Заключение

Реформа подорвала сельское хозяйство относительно сильнее, чем промышленность. В ряде постсоветских республик сложилась небывалая ситуация: в них происходит деиндустриализация, и в то же время они перестают быть аграрными странами. Симптомом глубокого культурного кризиса стало то равнодушие, с которым и общество, и государство наблюдают за неумолимым истощением сельского хозяйства как жизненно необходимой для любой страны отрасли и деревни как системы, необходимой для воспроизводства стран и народов.

И по хозяйству, и по деревне постсоветских республик в одинаковой мере ударили и ликвидация СССР, и ликвидация плановой системы. Сельское хозяйство разных ландшафтных зон СССР оптимизировалось как большая система, используя преимущества своих почвенно-климатических и культурных условий. После 1991 года республики были вынуждены перейти к субоптимизации, следуя жестким критериям продовольственной безопасности в условиях самообеспечения. Были сразу утрачены важные преимущества географического разделения труда, которые давали размеры и природное разнообразие СССР.

Так, земли и рабочие руки республик с жарким климатом, ценнейшее дополнение в основном холодной России, были переключены с высокотехнологичного культивирования хлопка, риса и фруктов на выращивание картофеля на приусадебных участках. На рис. 4-51 можно видеть, как сократилось производство хлопка-сырца в главных хлопкосеющих республиках, на рис. 4-76 и 4-77 видим, как взамен увеличился в них сбор картофеля.

Реформа подорвала механизмы и культуру разделения труда в сельском хозяйстве не только в масштабах СССР, но и на микроуровне. Архаизация всей системы производства и обмена выразилась, в частности, и в отступлении к натуральному хозяйству. Парадоксально, но «рыночная» реформа сразу создала барьеры (экономические, социальные и технологические) для превращения сельскохозяйственных продуктов в товар. Так, в Российской Федерации по сравнению с 1991 г. к 1999 г. товарность сельскохозяйственного производства во всех категориях хозяйств снизилась:

Рис. 4-76. Валовой сбор картофеля в Азербайджане и Армении, тыс. т

Рис. 4-77. Валовой сбор картофеля в Кыргызстане, Таджикистане и Узбекистане, тыс. т

– по картофелю с 32,3 % до 10,8 %,

– по овощам с 56,6 % до 21,4 %,

– по молоку с 73,3 % до 50 %,

– по скоту и птице (в живом весе) с 73 % до 51,4 %.

В истории России начала XX века преодоление установок крестьянской общины на ведение натурального хозяйства было сложной экономической и политической проблемой. Натуральное хозяйство лучше обеспечивает выживание крестьянского двора и группы, чем производство на продажу – но в ущерб экономической эффективности.

Чтобы повысить товарность хозяйства, власти шли на болезненные меры (например, монетизацию налогов и податей), что подтолкнуло крестьянство к революции. В 1909–1913 гг. товарная продукция всего сельского хозяйства в России составляла 30 % от валовой продукции (в земледелии 25 %, в животноводстве 37 %).

В СССР импульс к повышению товарности сельского хозяйства был дан посредством травмирующей коллективизации. Положение изменялось медленно: в 1928–1932 г. товарность оставалась на уровне 30 %, в 1933–1937 гг. выросла до 35 %. В 1940 г. она выросла по сравнению с 1913 г. на 65 % (на 98 % в земледелии и на 24 % в животноводстве). Однако этот импульс был подкреплен целой системой мер, и процесс продолжался, с некоторыми сбоями, до 1990 года. Динамика этого процесса представлена на рис. 4-78 – 4-80. При построении графиков допущена вольность: с 1940 по 1984 гг. представлен показатель товарности для СССР в целом, а с 1991 года – для Российской Федерации. Большого искажения в форму кривой это, на наш взгляд, не вносит как вследствие масштабов сельского хозяйства РФ (РСФСР производила половину сельскохозяйственной продукции СССР), так и вследствие сходства воздействия реформы на сельское хозяйство постсоветских республик.

Производство зерна всегда обладало высокой товарностью – в 1913 г. этот показатель был равен 26 %, а в 1940 г. 40 %, а затем колебался около 44 %, опускаясь в неурожайные годы (например, до 34 % в 1965 г.). В 90-е годы товарность зерна, производителями которого были сельскохозяйственные предприятия и фермеры, держалась на том же уровне. В последние годы он заметно вырос (65 % в 2005 г.), в основном из-за сокращения животноводства и роста цен на зерно. На рисунках показана динамика товарности производства картофеля, овощей и молока во всех категориях хозяйств – эти продукты производят по большей части или наполовину (молоко) подворья населения.

