10
Млекопитающие люди

На краю ледника, Висконсин, 12 500 лет назад.

Зима взяла реванш. Одинокий мамонт стоял на гребне морены, непокорно выставив вверх двухметровые бивни. Дувший с северо-востока ветер хлестал и засыпал снегом его косматую рыжую шубу. Солнце садилось, приближалась ночная тьма. Неустрашимый самец поднял волосатый хобот в небо и испустил трубный рев, словно бросая вызов стихии. Его дыхание мгновенно обратилось в пар.

Это была нелегкая пора для мамонта-холостяка. Пока стада самок, сгрудившись вместе, согревали детенышей, самцам в следующие шесть месяцев делать было практически нечего, до тех пор, как цветение лютиков не возвестит о начале брачного сезона. Некоторые самцы сбивались в собственные импровизированные стада, но этот предпочитал одиночество. В свои тридцать шесть он был в расцвете сил. Если повезет, он проживет еще лет двадцать, а то и больше. Он всегда полагался только на себя, и это приносило ему успех. Десятки мамонтят в степях и еловых лесах у озера Чикаго были его отпрысками.

Льды больше не покрывали эту землю. Они отступали назад к полярному кругу, но сдавались они неохотно. Всего в одном дне ходьбы на север ледники еще держались. Они все еще влияли на климатические сезоны: из-за ветров, дувших с переднего края ледников, лето оставалось прохладным, а зимой стоял адский холод, не дававший нарождающейся еловой тайге полностью отвоевать тундростепь. Ледники влияли и на топографию: морена, на которой стоял мамонт, была новым дополнением к ландшафту – свалкой щебня, грязи, древесины и костей, которые оставил отступающий ледник.

В сумерках поднималась луна, и ветер стал еще яростнее. Это была не обычная метель. В холодном воздухе завывали пылевые смерчи – ледник изрыгал тонкие частицы породы, стертой им при движении на юг. Пыль смешивалась со снегом, образуя грязную слякоть. Ледник казался рассерженным, и оставаться на самой высокой точке равнины не стоило. Мамонт взглянул на север: непроходимая область льдов километровой толщины. На востоке было не лучше – замерзшие воды озера Чикаго, где летом от ледника откалывались айсберги, сейчас были сплошным ледяным зеркалом. Юг внушал больше надежд, но едва самец повернул морду в этом направлении, как ощутил удар ледяного ветра, сжатого между берегами озера, как в аэродинамической трубе.

Оставался только запад.

Осторожно, чтобы не свалиться в сугроб бивнями вперед, мамонт стал спускаться по морене. Одна косматая нога, потом другая. С каждым шагом опасность росла, почерневший снег едва выдерживал шеститонный вес мамонта. И все-таки не выдержал. Одна нога соскользнула, потом остальные, мамонт опрокинулся на спину и скатился с гребня.

Мамонту было далеко до мастеров санного спорта, но, к счастью, морена была не слишком высокой, и падение обернулось лишь конфузом, а не увечьем. Поднявшись и смахнув хоботом снег с морды, мамонт сделал глубокий вдох, ушибленные ребра отозвались болью. Надо переждать непогоду. Придется здесь заночевать.

Для ночевки в ледниковую эпоху бывали места и хуже. Съехав по склону, мамонт оказался на краю озерца, покрытого коркой льда. Оно лежало в долине, зажатой между двумя моренами, дававшими убежище от ветра и пылевых смерчей. На снежных берегах поднималась россыпь елок, их зеленые иголки устилали землю, приглашая мамонта лечь и вздремнуть, пережидая буран.

Что-то, однако, было не так.

Мамонт ощутил озноб, но не от холода. Нет, это был инстинкт, который срабатывает, когда поблизости оказывался ужасный волк или пещерный лев. Среди деревьев таился хищник, скрытый хвоей, пыльным снегом и сумраком. Мамонт услышал шорох ветвей, а затем странный звук. Не рев, не лай, не рык и не рычание. Он был гораздо сложнее, сначала – пронзительно высокий, потом мелодия шла то вверх, то вниз. Это было пение, яростное и призывное. Затем отозвался другой голос, и вскоре загремел целый хор – множество монстров кричали в унисон, общаясь, дразня свою жертву. Они вышли на тропу войны.

Лунный свет озарил еловый лес, и мамонт наконец увидел это. Вперед выступил силуэт охотника. Он бежал не на четырех ногах, как волк или лев, а только на двух. Вместо длинной оскаленной пасти у него была огромная круглая голова, горделиво сидевшая на плечах. Его лапы были без когтей, зато в них было копье. Он был не один – целая стая шла в атаку, визжа и улюлюкая.

Бежавший впереди охотник метнул копье, и в те несколько секунд, пока оно летело в воздухе, глаза хищника встретились с глазами добычи. Мамонты со своим большим мозгом и социальными навыками издавна привыкли быть самыми умными животными в степи. Волки и львы были злобными, но мелкими и не очень-то умными – по крайней мере в сравнении с мамонтами. Когда копье вонзилось в шею и самец стал задыхаться, у него промелькнула последняя мысль. Новый хищник был другим. Умнее, решительнее, смертоноснее.

Охотники окружили свой трофей. Убедившись, что мамонт мертв, они принялись за работу. Достали из-под своих одежд, сшитых из мамонтовых шкур, всевозможные инструменты. Ножи, скребки, молотки – все сделанные из блестящего твердого кремнистого сланца, добытого на моренах. Бросая вызов ночи и бурану, они разделывали мясо целенаправленно и точно. Сначала рассекающими ударами отделили ноги, затем приступили к мясу на холке и боках. Когда они закончили, осталась лишь беспорядочная куча огромных костей. Они водрузили тушу себе на плечи и собрали свои каменные орудия. Зачем пропадать хорошим лезвиям? Но в спешке два орудия они забыли, не заметив их в груде костей.

С победным кличем, разносившимся сквозь метель, команда охотников ушла по моренам в свой лагерь у озера Чикаго. Пыль и снег улеглись, небо прояснилось, и для мамонтов – за исключением одного альфа-самца – наступил летний брачный сезон. Ледники продолжали таять, их воды стекали в озерцо между моренами, затапливая мамонтовые кости и каменные орудия.

Эта книга не о людях. Мы, Homo sapiens, – лишь один из более чем 6000 ныне живущих видов млекопитающих. С точки зрения долгой эволюции млекопитающих мы – песчинка среди миллионов видов, живших на протяжении 200 с лишним миллионов лет.

Не все вертится вокруг нас. История млекопитающих, рассказанная на этих страницах, – восходящая к тем чешуйчатым зверюшкам в каменноугольных болотах, пережившим массовые вымирания, динозавров и суровые перепады климата, – не просто пролог к нашей предначертанной коронации. Киты величиной с подводную лодку, мамонты и саблезубые тигры, переплывшие океан обезьяны и летучие мыши со своей эхолокацией – каждое из этих животных уникально на свой лад. Как и мы, разумеется, – двуногие приматы с большим мозгом и ловкими руками, чей интеллект и способность к разрушению не имеют аналогов среди млекопитающих. А кроме того, мы единственные, кто может размышлять о собственном происхождении.

Среди самых замечательных представителей человеческого рода, которых мне довелось знать, был старик, которого я в своем студенчестве часто видел прогуливающимся в чикагском районе Гайд-Парк. Постараюсь, насколько могу, не погрешить против такта, но и против истины: он выглядел как бродяга. Он двигался в задумчивости, словно ему некуда было идти, сгорбившись и надвинув бесформенную красную панамку на рябое лицо. Обычно он что-то неразборчиво бормотал в свою длинную седую бороду, как у Гэндальфа – или как у Бога? В нагрудном кармашке линялой фланелевой рубахи он носил футляр, набитый ручками и листочками для заметок, исписанными мельчайшим почерком. Иногда наши взгляды встречались, и на долю секунды я заглядывал ему в глаза – кроткие и немного печальные, но с проблеском гениальности, прятавшиеся за очками с такими большими стеклами и такой массивной оправой, что даже самый продвинутый хипстер не рискнул бы ввести их в моду.

