деятельности, которые на первый взгляд кажутся совершенно далекими от религиозных соображений.

Поэтому изучение развития теологических и вообще религиозных идей сквозь призму всего многообразия влияний, которые они оказывали на судьбы рода человеческого, до их истоков, всегда должно быть предметом первостепенной важности для историка, какой бы точки зрения он ни придерживался относительно их умозрительной истинности или этической ценности. Очевидно, что мы не можем оценить их этическую ценность до тех пор, пока не узнаем, каким образом они определяли поведение человека во благо или во зло: другими словами, мы не можем судить о нравственности религиозных верований, пока не изучим их историю. Факты должны быть известны, прежде чем выносить о них суждение: работа историка должна предшествовать работе моралиста. Даже вопрос о достоверности или истинности религиозных вероучений, пожалуй, не может быть полностью отделен от вопроса об их происхождении. Если, например, мы узнаем, что доктрины, которые мы приняли на веру из области традиции и предания, имеют близкие аналоги в варварских суевериях невежественных дикарей, мы не можем не подозревать, что наши собственные заветные доктрины могли возникнуть в аналогичных суевериях наших грубых предков; и это подозрение неизбежно подрывает доверие, с которым мы до сих пор относились к основам нашей веры. Сомнение, которое возникает в отношении нашего старого вероучения, возможно, нелогично, поскольку даже если мы обнаружим, что вероучение действительно возникло на основе суеверия (другими словами, что основания, на которых оно было впервые принято, были ложными и абсурдными), это открытие не опровергнет само верование, поскольку вполне возможно, что верование это может быть истинным, хотя основания, приводимые в его пользу, ложны и нелепы. Действительно, мы можем с большой долей вероятности утверждать, что множество человеческих убеждений, истинных самих по себе, принимались и защищались миллионами людей на основаниях, которые не выдерживают никакой научной критики. Например, если примитивные фантазии и жестокие обычаи дикарей, касающиеся жизни после смерти, заставят поверить в бессмертие, то мы, приверженцы этой веры, можем утешить себя тем, что вера не обязательно ложна, несмотря на то что некоторые из доводов, приводимых в ее пользу, несостоятельны, и поддерживалась она иногда отвратительными уловками самого пошлого самозванства, а практика, к которой она приводила, часто была в высшей степени не только нелепой, но и пагубной.

Таким образом, историческое исследование происхождения религиозных верований, строго говоря, не может признать недействительными, а тем более опровергнуть сами вероучения, хотя и может, и часто ослабляет доверие к ним. Ослабление религиозной веры в результате более пристального изучения ее истоков, несомненно, имеет большое значение для общества, поскольку оно построено и сцементировано в значительной степени на религиозном фундаменте, и невозможно ослабить цемент и поколебать фундамент, не подвергая опасности все здание. Добросовестный историк религии не будет скрывать опасности, связанной с его исследованиями, но тем не менее его долг – неуклонно продолжать научный труд. Что бы ни случилось, он должен установить факты, насколько это возможно; сделав это, он может оставить другим обременительную и деликатную задачу приведения новых знаний в соответствие с практическими потребностями человечества. Узкий путь к истине часто кажется темным и угрожающим, а силы путника имеют предел; но даже в самые темные и тяжелые времена он будет идти вперед, веря, если не зная, что этот путь приведет, наконец, к свету и покою; проще говоря, что между добром и истиной нет окончательной несовместимости.

Если теперь мы рассмотрим, с одной стороны, существенное сходство основных потребностей человека везде и во все времена, а с другой – большое различие между средствами, которые он использовал для их удовлетворения в разные эпохи, то, возможно, придем к выводу, что движение высшей мысли, насколько мы можем его проследить, в целом шло от магии через религию к науке. В магии человек полагается на свои силы, чтобы справиться с трудностями и опасностями, которые подстерегают его со всех сторон. Он верит в некий установленный порядок природы, на который он может рассчитывать и которым он может манипулировать в своих целях. Когда же он обнаруживает свою ошибку, когда он с горечью понимает, что и тот порядок природы, который он предполагал, и тот контроль, который, как он считал, он осуществляет над ней, были чисто воображаемыми, он перестает полагаться на свой разум и на свои собственные усилия, и смиренно отдает свою судьбу на милость неких великих невидимых существ за завесой природы, которым он теперь приписывает все те безграничные силы, которые он когда-то присваивал себе. Таким образом, в сознании людей магия постепенно вытесняется религией, которая объясняет последовательность природных явлений как регулируемую волей, страстью или капризом духовных существ, подобных человеку по образу, но значительно превосходящих его в силе.

Но с течением времени такое объяснение оказывается неудовлетворительным. Ведь оно предполагает, что последовательность природных событий не определяется неизменными законами, а в какой-то мере изменчива и нерегулярна, и это предположение не подтверждается более пристальным наблюдением. Напротив, чем внимательнее мы изучаем эту последовательность, тем больше поражаемся жесткому единообразию, строгой точности, с которой, где бы мы ни наблюдали за ними, происходят природные процессы. С каждым новым шагом в познании расширялось понимание вселенского порядка и соответственно ограничивалось количество кажущегося беспорядка в мире, и теперь мы готовы предвидеть, что даже там, где, казалось бы, еще царят случайность и неразбериха, более глубокое познание повсюду сведет мнимый хаос к реальному космосу. Таким образом, более зоркие умы, все еще стремящиеся к более глубокому раскрытию тайн мироздания, отказываются от религиозной теории природы как несостоятельной и возвращаются в определенной степени к более старой точке зрения магии, постулируя в явном виде то, что в магии предполагалось лишь косвенно, а именно: непреложную закономерность в порядке природных событий, которая, при внимательном наблюдении, позволяет нам с уверенностью предвидеть их ход и действовать в соответствии с ним. Одним словом, религия, рассматриваемая как объяснение природы, вытесняется наукой.