Рис. 4-78. Товарность производства картофеля в СССР и РФ, % валового сбора во всех категориях хозяйств

Рис. 4-79. Товарность производства овощей в СССР и РФ, % валового сбора во всех категориях хозяйств

Рис. 4-80. Товарность производства молока в СССР и РФ, % валового сбора во всех категориях хозяйств

Таким образом, реформа привела не только к сокращению объемов производства сельскохозяйственной продукции в большинстве республик и к огромному перерасходу трудовых затрат, но и к регрессу в сфере потребления. В 80-е годы в СССР уже и сельское население потребляло большую часть продовольствия, переработанного в пищевой промышленности и поступившего через розничную торговлю. Снижение товарности – признак перехода к самообеспечению и перераспределению продовольствия через неформальные социальные сети. Это – способ выживания в трудных условиях, который является вынужденным и ведет к большим издержкам. Кроме того, снижение товарности отечественного хозяйства делает республику зависимой от импорта продовольствия, что становится проблемой безопасности.

Уже во время перестройки по мере ослабления и распада координирующей системы Госплана, союзных министерств и ЦК КПСС стала все более и более расходиться аграрная политика разных республик. На рис. 4-81 и 4-82 дан пример того, как по-разному проходило этап кризиса сельское хозяйство разных республик.

Этот процесс наблюдается и между регионами, что лучше видно в больших республиках. На рис. 4-83 показано, как по-разному подействовала реформа 90-х годов на два близких региона России.

Либерально-демократическая революция конца XX века разрушила или ослабила большую часть общественных институтов, которые два века складывались в России и были достроены в советский период.

Центрами организации жизнеустройства деревни в России всегда были: сельская община (крестьянское «гражданское общество»), государство и внешняя по отношению к общине, но находящаяся с ней в симбиозе хозяйственная система. Формы этих составляющих менялись. Менялись полномочия, образ действия и отношения с внешней средой общины, менялись структуры государства. Так, после реформы 1861 г. стала создаваться система местного самоуправления (земство), менялись роль и экономический тип помещичьего хозяйства или монастырей, структур хлебного рынка, транспортной системы и отхожего промысла, возникала кооперация.

Рис. 4-81. Индексы валового объема продукции сельского хозяйства в Азербайджане и Армении, 1980 = 100

Рис. 4-82. Индексы поголовья коров в Азербайджане и на Украине, 1980 = 100

Рис. 4-83. Индексы валового объема продукции сельского хозяйства в Республике Карелия и в Вологодской обл., 1990 = 100

Большие изменения в жизнеустройстве деревни вызвала столыпинская реформа, во многом предопределившая ход русской революции. Во время I Мировой войны резко изменились условия хозяйства и крестьян, и помещиков, масса молодых крестьян была мобилизована в промышленность. Во время революции 1917 г. происходил передел земли, община получила наделы леса, практически исчезли хозяйства помещиков. В годы Гражданской войны деревня была главным участником военного коммунизма, на нерыночных основаниях обеспечивая продовольствием город, армию и сельских ремесленников.

В годы нэпа общинное самоуправление срасталось с государственной властью. Сначала сельский сход и был Советом, затем местный Совет стал выборным органом. Стала действовать интегрирующая система управления, не подчиненная местной власти – партийная. Коллективизация вместе с индустриализацией были чрезвычайным периодом в модернизации деревни, переходом к современному индустриальному типу механизированного сельского хозяйства, становлением современной единой общеобразовательной школы, организованным перемещением больших масс сельской молодежи в город на стройки промышленных предприятий, а затем и на сами эти предприятия и на учебу.

Со второй половины 50-х годов XX века развитие советской деревни вошло в стабильный режим, который и «вырастил» тип сельских поселений, унаследованных постсоветскими республиками в 1991 году.

Этот режим можно охарактеризовать следующими признаками:

– Укрепление крупного сельскохозяйственного предприятия как центра жизнеустройства деревни. Укрупнение колхозов и рост числа совхозов.

– Стабильный рост производительности труда и доходов работников сельского хозяйства; сокращение доли личного приусадебного хозяйства в доходах.

– Рост занятости сельского населения в несельскохозяйственных сферах деятельности.

– Модернизация инфраструктуры деревни и социальных служб.