Его звали Ли Ван Вален. Несмотря на свою внешность (а кто-то скажет: в полном соответствии с ней), он был профессором и находился в одном шаге от той тонкой грани, которая разделяет гениальность и безумие. Формально он считался эволюционным биологом, но баловался математикой и философией. Если он не бродил по кампусу, то сидел у себя в кабинете, где, по слухам, хранилось 30 000 книг. Входить туда было опасно физически: стопки ксерокопий статей выше головы самого Ли еле удерживали равновесие, как карточные домики. Некоторые из моих друзей-аспирантов опасались, что какая-нибудь стопа обрушится и задавит его. Студенты действительно беспокоились, ведь они его обожали.

«Это был “типаж” в хорошем смысле слова, не “ботан”, как часто бывает с другими учеными, удостоившимися такой характеристики», – вспоминал Кристиан Каммерер в нашей электронной переписке. С Кристианом мы уже встречались – он специалист по происхождению линии млекопитающих. Когда он учился в аспирантуре Чикагского университета, он посещал разухабистый курс Ли по теории эволюции. В списке рекомендованной им обязательной литературы значились собственные стихи Ли, включая скабрезный опус про спаривание динозавров, который после его смерти в 2010 г. был процитирован в посвященном ему некрологе в The New York Times.

Про Ли ходили легенды. Обедал он будто бы литром молока и одним гнилым бананом. Ему пересадили кожу с ягодицы после удаления раковой опухоли на лице. Много раз мне случалось наблюдать, как он перебивал приглашенного лектора, пытаясь задать какой-нибудь витиеватый вопрос, при этом формулировал его не менее трех минут, сопровождая свистящими хрипами, которые аспиранты называли «карканьем». К концу вопроса докладчик обычно забывал, о чем его спрашивают, но стеснялся просить повторить. Ли даже занялся издательским делом: раздосадованный тем, что журналы регулярно отвергали его теоретические статьи – недоступные пониманию коллег, простых смертных, – он основал собственный журнал, который самолично набирал и печатал. «Суть превыше формы» – таков был девиз журнала, косвенное признание того, что выглядело издание безобразно.

Фотографии из статьи Wilson Mantilla et al., 2021, Royal Society Open Science

Среди всех интересов и увлечений Ли особое место занимали ископаемые млекопитающие. Его величайшее открытие – опубликованное в журнале Science в 1965 г., лет за десять до того, как он начал издавать свой самодельный журнал, – казалось скромным, но имело огромное значение. Оно выявило наши самые глубинные истоки.

Годом раньше полевая экспедиция под руководством Роберта Слоуна из Университета Миннесоты собрала шесть зубов в неприветливых ущельях Пургатори-Хилл, в штате Монтана. Удивительно, что они вообще увидели их: зубки были малюсенькие, самый крупный коренной от корня до коронки едва достигал 3 мм. А кроме того, они были очень древними, из отложений раннего палеоцена – как мы уже знаем, это было всего несколько сотен тысяч лет спустя после падения астероида, в конце мелового периода, погубившего динозавров. У большинства зубов мелких млекопитающих этого времени, как и у предыдущих меловых, высокие острые бугорки для раскусывания насекомых – самый легкий способ прокормиться для миниатюрного млекопитающего. Однако Ли заметил, что эти шесть зубов были немного другими. Под микроскопом он разглядел, что бугорки более пологие и округлые – их размер, форма и расположение приспособлены не для разгрызания панцирей насекомых, а скорее для употребления мягкой растительной пищи, например фруктов. Он установил связь: существо, которому принадлежали эти крохотные зубы и которое он назвал «пургаториус» (Purgatorius) по месту находки, было переходным звеном между насекомоядными предками и современными приматами. Название его статьи 1965 г. в соавторстве со Слоуном – в остальном наполненной туманными наукообразными терминами, касающимися бугорков и эмалевых гребней, – говорит само за себя: «Древнейшие приматы».

Для моей коллеги Мэри Силкокс из Университета Торонто, которую я считаю ведущим современным специалистом по происхождению приматов, догадка Ван Валена стала революционной. «Понять, что пургаториус относился к приматам, – это было гениально! Он не похож на примата, но теперь мы знаем, что это было самое начало», – сказала она мне на секции вопросов и ответов на онлайн-семинаре, который проводила с моими студентами в Эдинбурге во время пандемии. Это был ответ на мой простой вопрос, звучавший гораздо короче, чем вопросы, которые обычно задавал докладчикам Ли: какое главное открытие, связанное с приматами, мне стоит осветить в книге? Для Мэри ответ был очевиден. Хотя стать палеоантропологом ее подвигли книги Дональда Джохансона о Люси и других ископаемых предках человека, пургаториус захватил ее воображение, и она переключилась на исследования древнейших приматов.

Пургаториус относится к плезиадапиформам – это труднопроизносимое название обозначает предковую группу, от которой произошли приматы. Некоторые ученые, в том числе Мэри, называют их вслед за Ли приматами, другие предпочитают называть их «стволовыми приматами» и сохраняют название приматов за кроновой группой, включающей современные виды и всех потомков их последнего общего предка (это и есть «настоящие приматы», о которых шла речь раньше и которые широко распространились во время всплеска глобального потепления на палеоцен-эоценовой границе). Не суть. Это вопрос номенклатуры, человеческих упражнений в классификации, так что это неважно. Важно то, что пургаториус – древнейшее известное животное родословной линии приматов и он первый, кто демонстрирует ключевые изменения в питании и поведении, указывающие на смену образа жизни.

Эти первые приматы не только пережевывали больше растительной пищи своими видоизмененными зубами, они еще и перебрались с земли на деревья, найдя там убежище от хаоса, климатических скачков и постдинозавровых хищников. Через полвека после той статьи Ли Стивен Честер по костным фрагментам величиной меньше обрезка ногтя описал строение щиколотки пургаториуса. У них чрезвычайно подвижные поверхности сочленений, позволявшие большую степень свободы при лазанье, как у современных древесных млекопитающих. Еще через несколько лет Стивен подкрепил свои выводы, описав более полную окаменелость – древнейший хорошо сохранившийся скелет плезиадапиформа рода торрехония (Torrejonia), найденный Томом Уильямсоном в отложениях Нью-Мексико возрастом 62 млн лет. У него высокой подвижностью отличались не только щиколотки, но также плечевой пояс и тазобедренные суставы, что позволяло всем четырем лапам плавно поворачиваться в различных направлениях.

Эти изменения рациона и среды обитания происходили очень быстро, сразу после вымирания динозавров. По словам Мэри, «приматы появились чудесным образом, словно из-под земли». Древнейшие известные на данный момент ископаемые остатки пургаториуса найдены в Монтане, в тонком слое пород, отложившихся сразу после массового вымирания, не более чем через пару сотен тысяч лет после падения астероида. Сообщают и о более древних. Сам Ли описывал седьмой зуб из Монтаны, найденный возле скелета трицератопса, который он датировал меловым периодом. С тех пор считается, что это палеоценовый зуб, затесавшийся среди меловых динозавров, – его принесла древняя река, одурачив палеонтологов. Однако генетические родословные деревья млекопитающих указывают на то, что приматы возникли в меловой период, так что, возможно, наши предки действительно пережили падение астероида, а не просто воспользовались шансом после него.

Пока палеоцен шел своим чередом и в конце концов сменился эоценом, от пургаториуса произошло множество разнообразных плезиадапиформ. Они стали чрезвычайно успешной группой, включавшей более 150 известных видов, которые населяли Северную Америку, Европу и Азию. На севере они добрались до острова Элсмир за полярным кругом и стали самыми полярными приматами до того, как появился человек. Со своим удивительным разнообразием размеров, питания и поведения они стали одним из первых примеров крупномасштабного видообразования в ныне живущей подгруппе плацентарных млекопитающих. Самые мелкие весили чуть больше виноградины – самые незаметные приматы в истории, – в то время как другие достигали размеров обезьяны-капуцина, с какими ходят шарманщики. В их рацион входили плоды, древесные смолы, семена, пыльца, листья и некоторые насекомые, излюбленные еще их предками до пургаториуса. Все они были древесными, но отличались по степени ловкости. Более крупные, вероятно, передвигались медленнее и держались поближе к стволам, другие прыгали с дерева на дерево, а вид под названием «карполестес» (Carpolestes) обладал длиннопалыми лапами с противопоставленными большими пальцами, чтобы надежно хвататься за ветки.

