Призыв к оружию

Лживая риторика, присутствующая в противопоставлении «мы и другие», может служить как для оправдания насилия, так и для побуждения к нему. Тема одурачивания сослужила хорошую службу многим демагогам, которые умело использовали ее магическую силу, призывая к революциям, разжиганию расовой ненависти и этническим чисткам.

Как заставить людей, особенно тех, кто колеблется, тех, для кого нет непосредственной угрозы жизни, поддерживать злодеяния и даже принимать в них участие? Один из способов – попробовать убедить их в том, что их используют, унижают, обманывают. Такой логике следовали организаторы судов Линча, собиравшие толпы на стихийные самосуды после Гражданской войны в США (1861–1865) и в период Реконструкции Юга (1865–1877). Уильям Эдуард Бёркхардт Дюбуа пишет: «Как так получается, что те, кто хочет чего-то добиться с помощью силы, полагаются в своих действиях на толпу? Моральная ущербность, ненависть и Schadenfreude [sic] (нем. злорадство) не дают полного представления о настроениях, владеющих толпой в этой стране. Перед широко открытыми глазами этих людей маячит великий Образ Страха».

С точки зрения Дюбуа, их пугало то, что чернокожие отнимут у них их социальный статус, женщин и работу. Чтобы побудить людей к насилию – заставить присоединиться к толпе, – надо было убедить их в том, что чернокожие граждане являются нарушителями американского общественного договора. Губернатор одного из южных штатов объяснял, что линчевание, к сожалению, порой необходимо, чтобы положить конец злоупотреблениям щедростью белых. «Мы всегда проявляли великодушие и терпимость к низшей расе, щедро делились с ними, не жалея времени и средств для улучшения их материального положения и воспитания нравственности, однако, когда какой-нибудь представитель этой расы с преступными намерениями… осмеливается протянуть свои грязные руки к нашим невинным дочерям, в наших душах зреет протест столь мощной силы, что заставляет нас объединиться для ответного удара, и это приводит к социальным катаклизмам ужасающего размаха, которым не в силах противостоять гражданские власти». Все обвинения в двуличии, которые предъявлялись чернокожим гражданам: от попыток совращения белых женщин до организации трудовых комитетов, протестного движения и подстрекательства к массовым беспорядкам, – служили поводом для обострения проблемы расового насилия.

Когда Адольф Гитлер разжигал антиеврейские настроения в Европе, он точно следовал заветам белых шовинистов, внушая гражданам страх, что евреи собираются похитить женщин-христианок. Ему удалось убедить нацию вступить в длительную кровопролитную войну и устроить геноцид, аргументируя свою политику унизительными для немцев условиями Версальского мирного договора и пугая их коварством еврейского населения. В своих расистских лозунгах он обвинял евреев в организации мошеннических заговоров, в стремлении разрушить христианское общество путем обмана и клеветы. В своих речах он вторил риторике американского белого большинства, которая сводилась к идее «Мы были великодушны к ним, а они воспользовались нашим великодушием». Он призывал к тому, чтобы покончить с «особыми привилегиями» для евреев – вплоть до полного уничтожения последних.

Наказание

Стихийный гнев одураченного – это первобытная реакция, социальная практика и мощное оружие. Он настолько интуитивен и логически закономерен, что необязательно должен проявляться в действии. Просто наблюдая или давая оценку каким-либо общественным или экономическим проблемам, люди уже вынашивают идею наказания для того, кто создал эту проблему. Стремление наказать мошенника легко оправдать в случае серьезных преступлений; аферисты, обманывающие пожилых граждан и подрывающие доверие общества, должны понести справедливое наказание. Однако многочисленные исследования показывают, что, когда люди чувствуют, что их хотят обмануть, даже если им это только кажется, если ставки невысоки и даже когда наказание не имеет должного сдерживающего эффекта, – они инстинктивно хотят заставить обманщика заплатить.