– Повышение образовательного уровня сельского населения и квалификации работников.

После войны за 30 лет было произведено постепенное укрупнение колхозов, и они из небольших кооперативов жителей одной деревни превратились в многопрофильные крупные предприятия с высокой концентрацией кадров специалистов и техники

Соответственно, росла зарплата работников, что освобождало сельских жителей от значительной части ручного труда на личном приусадебном участке (в середине 80-х годов примерно половина картофеля убиралась комбайнами). В 1990 г. совокупный доход семьи колхозника в среднем складывался из таких источников: доход от колхоза – 58,6 %; зарплата членов семьи – 8,5 %; пенсии, стипендии, дотации и пр. – 7,3 %; доход от личного подсобного хозяйства – 21,5 %; другие источники – 4,1 %.

Сельскохозяйственные предприятия вместе с государственными организациями вели большую работу по модернизации быта деревни. С 1980 по 1990 год в СССР колхозами было построено в сельской местности жилых домов общей площадью 67,6 млн. кв. м, а за счет государственных предприятий – 190,1 млн. кв. м.

Модернизация сельского быта вела к диверсификации занятости в деревне. В 70-е годы в сельской местности было размещено множество производств, чтобы занять освобождающуюся при механизации рабочую силу и снизить фактор сезонности работ. В СССР в целом к началу 80-х годов на селе действовало около 300 тыс. промышленных предприятий и филиалов городских фабрик. Произошел значительный переток рабочей силы в рамках сельского образа жизни. Если в 1965 г. из всех сельских работников 71,1 % были заняты в сельском хозяйстве, то в 1982 г. их доля составляла всего 52,7 %. То есть, почти половина работников, живущих в селе, была занята уже не сельским хозяйством. 14,1 % работников были заняты в социально-культурном обслуживании села и 6,6 % – торгово-бытовым обслуживанием [56].

Деревня наполнялась работниками промышленности, образования, культуры и здравоохранения, сферы транспорта, строительства, торговли и бытовых услуг. Это увеличивало социокультурное разнообразие жизнеустройства деревни, расширяло возможности социальной мобильности. По уровню образования стал сокращаться разрыв между деревней и городом. В 1970 г. в расчете на 1000 человек занятых в сельском хозяйстве работников было 31 человек с высшим и средним специальным образованием, а в 1987 г. 91 человек. В 1985 г. 97,7 % председателей колхозов и 99,3 % директоров совхозов имели высшее или среднее специальное образование.

В 1992 г. сельское население, культура и жизнеустройство которого за длительное время были приспособлены друг к другу и находились в системном взаимодействии, вдруг, без подготовки, оказалось брошенным в реальность «дикого» рынка, будучи при этом лишено всех ресурсов и организации, которые необходимы для адаптации к рыночным механизмам. Способом выживания в таких условиях стал откат к натуральному хозяйству и архаизация производства и быта. Это – явление, хорошо изученное в процессе колонизации и устройства анклавов периферийного капитализма в Африке, Азии и Латинской Америке.

Пока что трудно сказать определенно о положении во всех республиках СНГ, сошлемся на данные по РФ и на работы российских социологов-аграрников.

Резкое ослабление или ликвидация советских сельскохозяйственных предприятий с их общинным и патерналистским укладом, и одновременный «уход» государства из деревни с превращением местной советской власти в местное самоуправление привели к разрушению прежнего сельского общества и каналов его коммуникации с внешней средой – страной и миром. Вот справка Росстата (2009): «Число сельских населенных пунктов, обслуживаемых автобусами, в 2009 г., по сравнению с 2000 г. сократилось по Российской Федерации на 19,5 тыс. (на 24,9 %). Число сельских автобусных маршрутов уменьшилось на 3,4 тыс. (на 22,8 %), их протяженность – на 197,0 тыс. км (на 27,8 %). Последовательно сокращается число сельских школ и домов культуры, больниц и поликлиник. Подобный демонтаж инфраструктуры общественной жизни (а значит, «исчезновение общества») – тяжелейшая национальная катастрофа.

Вот выдержка из социологического обзора: «Если вся предшествовавшая история развития России представляла собой более – менее последовательную цепь вовлечения во всеединство общественного бытия всех сословий и социальных слоев самой далекой крестьянской глубинки, то сегодня наметилась обратная тенденция социальной дезинтеграции страны, особо рельефно проявляющаяся именно в деревне. Это выражается не только в том, что в ее социокультурном пространстве все больше становится вытесняемых из системы общественных связей маргинальных и люмпенизированных людей, но и в резком снижении социально-культурных контактов и связей между «нормальными» гражданами.