Если прослеживать эволюцию плезиадапиформ в палеоцене, вырисовываются некоторые тенденции. Животные типа пургаториуса вначале перебрались на деревья, еще до того, как приспособились к чисто растительному или плодовому рациону, и до того, как у них увеличился мозг. Даже когда они перешли на более специализированное питание фруктами, их мозг оставался маленьким, как показала Мэри на КТ-снимках черепов и цифровых реконструкциях мозга различных плезиадапиформ. И они не очень хорошо видели, так как зрительные области коры мозга у них были невелики, а глаза располагались по бокам головы, что исключает развитое трехмерное зрение и способность воспринимать глубину. То есть для переселения приматов на деревья не требовались ни большой мозг, ни высокий интеллект, ни даже переход на питание плодами. Но древесная среда обитания и фруктовая диета могли стать предпосылками для приобретения огромного мозга, обеспечив высококалорийное питание, недоступное большинству других млекопитающих.

Что, однако, представляется взаимосвязанным, так это развитие цепкости конечностей и питание фруктами. Особенности строения кистей и стоп, позволявшие лучше хватать ветку, эволюционировали наряду с особенностями строения зубов, позволявшими лучше пережевывать плоды. По мнению Мэри, это свидетельство того, что ранняя эволюция приматов была обусловлена «питанием на концах веток»: приматы подбирались туда поближе, чтобы сорвать плоды и самые нежные листья. Некоторые фундаментальные составляющие нашей человеческой модели – наши руки с длинными пальцами, гибкие запястья и щиколотки, сглаженные бугорки на коренных зубах – являются пережитками тех времен, когда наши предки стали добывать пищу на деревьях.

Фотография из статьи Franzen et al., 2009, PLoS ONE

Когда палеоцен сменился эоценом, а температуры зашкаливали во время скачка глобального потепления ПЭТМ 56 млн лет назад, часть плезиадапиформ развила свои лазательные и сенсорные способности до еще более высокого уровня. Так появились настоящие приматы – кроновая группа, которая, по единодушному мнению, заслуживает этого звания. Типичный представитель этих первых классических приматов – уже знакомая нам тейярдина, заселившая бассейн Бигхорн в штате Вайоминг, а в скором времени и все континенты Северного полушария.

Приматы отличались от своих предков типа пургаториуса в двух главных отношениях. Во-первых, они еще лучше приспособились к древесному образу жизни, научившись прыгать с ветки на ветку. Для этого их когти превратились в ногти, а к предковым длинным пальцам на руках и противопоставленному большому пальцу ноги добавились удлиненные пальцы на ногах и противопоставленный большой палец руки. Кроме того, их щиколотка стала более фиксированной – она все еще могла поворачиваться в различных направлениях, но теперь стала достаточно стабильной, чтобы прыгать и надежно приземляться. Во-вторых, они стали гораздо умнее, а их зрение стало острее. Их мозг не только вырос, но и перестроился – увеличился объем новой коры для сенсорной интеграции, больше стала зрительная кора, а обонятельные области уменьшились, что говорит об уступке: обоняние в обмен на зрение. Их выпуклые, обращенные вперед глаза могли видеть объемно, а порой даже в цвете. Увеличение глаз и мозга наряду с атрофией носа означало, что морда становилась более плоской, менее вытянутой. Многие другие аспекты нашей человеческой модели – наши лупоглазые курносые лица, наша способность сделать знак «большой палец вверх» и брать руками предметы, наши ногти на руках и ногах, умение различать прекрасные оттенки радуги или цвета светофора, сами истоки нашего разума – все это рудименты той эпохи, когда наши предки прыгали с дерева на дерево в раскаленном мире.

Обладая этими новыми адаптациями, приматы распространялись и диверсифицировались с интенсивностью, соответствующей экстремальным температурам эоцена. Они быстро расселились на юг, в Аравию и Африку. Их родословное древо разрасталось, породив лемуров, у которых нижние резцы и клыки превратились в гребень для вычесывания шерсти, а затем обезьян Нового Света, совершивших невероятное трансокеанское путешествие из Африки в Южную Америку. Как минимум однажды, а может быть, дважды лемуры тоже плавали по морю, отправившись на восток с течениями, уходящими от Мозамбика, и высадившись на острове, который стал для них курортом, а впоследствии и единственным убежищем, – на Мадагаскаре. Сейчас Мадагаскар населяет около ста видов лемуров, но еще несколько столетий назад их было намного больше, и они были великолепны. Там водились лемуры-коалы ростом с человека, лемуры-ленивцы, свисавшие с деревьев вверх тормашками на длинных лапах, и самое невероятное создание из всех – гигантский лемур археоиндри (Archaeoindris), достигавший веса в 200 кг, как взрослый самец гориллы; он медлительно передвигался по земле и объедал листья. Все они вымерли практически одновременно, в ходе каскада островных вымираний по всему миру, последовавшего за исчезновением мамонтов, саблезубых кошек и другой континентальной ледниковой мегафауны.

Если эоценовый парник способствовал диверсификации приматов, то олигоценовое похолодание отразилось на них противоположным образом. Когда Антарктида оказалась изолированной на Южном полюсе и начали зарождаться южные ледники, разнообразие приматов в Европе сильно сократилось, а в Северной Америке они полностью вымерли. Неясно, почему их не заместили южноамериканские обезьяны Нового Света, которые после своей невероятной трансатлантической одиссеи внезапно охладели к странствиям и не пошли дальше Центральной Америки. Поэтому в США и Канаде сейчас нет приматов – не считая людей, обезьян в зоопарках и некоторого количества беглых питомцев, прижившихся во Флориде. Впрочем, в более теплых краях времен олигоцена дело обстояло лучше. Хотя азиатские приматы понесли урон, остались тропические уголки, где сохранились некоторые виды – в основном лемуроподобные формы и мелкие мартышкообразные.

Настоящий успех, однако, ждал их в Африке. В более высоких широтах становилось холоднее и суше, но в дождевых лесах Африки и Ближнего Востока все еще ярко сияло солнце. Туда и переместился эпицентр эволюции приматов. В олигоцене африканские приматы процветали, о чем свидетельствует изобилие ископаемых остатков в Файюме (Египет), как раз над эоценовыми породами, набитыми скелетами китов. Некоторые из этих приматов стали мартышкообразными обезьянами Старого Света, другие – человекообразными. А от человекообразных…

Гада Хамед был выходцем из полукочевого племени афар, населяющего регион Аваш в Эфиопии, у оконечности Восточной Африки, где Красное море переходит в Аденский залив. Сокращенно его называли Гади, но американские палеоантропологи прозвали его Зиппермен. Впервые они познакомились с ним в начале 1990-х. Выискивая окаменелости, участники экспедиции Калифорнийского университета подняли глаза и увидели хмуро глядевшего на них сверху вниз невысокого горбуна с винтовкой в руке и пулеметной лентой через плечо. Его передние резцы были подпилены до остроты клыков, а на шее у него было ожерелье из зипперов (застежек-молний) – боевых трофеев той поры, когда местные племена сражались против коммунистической военной хунты во время десятилетней гражданской войны.

С этим человеком шутить не стоило; эфиопским участникам экспедиции это было известно. Война оставила шрамы и на них: одного из них, Берхана Асфау, подвешивали вверх ногами и пытали, он чудом спасся, получил геологическое образование и стал ведущим специалистом Эфиопии по происхождению человека. Он и другие эфиопы из экспедиции умоляли начальника – выдающегося американского палеоантрополога Тима Уайта – свернуть лагерь. Уайт, воинствующий перфекционист и один из самых упорных следопытов в вопросах происхождения человека, в другой ситуации не уступил бы. Но на этот раз ему пришлось.

На следующий год экспедиция Уайта вернулась и снова встретила Зиппермена. В этот раз они заключили сделку: Гади присоединится к экспедиции. Вскоре он стал ключевой пружиной в ее работе, выполняя одновременно множество ролей – охранника, проводника, блюстителя дисциплины, рабочего и собирателя окаменелостей. Уайт всегда считал важным сотрудничество с местными жителями, но с Гади у него сложились особенно тесные отношения. Зиппермен постоянно ездил с Уайтом в его машине, молча потрясая ружьем, пока его шеф колесил по пустыне в поисках окаменелостей. Однажды в конце декабря 1993 г. чутье подсказало Уайту остановиться возле обнажения скальных пород. Странная пара вышла осмотреться.