В свое время в газете New York Times существовала колонка экономических советов, которую вели авторы чрезвычайно популярной серии книг под общим названием «Фрикономика» (Freakonomics) и их единомышленники. Я следила за их публикациями, отчасти из профессионального интереса, отчасти просто так, потому что меня привлекали неожиданные выводы авторов о том, как общество влияет на поведенческие реакции человека. Некоторые темы были чисто психологическими, как, например, история одного читателя, который поделился вот такой головоломкой. Шел 2009 год. Какое-то время назад, когда цены на недвижимость были на пике, он купил дом, заплатив кучу денег и взяв приличную ипотеку. Как и многие другие, поступившие так же, он оказался в трудном положении – теперь его долг по ипотеке был намного больше рыночной цены дома, то есть он задолжал банку больше денег, чем мог бы выручить, продав свой дом. Одним словом, он оказался в хорошей компании. Страна еще не успела оправиться от последствий финансового кризиса 2008 года, который сильнее всего ударил по обычным семьям и экономике в целом, лишив граждан возможности выкупить залоговую недвижимость. Миллионы американцев имели огромную задолженность по ипотеке, взятой для покупки дома, стоимость которого теперь была гораздо ниже остатка по кредиту: из-за падения цен на недвижимость люди были вынуждены выплачивать долг в 400 000 долларов, чтобы заплатить за дом, который теперь невозможно было продать и за половину этой суммы.

Говоря в общем, если вы прекращаете выплаты по ипотечному кредиту, ваш дом становится предметом взыскания: он переходит в собственность банка, а просрочивший оплату заемщик лишается права пользоваться услугами кредитования на ближайшие семь лет из-за плохой кредитной истории. В большинстве случаев перевод прав на залогодержателя – крайняя мера, худший вариант как для домовладельцев, так и для банков. Однако упрощенные условия кредитования, ипотечный пузырь и кризис, а также стремительные изменения других рыночных показателей, включая главным образом стабилизацию рынка аренды жилья, – все это привело к неожиданной ситуации, когда изъятие банком заложенного под ипотечный кредит имущества оказалось самым приемлемым вариантом для некоторых должников.

Что касается нашего автора письма, то он по-прежнему работал и мог ежемесячно выплачивать долг ипотечной компании. Однако, произведя некоторые математические расчеты, он понял, что есть и другой, более дешевый вариант. Поскольку он жил в штате, где отсутствует практика кредитования с правом регресса – кредиторы по ипотеке не имеют права привлекать к ответственности заемщика за неуплату после того, как его дом перешел в собственность банка, – он решил, что ему будет выгоднее позвонить в банк и сказать, что он готов передать им ключи от своего дома, а затем… просто выйти из игры. Такое решение оправдывало себя даже с учетом испорченной кредитной истории и необходимости искать новое жилье.

Большинство тех, кто не может погасить заем, оказываются в столь непростой ситуации, потому что у них нет других вариантов; они становятся должниками, поскольку не могут заплатить. В отличие от них наш автор письма стоял перед иной дилеммой и рассматривал возможность «стратегического дефолта»: он собирался нарушить долговые обязательства осознанно, а не по необходимости, чтобы улучшить свое финансовое положение. В поддержку этого решения существовал даже сайт YouWalkAway.com, где можно было внести информацию о своих финансах, в том числе информацию о кредитах и ценах на местном рынке недвижимости, чтобы понять, какую экономию может принести стратегический дефолт. Итак, наш читатель спрашивал: как ему поступить?

Колонка предусматривала возможность комментариев, и, как оказалось, письмо вызвало широкий отклик у читателей, причем вскоре обнаружилось, что их мнения сильно расходятся. Некоторые рассуждали следующим образом: ипотечный кредит – своего рода опционный контракт, по условиям которого вы либо (а) регулярно делаете платежи по кредиту, либо (б) ваш дом переходит в собственность банка. Сторонники такого взгляда на проблему давали практические советы о том, как платить и что делать с плохой кредитной историей. Другие считали, что это жульничество, афера не только против банка, но и против экономической системы в целом. Их реакция была не столь позитивной. Автор одного из комментариев пишет: «Раз вы заключили двустороннюю сделку, вы должны соблюдать ее условия… Дело даже не в кредитной истории. Неужели вы хотите, чтобы вас считали обманщиком и лгуном?» По мнению некоторых читателей, разделявших эту точку зрения, банку или властям следовало бы наказать автора письма за нарушение условий ипотечного договора, ведь, по их мнению, это настоящее мошенничество.

Среди комментариев попадались и совсем неожиданные советы: «Если вы готовы пожертвовать принципами ради денег, почему бы не сдать напрокат на пару лет свою жену и быстренько выплатить долг?»