Но если науку с магией объединяет то, что обе они опираются на веру в порядок как основополагающий принцип всего сущего, то читателям данной работы вряд ли нужно напоминать, что порядок, предполагаемый магией, существенно отличается от того, который лежит в основе науки. Это различие естественно вытекает из различий в способах достижения этих двух порядков. Если порядок, на который опирается магия, является лишь продолжением, по ложной аналогии, того порядка, в котором идеи предстают перед нашим сознанием, то порядок, установленный наукой, вытекает из терпеливого и точного наблюдения за самими явлениями. Обилие, прочность и великолепие результатов, уже достигнутых наукой, вполне способны внушить нам оптимистичную уверенность в правильности ее метода. Наконец-то, после бесчисленных веков блужданий в потемках человек нашел выход из лабиринта, нашел золотой ключик, открывающий множество дверей в сокровищнице природы. Наверное, не будет лишним сказать, что надежда на нравственный и интеллектуальный, а также материальный прогресс в будущем связана с судьбами науки, и что любое препятствие на пути научных открытий есть несправедливость по отношению к человечеству.

Однако история мысли должна предостеречь нас от вывода о том, что если научная теория мира является лучшей из тех, что были сформулированы до сих пор, то она обязательно является полной и окончательной. Следует помнить, что в основе научных обобщений или, как принято говорить, законов природы лежат лишь гипотезы, придуманные для объяснения той постоянно меняющейся фантасмагории мысли, которую мы называем благозвучными именами «мир» и «вселенная». В конечном счете и магия, и религия, и наука не что иное, как различные способы мышления; и как наука вытеснила своих предшественников, так и она сама может быть вытеснена какой-нибудь более совершенной идейной моделью, возможно, каким-то совершенно иным способом рассмотреть и истолковать явления – движения теней на стене пещеры – таким способом, о котором мы, нынешнее поколение, не можем составить никакого представления. Прогресс знаний – это бесконечное движение к цели, которая вечно удаляется. Не стоит сетовать на то, что этот путь бесконечен:

Это стремление принесет нам великие плоды, хотя нам самим, возможно, и не суждено вкусить их. Для какого-нибудь путешественника будущего – великого Улисса из царства мысли – взойдут более яркие звезды, чем для нас. Мечты о магии могут однажды стать реальностью науки. Но на дальних подступах к этой прекрасной перспективе лежит мрачная тень. Ибо каким бы огромным ни был рост знаний и могущества, который может ожидать человека в будущем, он вряд ли может надеяться остановить натиск тех великих сил, которые, кажется, безмолвно, но неумолимо стремятся уничтожить всю эту звездную Вселенную, в которой наша Земля не более чем соринка. В грядущих веках человек, возможно, будет способен предсказывать погоду, а может быть, и управлять порывами ветра и движением облаков, но вряд ли его слабые руки смогут ускорить движение по орбите нашей неповоротливой планеты или вновь разжечь угасающий огонь солнца. И все же философ, содрогающийся при мысли о столь отдаленных катастрофах, может утешить себя тем, что эти мрачные предчувствия, как и сами Земля и Солнце, – лишь фрагменты того бесплотного мира, который мысль вызвала из пустоты, и что фантомы, которые сегодня сотворяет умелая чаровница, завтра она может развеять. Они то же, как и многое другое, что для обычного глаза кажется незыблемым, могут растаять в воздухе или в безвоздушном небытии.

Не заглядывая так далеко в будущее, мы можем уподобить ход мысли паутине, сотканной из трех различных нитей: черной нити магии, красной нити религии и белой нити науки, если под наукой мы будем понимать те простые истины, полученные из наблюдений за природой, которыми люди во все века владели. Если бы мы окинули взглядом паутину мысли с самого начала, то, вероятно, увидели бы, что вначале она была черно-белой, рябой, состоящей из истинных и ложных представлений, еще не тронутых красной нитью религии. Но проведите взглядом дальше, и вы заметите, что, хотя черно-белое полотно все еще остается основным, в средней его части, где религия наиболее глубоко вошла в его структуру, остается темно-малиновое пятно, которое незаметно переходит в более светлый оттенок по мере того, как белая нить науки все больше и больше вплетается в ткань. С таким полотном, испещренным нитями разных оттенков, но постепенно меняющим цвет по мере разворачивания, можно сравнить состояние современной мысли со всеми ее разнонаправленными целями и противоречивыми тяготениями. Продолжится ли в ближайшем будущем то великое движение, которое на протяжении веков медленно меняло цвет мысли? Или наступит реакция, способная остановить прогресс и даже свести на нет многое из того, что было сделано? Развивая эту метафору, скажем, какого цвета будет паутина, которую судьбы сейчас ткут на гудящем станке времени: белая или красная? Трудно сказать. Слабый, тусклый свет освещает нижнюю часть полотна. Облака и густая тьма скрывают то, что дальше.