«Доктор Тим, – вскрикнул Гади, – идите сюда!»

В куче камней он заметил маленький выбеленный зуб – коренной зуб раннего представителя гоминин, линии, ведущей к человеку. Очередной человеческий трофей Зиппермена, но куда более антикварный – возрастом около 4,4 млн лет.

Уайт собрал участников экспедиции, и все обладатели ученых степеней прочесали место, где афарский боец, умевший сражаться и пасти верблюдов, но никогда официально не учившийся научным исследованиям, сделал свое открытие. Они находили все новые и новые окаменелости: сначала клык, потом остальные зубы – всего десять зубов, принадлежавших одной особи. Уайт, Асфау и их японский коллега Ген Сува впоследствии описали ее как новый вид, ардипитек рамидус (Ardipithecus ramidus) – на афарском ardi значит «земля», а ramidus – «корень». Несомненно, он принадлежал к человеческой линии – у него были маленькие ромбовидные верхние клыки, характерные для людей, а не для шимпанзе и горилл, у которых во рту кинжалы, затачивающиеся при трении о нижние предкоренные зубы. Чуть ли не все остальное было неизвестно. Ходил ли он на двух ногах, как человек, или лазил по деревьям, как обезьяна? Как он пользовался руками? Был ли у него массивный мозг, как у нас, или маленький, как у шимпанзе? Чтобы ответить на эти вопросы, нужно было дождаться находок более полных окаменелостей.

Фотография Кермита Паттисона

Эти находки принес следующий полевой сезон. В ноябре 1994 г. Уайт вернулся в Эфиопию и начал экспедицию с того, что вновь привел свою команду на место открытия Гади. Особых надежд у них не было; они думали, что выбрали все подчистую еще в прошлом году. Но, к их удивлению, нашлись новые кости. Йоханнес Хайле-Селасси, еще один выдающийся эфиопский палеоантрополог и ученик Уайта, нашел пару косточек кисти в 50 м к северу от места, где Гади заметил зубы. С этого момента дело пошло. Палеонтологи не просто осмотрели поверхность, но и просеяли наносы в поисках мелких окаменелостей, и раскопали почву. За остаток этого полевого сезона и в следующий сезон они собрали более 100 костей скелета женской особи, которая при жизни предположительно весила около 50 кг и была ростом 1,2 м.

Пока команда трудилась, Гади стоял на горе с ружьем за плечами, обозревая сверху место раскопок. К несчастью, он не дожил до завершения проекта. В 1998 г. он ввязался в перестрелку с враждебным племенем. Ему прострелили ногу, в рану попала инфекция, и он умер. Уайт почтил память Зиппермена, поставив его фотографию в рамке у себя на столе в Беркли. А еще через 15 лет кропотливых исследований, в 2009 г., он объявил об открытии, которое прогремит на весь мир. Скелет так называемой «Арди» удостоился отдельного тематического выпуска журнала Science и документального фильма на канале Discovery. В данном случае ажиотаж был оправданный: животное, которое выглядело наполовину человеком и наполовину обезьяной, которое умело ходить на двух задних ногах – фирменная сверхспособность человека! – но сохраняло противопоставленный большой палец стопы и длинные руки с большими кистями, чтобы лазить по деревьям. Лицо у него было плоское, как у человека, а мозг маленький, как у шимпанзе.

Ардипитек – это гоминин, хотя и находится в самом основании нашей ветви родословного древа, очень близко к тому моменту, когда мы отделились от наших родичей-обезьян. Со времен Дарвина было признано, что люди – близкие родственники шимпанзе, горилл и орангутанов, и впоследствии этот факт был подтвержден анализом ДНК. Наши ближайшие родственники – шимпанзе, у нас с ними около 98 % общих генов. Можно считать началом человечества эту эволюционную развилку на родословном древе: гоминины пошли в одну сторону, шимпанзе – в другую. Расхождение было недавним и сумбурным. Оно началось как минимум 5–7 млн лет назад, в самом конце миоцена, но это был не столько разрыв, сколько долгое прощание: по-видимому, обмен генами между ветвями человека и шимпанзе прекратился лишь 4 млн лет назад, в начале плиоцена. Как раз в это время жил ардипитек. Но не следует думать, будто ардипитек произошел от шимпанзе и даже от предка, похожего на него. Современные шимпанзе – высокоспециализированные животные, продукт более чем 4 млн лет эволюции, отдельной от человеческой. Точно так же, как и современные люди приобрели высокую специализацию после 4 млн лет обособленности от линии шимпанзе.

Эти эволюционные изменения происходили на фоне изменений климата и среды. До расхождения людей и шимпанзе у них были еще более отдаленные общие предки, благоденствовавшие в миоцене. В то время Земля была настоящей Планетой обезьян – по крайней мере, Старый Свет. Человекообразные расселились по Африке и Азии и вновь захватили Европу после того, как тамошние приматы практически вымерли во время олигоценового похолодания. Хотя в миоцене и распространялись луга, лесные участки все еще сохранялись, и человекообразные приспособились передвигаться с ветки на ветку, раскачиваясь на руках: у них удлинились руки, плечевой пояс стал более подвижным, а хвост оказался помехой и был утрачен. В пору этого миоценового расцвета часть обезьян в Африке дала начало гориллам, а одна популяция добралась до Юго-Восточной Азии и дала начало орангутанам. Диверсифицируясь, обезьяны экспериментировали с новыми способами передвижения по деревьям. Некоторые из них ходили по ветвям на двух ногах, держась руками за ветви повыше. Наверное, они походили на карапузов, которые только-только учатся ходить и, нетвердо стоя на ногах, хватаются за мебель. Тем не менее это было начало.

Затем в плиоцене стало еще холоднее и суше. Скачкообразный процесс, проходивший по всему миру, затронул Африку в полной мере: от тропических лесов остались лишь клочки, во многих местах они сменились открытыми саваннами. Африканские человекообразные приспособились – об этом рассказывает невероятная летопись окаменелостей из Восточно-Африканской рифтовой долины, разлома, простирающегося на юг от земли соплеменников Гади в Эфиопию через Кению и Танзанию. По мере того как Африка медленно раскалывалась на части, линия разлома опускалась, накапливая осадочные породы и окаменелости со времен миоцена. Некоторые обезьяны оставались в сокращающихся лесах, например гориллы и шимпанзе. Но гоминины пошли по другому пути – прочь из лесов в открытые пространства. Для этого им потребовалось выучиться ходить как следует.

Стоять и ходить на двух ногах нелегко. Если задуматься, в животном царстве это исключительно редкое явление. Платон не просто так дал человеку определение «двуногое без перьев»: не считая птиц (и их предков-динозавров), мы одни из немногих животных, которые передвигаются на двух ногах постоянно, освобождая руки для других задач. Платон мог бы упомянуть и другие характерные признаки человека: огромный мозг и интеллект, ловкие руки, способные выполнять множество типов захвата, использование орудий, овладение огнем и объединение в культурные сообщества. Именно этот набор делает человека человеком, а не шимпанзе, гориллой или мартышкой. О том, как эти составляющие сложились вместе, спорят издавна. Возникли ли они в результате однократного скачка или постепенно, по частям? Запустило ли появление какой-то одной из них эволюцию других? Как мы убедились, некоторые компоненты нашей модели – реликтовое наследие древнейших приматов, которых изучал Ли Ван Вален, но многие другие сформировались лишь после отделения человеческой линии от шимпанзе.

Из всего, что сделало нас людьми, самое главное, похоже, – это двуногость и прямохождение. Найденный Гади ардипитек – один из древнейших артефактов, дающих представление о том, как эти признаки развивались. Арди могла ходить на задних конечностях: на бедренных костях у нее были заметные выступы для крепления мощных четырехглавых мышц, свойственных двуногим, а ее сильные широкие стопы могли отталкиваться от земли при движениях как с пятки, так и с носка. Однако она не была исключительно пешеходом – ее противопоставленный большой палец стопы и длинные руки служили для лазанья. Пример Арди показывает, что ранние гоминины перешли от древесного образа жизни к ходьбе по земле не сразу, но на определенном этапе совмещали ходьбу с лазаньем и проводили время как в лесу на деревьях, так и в саванне. Они были универсалами, но явно исследовали новый ландшафт. Почему они выбрались в чистое поле, неясно – спасались ли от хищников, разыскивали новые источники пищи или просто пытались выжить при исчезновении лесов? Однако нам известно, что эти ранние гоминины стали ходить на двух ногах еще до того, как у них вырос мозг и они научились делать каменные орудия. Прямохождение, очевидно, открыло дорогу остальным человеческим инновациям – освободив руки от задач локомоции и позволив гомининам добывать более калорийную пищу, способную трансформироваться в ткани мозга.