Итак, вопрос читателя о погашении ипотеки был задан в то самое время, когда ипотечные кредиторы, как считают некоторые, дали старт глобальному экономическому кризису. Хищническое кредитование – практика, в рамках которой ничего не подозревающим заемщикам предлагаются крайне невыгодные условия, – оказалось мошеннической схемой, повлиявшей на жизнь целого поколения в истории макроэкономики. Тем не менее читатели, увидевшие в стратегическом дефолте автора письма попытку обмануть систему, разгневались не на шутку, даже несмотря на то, что лично им это ничем не грозило, и даже несмотря на то, что риски возникали лишь для банков, а заемщиков ждала только выгода.

Я поначалу была несколько шокирована комментариями читателей, главным образом их агрессивным тоном. «При чем тут жена?!» – думала я. Но вскоре я начала догадываться о причине такого возмущения, и в этом мне частично помог мой собственный опыт – мне не раз приходилось наблюдать, какие сильные спонтанные реакции вызывают у людей договорные дилеммы. Мне хотелось понять, в чем истинная природа этого гнева: почему нарушение договора воспринимается как нечто оскорбительное? Какие ощущения оно способно вызвать? С целью систематического изучения этого вопроса я предложила респондентам несколько примеров нарушения условий сделки: невыполненные работы по полировке полов, недоделанные ландшафтные работы во дворе дома, отсутствие обещанного кейтеринга на вечеринке. В каждом варианте нарушения сделки оговаривались два фактора: ущерб был причинен в результате (а) умышленного нарушения обязательств или (б) халатности третьего лица. Необходимо было ответить на вопрос: какую сумму должен выплатить нарушитель за причиненный ущерб?

Отвечавшие в основном склонялись к тому, что умышленное нарушение договора требует более серьезного наказания, чем нанесение ущерба в результате халатности, хотя финансовые потери в обоих случаях были одинаковы.

Когда люди видели обман, они хотели, чтобы виновные были наказаны. Вместе с коллегой Дейвом Хоффманом мы проникли в суть эмоциональной составляющей их ответов. Появилась некая закономерность: оказалось, что желание наказать возникало там, где люди чувствовали неуважение и подозревали предательство. И наказание было тем вероятнее, чем больше опрашиваемый видел в нарушении договора угрозу для своего статуса. Требование наказать – это больше чем спонтанная гневная тирада; это непосредственная реакция на подрыв социального статуса. Казалось бы, о каком статусе может идти речь, когда нанятый мастер не выполняет работы по отделке полов, однако, если рассматривать его попытку обмануть как попытку доказать, что он сильнее, мотив борьбы за статус становится очевиден.

Как отмечала политический философ Джин Хэмптон, положительный эффект наказания состоит в том, что с его помощью можно восстановить изначальную иерархию отношений. Использование другого в своих интересах – это та же борьба за власть, благодаря которой один поднимается на ступеньку выше, а другой, тот, кого провели, опускается ниже, в этом случае наказание – способ поставить нарушителя на место. «Тот, кто вел себя так, будто он хозяин положения, теперь чувствует себя униженным и понимает, что хозяин положения не он, – пишет Хэмптон, – таким образом его действия теряют свой уничижительный смысл. В результате наказание, как и преступление, имеет свое символическое предназначение. Преступление ставит жертву в положение униженного, наказание же лишает преступника способности унижать».

Профессор права и специалист по социальной психологии Иллинойсского университета Кенуорти Билз воспользовалась этой концепцией в качестве отправной точки для собственного эксперимента по изучению реакции на преступное мошенничество. Она попросила испытуемых оценить социальный статус жертвы и преступника в мошеннической схеме – в данном случае это было хищение персональных данных. По условиям эксперимента в одном случае преступник должен был остаться безнаказанным, в другом – участникам эксперимента сообщали, что преступница понесла наказание за кражу доброго имени своей жертвы.

Участникам было предложено оценить по шкале социальный статус жертвы и преступницы. В отсутствие наказания преступница, по мнению опрошенных, занимала более высокое общественное положение, чем ее жертва. Однако там, где виновница несла наказание, выше становился общественный статус жертвы. Как и говорила Джин Хэмптон, «преступление ставит жертву в положение униженного, наказание же лишает преступника способности унижать».