Прошло еще немного времени, и под руководством естественного отбора эти наполовину ходящие, наполовину лазающие превратились в стабильно двуногих, которые передвигаются и обитают практически исключительно на земле. Для завершения этого преобразования гоминины прошли через полную перестройку всего тела. Голова поменяла позицию и стала возвышаться над шеей, а не торчать перед ней. Позвоночник, который у лошадей, мышей, китов и большинства прочих млекопитающих ориентирован горизонтально и перпендикулярен задним конечностям, повернулся, чтобы стать в одну линию с ногами, и принял изогнутую форму. Если вы страдаете от болей в шее или пояснице, можете винить в этом анатомические преобразования наших предков.

Этот новый человеческий силуэт – высокий, статный, когда ноги, позвоночник, шея и голова выпрямлены и держат равновесие на двух сводчатых ступнях, – можно видеть у австралопитека (Australopithecus), другого рода ранних гоминин, жившего чуть позже ардипитека. Австралопитек – самый знаменитый из всех предков человека, представленный одной из самых знаменитых палеонтологических находок всех времен: скелетом Люси, найденным в Эфиопии в 1974 г. и названным в честь песни The Beatles «Люси на небе в алмазах» (Lucy in the Sky with Diamonds), которую непрерывно крутили на магнитофоне во время раскопок. Один из соавторов открытия, Дональд Джохансон, сделал себе имя на популяризации Люси в литературе и документальных фильмах после того, как дал первое научное описание скелета совместно с молодым Тимом Уайтом, которому еще только предстояло познакомиться с Гади и ардипитеком.

Фотография Библиотеки Американского музея естественной истории

Австралопитек был пешеходом, в этом нет сомнений. И это не просто догадка на основании формы костей, поскольку примерно 3,6 млн лет назад группа как минимум из двух-трех представителей этих гоминин (или их ближайших родичей) оставила следы на слое вулканического пепла, который покрывал землю, как снег, а затем превратился в сырой цемент. Цепочки следов похожи на те, что мы оставляем на пляже: есть только отпечатки ног, но не рук; между глубокими отпечатками мыска и пятки – слабый отпечаток свода, признак уверенной ходьбы. Однако существа, оставившие эти следы, были не особо умными: австралопитек обладал маленьким мозгом, по строению подобным мозгу шимпанзе. Но все-таки он развивался медленно, в течение продолжительного периода роста – иными словами, у Люси и ее сородичей было растянутое детство, как у нас, что является еще одним фирменным признаком человека.

Ардипитек и австралопитек дали начало пышному родословному древу гоминин. Не надо представлять его себе как простую лестницу: от ардипитека произошел австралопитек, а от него современные люди, по стройной схеме «бабушка – дочь – внучка». Наше родословное древо больше похоже на куст с пышным и колючим клубком предков и родичей. Первые несколько миллионов лет нашей истории этот куст был прочно укоренен в Африке, прародине человечества. Изначально люди были эндемичной группой, ареал которой ограничивался Африкой – именно там появились все наши крупные инновации, включая прямохождение, увеличение мозга и использование орудий труда. Мы освоились в Африке и вплелись в ее ткань, став такими же коренными обитателями саванн, как львы, слоны и газели. Не позднее среднего плиоцена, около 3,5 млн лет назад, в Восточной и Южной Африке уже сосуществовали многочисленные виды гоминин. По правде говоря, это логично: как сейчас существует много видов кошек и собак, так и людей тогда было много видов. Подобное разнообразие было нормальным для человечества и сохранялось до самого недавнего времени. Наш современный единственный вид Homo sapiens отражает самый низкий уровень нашего разнообразия и являет собой редкое исключение из исторической нормы.

Фотография Жозе Брага и Дидье Дескуа

Все это невероятное разнообразие ранних людей было обусловлено рационом. Различные виды гоминин специализировались на разных видах пищи, которую добывали и обрабатывали разными способами. Древнейшие гоминины, вероятно, мало отличались от других обезьян и питались со шведского стола из плодов, листьев и насекомых. Переселившись из лесов в лесостепь, а затем в саванну, некоторые из них перешли на твердую пищу и обзавелись массивными челюстями, усеянными огромными коренными и предкоренными зубами для растирания жестких кореньев и клубней. В некотором смысле они стали человеческим аналогом гипсодонтных лошадей из саванн Америки. Другие изменили питание еще более радикально – начали есть мясо. Первые плотоядные люди оставили свою визитную карточку: кости животных со следами разделки каменными орудиями впервые появляются 3,4 млн лет назад, чуть более поздним временем датируются находки самих орудий. Это начало археологической летописи. Теперь о нашем присутствии свидетельствуют не только окаменелые кости, зубы и отпечатки ног, но и вещи, которые мы изготавливали.

Фотография Библиотеки Американского музея естественной истории

Поедание мяса совершило переворот. В мясе гораздо больше калорий, чем в листьях и букашках, и эти калории питали более крупный мозг. Обильные, сытные трапезы означали также, что люди стали тратить меньше времени на поиск пищи, а также меньше времени и энергии на извлечение питательных веществ из кореньев и зелени. Их зубы и жевательные мышцы уменьшались, благодаря чему у нас теперь узкие лица и дружелюбные улыбки. Чем больше досуга, тем больше возможностей общаться, учиться самим и учить других – а это уже начало нашей культуры. Между тем изготовление орудий тоже было переворотом. Человек стал первым животным, которому не нужно ждать, пока естественный отбор даст ему новые инструменты – зубы, когти и прочее – для добывания пищи. Мы сами могли изготовить рубила, скребки и молотки. Такое разнообразие орудий, а также наша всеядность и постоянно растущие аппетиты помогли обеспечить нам наивысшую приспособляемость. Два миллиона лет назад люди в Африке обитали в калейдоскопе разнообразных сред: лугов, редколесья, озерных берегов, саванн, сухих степей и гарей.

Из переплетения предковых ветвей на родословном древе выделился новый тип человека, который впервые появляется в ископаемой летописи 2,8 млн лет назад. Это наш род Homo. Они – или, точнее сказать, мы – появились, когда африканский климат стал еще более сухим и переменчивым, а трав и открытых территорий стало еще больше. Существовало множество видов ранних Homo, и в классификации наших ближайших родственников царит полная неразбериха. Из этой неразберихи возник человек прямоходящий, или гомо эректус (Homo erectus): еще выше ростом, еще более прямо стоявший на удлинившихся ногах. Руки его укоротились, что свидетельствовало об окончательном расставании с древесным образом жизни, лицо стало более плоским, а мозг намного больше, чем у всех предшествующих гоминин. Он был бегуном, преследовавшим добычу на длинных дистанциях. Покинувший лесную тень и оказавшийся на солнцепеке, он, вероятно, одним из первых среди людей утратил шерсть, свойственную млекопитающим. Он, по-видимому, был общественным животным, вероятно, овладел огнем для приготовления пищи и отличался особой жестокостью. Он изготавливал красивые орудия: грушевидные ручные рубила, хитро обработанные опытной рукой камнетеса, далеко ушли от простых обколотых галек первых людей.

Фотографии из публикаций: Mercader et al., 2021, Nature Communications; Heydari-Guran et al., 2021, PLoS ONE; Scerri et al., 2018, Trends in Ecology & Evolution соответственно

Homo erectus был также первым из гоминин, начавших расселяться повсеместно, и, насколько известно, он первым покинул Африку.

Длинная, запутанная и все более амбициозная сага о расселении человека началась с эректуса в Африке. Уже 2 млн лет назад он распространился из рифтовых долин северо-востока Африки до южной оконечности континента, где встретился с последними австралопитеками, оттесненными в нижний край своего мира (на севере они вымерли еще за полмиллиона лет до того). на этом прямоходящие не остановились. Идти на юг было дальше некуда – там был океан, и они двинулись на север, устремившись из Африки на Ближний Восток, а затем в Евразию. Я пишу так, словно речь идет о героическом походе, но в реальности группы эректусов просто искали пищу и подходящие условия по мере ледниковых колебаний климата. Около 2 млн лет назад они пришли в Азию, оставив после себя каменные орудия в ледниковых отложениях. Среди азиатских разновидностей эректуса – так называемый пекинский человек, популяция, обитавшая 750 000 лет назад, чьи скелеты находят в пещерах в окрестностях Пекина.

Распространяясь по Азии, эректусы в очередной раз столкнулись с препятствием. Достигнув окраин Юго-Восточной Азии, они оказались перед неспокойным синим морем. Теперь, очутившись на краю континента, они двинулись дальше. Им предстояло преодолеть водное пространство. Для них это в самом деле было героическое путешествие – все равно что для нас полет на Луну. Это было гораздо сложнее, чем расселение животных по миграционным коридорам в ответ на климатические изменения. Подобное путешествие требовало планирования, предвидения и командной работы. Этим племенам эректусов понадобилось построить плавательные средства и провести их по неведомым водам. Вероятно, им требовался какой-то язык, чтобы справиться с этой задачей. Так или иначе, они это осуществили. И неоднократно.

Различные популяции Homo добрались до разных островов, дав начало как минимум двум новым видам: человек лусонский (Homo luzonensis) на острове Лусон (ныне входящем в состав Филиппин) и человек флоресский (Homo floresiensis) на острове Флорес (современная Индонезия). Поселившись на островах, эти люди сделали то, что часто делают млекопитающие в островной среде: они стали меньше. Карлика с острова Флорес прозвали «хоббитом», и небезосновательно. Метрового роста и весом всего 25 кг, он обладал крохотным мозгом, который вернулся к размерам мозга шимпанзе. Но эти существа были отлично приспособлены к своей среде и прожили в изоляции многие сотни тысяч лет. Вымерли они лишь около 50 000 лет назад, примерно в то же время, когда другой вид странствующих людей прокладывал путь через Юго-Восточную Азию в Австралию.

Пока эректусы путешествовали, в Африке род Homo продолжал эволюционировать. Некоторые популяции извилистыми путями вдоль средиземноморского побережья проникли на Ближний Восток, Кавказ, Балканы и расселились в Европе. Около 300 000 лет назад в ископаемой летописи нынешнего Марокко появляются первые растрескавшиеся кости Homo sapiens. Если бы вы могли посмотреть им в лицо, то увидели бы себя. Оденьте одного из них в костюм с галстуком, посадите в нью-йоркское метро, и никто не обратит внимания. Но все-таки эти первые сапиенсы не вполне походили на нас: лица у них были небольшие и плоские, как у нас, но не было нашего куполообразного свода черепа, вмещающего разросшийся мозг – самый большой среди всех видов людей (об одном возможном исключении будет сказано ниже).

В следующие сотни тысяч лет ископаемые остатки Homo sapiens обнаруживаются уже по всей Африке, и они весьма разнообразны. У одних лица были плоскими, у других нет; у одних выступающий подбородок, у других маленький; у одних выдающиеся надбровные дуги, у других почти незаметные; у одних непомерно крупная голова с шарообразным мозгом, у других нет. Похоже, что сапиенсы не возникли в одном уголке Африки, четко отделившись от других родов Homo, а стали результатом более мозаичной панафриканской эволюции. Существовало целое созвездие ранних популяций сапиенсов по всей Африке, которые скрещивались и мигрировали в этой чашке Петри величиной с континент, перетасовывая свои комбинации анатомических признаков, пока где-то между 100 000 и 40 000 лет назад не сложилось окончательно классическое строение тела современного человека. Уменьшенная плоская лицевая часть, заостренный подбородок, маленькие надбровные дуги, разделенные над переносицей, и, конечно, потрясающего размера мозг, раздувшийся в нашем черепе, словно воздушный шар, вдобавок ко множеству других признаков, которые мы унаследовали от наших предков – гоминин, приматов, млекопитающих.

Как раз в то время, когда формировалось наше современное строение сапиенсов, произошли кое-какие примечательные события.

Во-первых, увеличилась численность человеческого населения и распространились инновации в когнитивной и технологической сферах. Как и изменения нашей анатомии, это случилось не сразу, а с течением времени, по мере того как разные популяции сапиенсов развивали новые инструменты и новые способы мышления, а затем вступали в контакт друг с другом. Около 50 000 лет назад орудия труда и другие артефакты усложнились. Люди стали создавать разнообразные украшения и произведения искусства, выполнять более сложные ритуалы при погребении мертвых, изготавливать целые наборы инструментов со специализированными функциями – от дротика до сверла, от камнерезного орудия до лезвия ножа – и возводить жилища и другие постройки, достаточно сложные и прочные, чтобы они могли сохраниться до наших дней как археологические материалы. Приблизительно в это время люди, по-видимому, и стали современными – не только в том, как они выглядели, но и в том, как они думали, общались, молились и искали смысл в окружающем мире. Они стали нами.

Во-вторых, эти люди – то есть мы, Homo sapiens, – снова пустились странствовать. В реальности мы все это время, похоже, и не переставали странствовать: мы петляли по Средиземноморью, забрели в Азию, но не продвинулись далеко на север из-за ледников. Доказательством ранних миграций, возможно, служит находка в одной из пещер Греции черепа сапиенса возрастом в 210 000 лет, описанного в 2019 г. Но затем, 50 000–60 000 лет назад, эти случайные волны перешли в цунами – сапиенсы выплеснулись из Африки. Они продвинулись дальше, чем любой сапиенс и тем более эректус, 50 000 лет назад они добрались до Австралии, в эпоху ледниковья, 30 000–15 000 лет назад, по образовавшемуся сухопутному мосту Берингия проникли в Северную Америку, вскоре после этого в Южную, а потом заселили даже самые отдаленные острова Тихого океана, высадились на ледовые поля Антарктиды, а в 1969 г. и на Луну.

Фотографии из статьи Scerri et al., 2018, Trends in Ecology & Evolution

Когда эта волна сапиенсов вышла из Африки и впервые попала в Евразию, они оказались не на девственной территории, на которую не претендовали другие люди. Нет, они столкнулись как минимум с двумя другими видами, близкородственными им и тоже относящимися к роду Homo, – неандертальцами в Европе и денисовцами в Азии. Это были потомки тех ранних Homo, которые странствовали по миру еще до того, как Homo sapiens окончательно сложился как вид с нашим классическим строением тела.

Представьте себя в мамонтовой шкуре наших древних соотечественников-сапиенсов. Покинув теплые пределы Африки, чтобы поселиться в европейских степях, где бродят мамонты, а с севера надвигается километровая толща льда, вы укрываетесь от ледяного ветра в пещере. По стенам пещеры пляшет пятнышко света, озаряя нарисованные красной охрой фигуры оленей и лошадей. Свет приближается, и тень животного в прыжке заслоняет фрески. Вы сжимаетесь от страха – перед вами нечто похожее на вас, только более коренастое, ноги у него короче, нос толще, а волосы более косматые.

Сапиенсы, познакомьтесь с неандертальцами. Когда наши предки вступали в контакт с этими коренными европейцами, они встречали отнюдь не стереотипных пещерных людей, не слабоумных, пускающих слюни, с отвисшей челюстью. Неандертальцы во многих отношениях походили на нас. Их мозг был примерно такого же размера, как наш. У них была культура. Они жили в сообществах. Они, вероятно, рисовали, погребали мертвых и заботились о больных, используя лечебные травы; они носили украшения и, может быть, раскрашивали лица; они владели огнем, выполняли ритуалы и сооружали постройки (возможно, культовые, наподобие алтарей) из сталактитов и сталагмитов. Наверное, они умели говорить.

О денисовцах на востоке, в Азии, известно гораздо меньше. По правде говоря, о них вообще ничего не было известно до 2008 г., когда в сибирской пещере обнаружили единственную фалангу пальца молодой женской особи. В 2010 г. секвенировали ее геном, и, к изумлению палеоантропологов всего мира, оказалось, что ее генетический код совершенно необычен – он отличался и от сапиенсов, и от неандертальцев, что указывало на новый вид. Призрачный вид, о котором до сих пор можно судить лишь по разрозненным костям, а наши знания о его ДНК намного превосходят наши представления о его внешнем виде и поведении. Нам известно, что денисовцы населяли обширные территории в Азии по меньшей мере уже 195 000 лет назад – это возраст древнейшей окаменелости из пещер Сибири. Они даже добрались до Тибета, изменив свой гемоглобин так, чтобы усваивать больше кислорода и выживать в неблагоприятных высотных условиях на «крыше мира». Но как выглядели денисовцы? Показались бы нам знакомым их лица? Какой величины был их мозг? Были ли у них культура, искусство, религиозные обряды? Скелет денисовца – на мой взгляд – величайшая мечта палеоантрополога, и, если его найдут, он, безусловно, станет столь же знаменитым, как Арди и Люси.

Фотографии Wikipedia 120 & V. Mourre и Wikipedia 120 соответственно

Так что же произошло, когда наши африканские предки-сапиенсы встретились с европейскими неандертальцами и азиатскими денисовцами? Мы все стали друг с другом скрещиваться – словно в безумной межконтинентальной вакханалии, которая длилась десятки тысяч лет.

Даже принадлежа к трем различным видам, мы оставались достаточно близкородственными для того, чтобы генетический обмен состоялся, – и он состоялся. Неандертальцы скрещивались с денисовцами и давали жизнеспособное потомство, как доказывает еще одно невероятное открытие единственной кости в той же самой сибирской пещере, о котором объявили в 2018 г. Обычно эффектные имена присваивают скелетам, а не отдельному обломку кости конечности, но Денни свою славу заслужила. Тринадцатилетняя девочка, которой принадлежал фрагмент кости, была гибридом первого поколения, от неандертальской матери и денисовского отца. Наши предки-сапиенсы тоже скрещивались как с неандертальцами, так и с денисовцами, и вся эта древняя неразборчивость в связях внесла вклад в наш геном: у жителей Восточной Азии и Океании сейчас от 0,3 до 5,6 % общих генов с денисовцами, а все неафриканцы – включая меня – являются на 1,5–2,8 % неандертальцами. (Современные африканцы произошли в основном от популяций сапиенсов, остававшихся в Африке, поэтому их предки с европейскими неандертальцами не встречались.) Итак, наше родословное древо – не лестница и на самом деле даже не куст. Оно скорее похоже на живую изгородь из множества кустов, которые срослись, переплелись и растут вместе.

Когда Homo sapiens распространился за пределы Африки и по всему миру, этому миру было суждено измениться навсегда. Попутно мы охотились. Мы выжигали леса. Мы привозили с собой других животных – бродячие мини-экосистемы инвазивных видов, из которых самым инвазивным были мы сами. Мы покоряли, колонизировали и убивали. Многие неандертальцы и денисовцы, должно быть, встретили свою судьбу на кончике копья сапиенса. Остальных мы, по сути, растворили в себе – они остались жить в наших генах и, быть может, в некоторых прогрессивных формах поведения, ритуалах и привычках, которые мы переняли от них. Под конец, около 40 000 лет назад, не стало ни неандертальцев, ни денисовцев, исчезли и последние островные остатки популяций Homo erectus вроде флоресского «хоббита».

Раскидистое родословное древо человечества сократилось до одного вида. Нашего, единственного, способного размышлять о том, откуда мы взялись.

Когда Homo sapiens покинули Африку и расселились по всему миру, они сталкивались не только с другими видами людей, но и с множеством незнакомых животных. В Северной Америке – мамонты, саблезубые тигры и наземные ленивцы Томаса Джефферсона. В Южной Америке – другие исполинские ленивцы, броненосцы величиной с автомобиль и «странные» южноамериканские копытные. В Австралии – чудовищные сумчатые: многотонные вомбаты и короткомордые кенгуру. Наши предки встретились с мегафауной ледникового периода, после чего бóльшая часть этой мегафауны вымерла.

Гибель происходила в последние 50 000 лет, в ходе так называемого позднечетвертичного вымирания. Процесс был неравномерным: исчезали почти исключительно наземные виды, но не морские, жертвы отличались огромными размерами, и большинство из них составляли млекопитающие.

На пике оледенения в Северной Америке существовало около 40 видов млекопитающих массой более 44 кг, теперь осталось чуть больше десятка. Вымерли все млекопитающие массой больше тонны и половина видов массой от тонны до 32 кг. В числе жертв были последние североамериканские слоновые (мамонты и мастодонты) и непарнокопытные (лошади). В Южной Америке было еще хуже: вымерло более 50 видов крупных млекопитающих – 80 % мегафауны, в том числе последние южноамериканские копытные и все гигантские ленивцы и броненосцы, так что остались только их нынешние мелкие родственники. В Австралии между тем вымерли все виды массой более 44 кг, например гигантские вомбаты и сумчатые львы. В Старом Свете дело обстояло несколько лучше: в Европе и на севере Азии исчезло только 35 % видов крупных млекопитающих, а Юго-Восточная Азия и Африка почти не понесли потерь. Теперь лишь там – в африканских саваннах и азиатских джунглях – сохраняется «супермегафауна» массой свыше 2 т: слоны и носороги.

Все эти смерти не были в порядке вещей. Позднечетвертичное вымирание стало одним из крупнейших событий массовой гибели со времен астероида, уничтожившего динозавров 66 млн лет назад. По своей убойной силе оно далеко опережает как всплеск глобального потепления во время ПЭТМ, так и переход к ледниковому периоду, причем это единственное в истории вымирание млекопитающих, затронувшее преимущественно крупные виды. С точки зрения логики легко понять, почему могли погибнуть более крупные млекопитающие. У крупных животных ниже уровень рождаемости, меньше детенышей в помете, и развиваются они дольше по сравнению с мелкими видами. Любой фактор, нарушающий структуру популяции и повышающий смертность молоди, таким образом, может стать роковым для крупного, медленно размножающегося животного. Но что послужило этим фактором? Этот вопрос стал предметом ожесточенных споров, которые все еще бушуют.

Самый очевидный ответ – мы, люди. Есть несколько неудобных улик, которые указывают на нас. Почти вся впечатляющая мегафауна Северной Америки, Южной Америки и Австралии – материков, где не ступала нога человека вплоть до недавних миграций Homo sapiens, – исчезла после нашего прибытия. Нам также известно, что люди способны истребить целый вид: в течение последнего тысячелетия, когда мы расселялись по островам, за нашим приходом последовало вымирание дронтов на Маврикии, эндемичных лисиц на Фолклендских островах, сумчатого волка в Тасмании, многих лемуров на Мадагаскаре. Если в историческое время мы опустошали острова, то, может быть, прежде мы опустошали и целые континенты. на этом основании палеонтолог Пол Мартин выдвинул свою «гипотезу блицкрига» относительно вымираний ледниковой мегафауны: осваивая новые континенты, Homo sapiens проходил по ним смертоносной лавиной, в буквальном смысле истребляя на охоте крупных млекопитающих, пока их не осталось вовсе.

Это интригующая идея – пусть чересчур драматичная и очень печальная. Но у теории блицкрига есть свои слабые места. Главная проблема: где трупы? Если мы убивали крупных млекопитающих десятками, то позднечетвертичные отложения должны изобиловать костями разделанных мамонтов и проткнутых копьями саблезубых кошек. Конечно, такие примеры есть – история, с которой начинается эта глава, основана на находке в Висконсине двух изувеченных мамонтов рядом с каменными орудиями, которыми их расчленяли. Однако подобные находки редки, и гораздо чаще следы от инструментов обнаруживаются на костях, принадлежавших другому крупному североамериканскому млекопитающему – бизону, а ведь он не вымер! Аналогичным образом известны находки разделанных наземных ленивцев и гигантских броненосцев из Южной Америки, но их гораздо меньше, чем можно было бы ожидать при тотальном уничтожении. И наконец, Австралия – пока не объявилось ни одного убедительного примера представителя сумчатой мегафауны, убитого человеком.

Недостаток прямых улик может указывать на другого, более коварного убийцу. Для многих палеонтологов еще один очевидный подозреваемый – климатические изменения. Ведь мегафауна жила в ледниковый период, и за последние 50 000 лет климат, температура и количество осадков заметно колебались. Каких-то 26 000 лет назад бóльшую часть Северной Америки покрывали льды, затем 11 000 лет назад ледники отступили. Австралия не была скована льдом, но переживала экстремальные похолодания и засухи. Некоторые из этих климатических изменений, видимо, оказались благоприятными для миграций человека, но, возможно, на мегафауне они сказались противоположным образом. Скачки из холода в жару, из сухости во влажность были слишком резкими, чтобы к ним приспособиться, и представители мегафауны вымерли. Но у этой гипотезы тоже есть проблема, которая бросается в глаза: последний цикл наступления и отступления ледников был лишь одним из десятков подобных событий на протяжении ледникового периода. До этого мегафауна отлично справлялась с американскими горками оледенений и межледниковий. Чем позднечетвертичные времена – всего лишь последние 50 000 лет из более чем 2 млн – отличались от всех других?

Присутствием человека, вот чем. Последний цикл оледенения-межледниковья – единственный за всю ледниковую эпоху, когда Homo sapiens населял всю планету.

Пока продолжается спор о вымирании мегафауны, растет понимание того, что приговор ей подписали, по-видимому, люди и климат в тандеме. Хотя мы, безусловно, охотились на некоторые виды мегафауны, наверное, нельзя сказать, что мы истребили их путем блицкрига. Мы способны убивать множеством других способов, не оставляющих физических следов на трупах, усеявших поле боя: не прямое истребление, а избыточная эксплуатация промысловых видов в течение нескольких поколений, завоз чужеродных видов, нарушающих равновесие экосистем, и разрушение окружающей среды, например выжигание лесов. Если к этому добавить изменения климата, может получиться гремучий коктейль. Страшная перспектива для нашего современного мира.

Как именно люди и климат устроили заговор против мегафауны? Многое остается неясным, но есть интересное исследование мегафауны Северной Америки и севера Евразии, которое показывает один возможный механизм. За последние 50 000 лет вымирания крупных млекопитающих приходились в основном на кратковременные эпизоды потепления, нарушавшие стабильность климата. Извлеченная из их костей ДНК свидетельствует о том, что во время этих интервалов потеплений популяции мегафауны уменьшались в численности, но со временем восстанавливались благодаря миграциям, при которых смешивались разные популяции. Все это можно объяснить климатом. Но в таком случае, если люди обрывали эти связи между популяциями, упадок численности мелких групп мегафауны, разбросанных тут и там, мог распространиться на весь континент, а локальные спады численности, вызванные климатическими изменениями, – перерасти в полные вымирания, обусловленные деятельностью человека.

В конечном итоге этот эффект домино от совместного воздействия человека и климата необязательно объясняет все вымирания мегафауны. Здесь, безусловно, нет единообразия: разные млекопитающие, возможно, вымирали по разным причинам, а темпы вымираний, вероятно, различались в разных местах. Возможно, в Америке процесс был молниеносным: большинство крупных млекопитающих исчезло в течение нескольких тысяч лет после появления там человека. В Австралии же, куда люди прибыли раньше и где прохладный и засушливый климат мог причинять не такие страдания, как ледниково-межледниковый сдвиг в Северной Америке, события развивались медленнее. Нужно еще разобраться с вопросом вымираний – точнее, их отсутствия – в Африке и Юго-Восточной Азии, но ответ может быть простым: там млекопитающие, жившие бок о бок с людьми (сапиенсами и другими видами) миллионы лет, эволюционировали вместе с нами и приспособились к нашим повадкам.

Все сводится к следующему: если бы человеческий вид не распространился по всему миру, то многие представители мегафауны сохранились бы. Может быть, не все, но, вероятно, большинство. Динозавров вроде тираннозавров и трицератопсов погубил астероид. Для мамонтов и саблезубых кошек таким астероидом стали мы.

Занимаясь уничтожением мегафауны, люди начали делать то, чего раньше не делало ни одно млекопитающее. Мы стали выводить собственных млекопитающих.

Где-то 23 000 лет назад в Сибири, в самую суровую пору последнего ледникового максимума, Homo sapiens и волки оказались отрезаны от остального мира ледовыми щитами. Поначалу мы общались с ними, вероятно, мимолетно. Волки для нас были свирепыми хищниками, которых стоило избегать, но некоторые из них стали приближаться к нашим кострам – запах жареного мамонта был слишком соблазнителен, чтобы его игнорировать, – и с этим мы ничего не могли поделать. Волки стали возвращаться чаще, задерживаться, подбирать объедки, и, может быть, мы иногда бросали им мамонтовую кость. Они выучились жить бок о бок с нами, помогать нам охотиться и стали незаменимыми товарищами в степи. Они не просто жили с нами – мы заботились о них, контролировали их размножение, модифицировали их гены, чтобы они стали более послушными. От этих волков произошли собаки – первый одомашненный вид млекопитающих. Когда сибирские сапиенсы перешли через Берингию в новые рубежи Северной Америки, они привели с собой своих собак. Они взяли их с собой в Европу и в остальные части света. Ваша такса, мопс или золотистый ретривер – все они потомки этих первых одомашненных волков ледниковой эпохи, как и почти миллиард ныне живущих собак.

На волках мы не остановились. Путешествуя, мы подыскивали для себя таких животных, которые могли бы подстраиваться под наши нужды в обмен на еду и безопасность, – так получалось взаимное партнерство. Мы присматривали таких, которые могли либо служить нам едой, либо помогать добывать пищу, способных обеспечить транспорт или стать компаньонами. Не менее 25 раз мы брали дикое млекопитающее и, приручая его, обретали над ним полный контроль через селекцию – так человек реализовал версию естественного отбора под собственным руководством вместо прихотей случайных мутаций. В результате этих селекционных экспериментов появились миллиарды свиней, овец, коров и других млекопитающих, ставших неотъемлемой частью нашего мира и составляющих колоссальную долю от общей биомассы на современной Земле – в 14 раз больше, чем чистый вес мяса, шкур и костей всех диких млекопитающих, вместе взятых.

Бум одомашнивания начался 12 000–10 000 лет назад. Это был неолит, последний период каменного века и следующий важный этап в истории человека после того, как за 40 000 лет до того у сапиенсов сформировались их современное телосложение и когнитивные способности. В неолите мы одомашнили и растения – произошла так называемая неолитическая сельскохозяйственная революция. Мы быстро перешли от кочевого образа жизни охотников-собирателей к более оседлому, многие стали селиться в городах и деревнях. Наши поля, оросительные каналы и постройки изменили ландшафт, вызвав еще больше экологических бедствий – куда масштабнее, чем истребление мегафауны. Располагая готовым источником пищи, которая всегда под рукой, население стало расти экспоненциально. А так как не все люди были задействованы непосредственно в производстве этой пищи, наше приумножившееся племя получило возможность ставить новые задачи, разделять труд и создавать сообщества. Некоторые из нас получили возможность стать медиками, священниками, архитекторами, курьерами, строителями, учителями, политиками.

И учеными. Чуть больше четверти века назад здесь, в Эдинбургском университете, где я преподаю и пишу, один ученый совершил то, что долгое время считалось невозможным. Ян Уилмут взял взрослую овцу – одну из бесчисленных наследниц сельскохозяйственного вида, одомашненного в неолите, – и создал ее копию. Долли, первый клон млекопитающего. Сейчас клонирование стало привычным, вплоть до того, что люди платят десятки тысяч долларов за дубликаты своих умерших любимцев, котиков и собачек – те и другие, разумеется, домашние млекопитающие.

Технология клонирования быстро развивается, что ведет к неизбежной дилемме: смогут ли люди – и стоит ли им – клонировать самих себя? Постоянно идет разговор и о возможности клонирования полностью вымерших видов, например мамонтов. Охотники за мамонтовой костью в Сибири находят замороженные мумии с сохранным генетическим материалом, геном мамонта уже полностью прочитан, и известно, что мамонты состоят в чрезвычайно близком родстве с современными индийскими слонами, которые могут дать потенциальных суррогатных матерей для клонов мамонта. Сделать мамонта будет, безусловно, нелегко, и можно спорить, допустимо ли это с этической и моральной точек зрения (учитывая, сколько углекислого газа мы выбрасываем в атмосферу, жара скоро станет невыносимой для мамонтов), но я думаю, что это произойдет, и кому-то дадут за это Нобелевскую премию.

А если это произойдет, это подарит нам редчайшую возможность искупить наши грехи, воскресив вид, который был бы жив, если бы не мы.