Нетрудно заметить, насколько обеднели социокультурные связи почти 10 млн. чел., проживающих в сельской глубинке: количество контактов сократилось в целом более чем в 2,6 раза в том числе внутридеревенских в 2,3 и с внешним по отношению к внутридеревенскому социокультурным пространством почти в 4,2 раза. Распадаются даже родственные (за счет более чем трехкратного снижения контактов с проживающими в иных поселениях, районах и регионах, преимущественно родителей с детьми) и ослабевают досуговые связи с миром за околицей. Существенно, в 8 раз, в том числе внутри деревни по общественным делам в 34 раза и за пределами ее в 48 раз уменьшилось количество контактов с органами и работниками местного управления. Еще в большей степени, почти в 9 раз, сокращение коснулось производственных контактов, при этом количество совещательных связей уменьшилось в 21,6 раза.

Все это характеризует отстраненность масс от проблем местного самоуправления и растущее отчуждение их от управления и организации труда. Соответственно, растет и равнодушие людей к эффективности производства и культурно-общественной жизни за околицей, слабеет осознание себя созидателем общего блага, членом общества, гражданином страны.

Рассмотренные и оставшиеся за рамками рассмотрения сдвиги в социокультурном пространстве современной российской деревни обретают необратимый системно – структурный характер. Это грозит ей в перспективе не просто деформациями культурного, социального, экономического развития, но социально-цивилизацинной деградацией и сходом с арены исторического бытия. А без деревни не выжить (даже без усилий по ее развалу извне) и России, поскольку оставшиеся без социального контроля со стороны постоянно проживающего населения одичавшие сельские просторы создадут смертельные угрозы и для ее городов» [57].

Эта катастрофа усугубляется той социал-дарвинистской трактовкой, которую ей дают идеологи реформы. Вот что пишет Лев Любимов, заместитель научного руководителя Высшей школы экономики – «мозгового центра», главного разработчика программ реформирования важнейших экономических и социальных систем РФ: «У нас все сильно не в порядке с сельской местностью… Эти местности – а их число несметно в Центральной России – дают в российский ВВП ноль, но потребляют из него немало. А главное – они отравляют жизнь десяткам миллионов добропорядочных россиян. Вдобавок эти местности – один из сильнейших источников социального загрязнения нашего общества.

Создавать в таких местностях рабочие места накладно и бесполезно – эти самобезработные, как уже говорилось, работать не будут «принципиально». А принудительный труд осужден на уровне и международного, и национального права. Что же делать? Или мы вновь в культурной ловушке, из которой выхода нет?

Одно делать нужно немедленно – изымать детей из семей этих «безработных» и растить их в интернатах (которые, конечно, нужно построить), чтобы сформировать у них навыки цивилизованной жизни, дать общее образование и втолкнуть в какой-то уровень профессионального образования. То есть их надо из этой среды извлекать. А в саму среду всеми силами заманивать, внедрять нормальные семьи (отставников, иммигрантов и т. д.), создавая очаги культурной социальной структуры» [58].

О какой консолидации общества или даже о социальном мире может идти речь при таких установках и риторике видных представителей политической элиты!

В среде новых собственников России также произошли радикальные мировоззренческие сдвиги, вплоть до отхода от традиционных в российской культуре представлений о человеке. Фермерство, которое поначалу представлялось как система современных трудовых малых предприятий, быстро породило слой новых латифундистов, владеющих тысячами гектаров земли, включая черноземы. В своих отношениях с бывшими колхозниками и рабочими они нередко проявляют неожиданные наглость и хамство. Ликвидация колхозов и совхозов стала не только социальным бедствием, но и культурной травмой для населения. Совершенно неожиданно оно оказалось зависимо от небольшой прослойки людей нового (или забытого) культурного типа, обладающего свойствами, которые в массовом сознании были предосудительными.

Вот рассуждения нового собственника и «организатора производства» – бывшего председателя колхоза кубанской станицы, директора холдинга, в который превращен колхоз: «На всех землях нашего АО (все земли составляют примерно 12 800 га) в конце концов останется только несколько хозяев. У каждого такого хозяина будет примерно полторы тысячи га земли в частной собственности. Государство и местные чиновники должны обеспечить нам возникновение, сохранность и неприкосновенность нашего порядка, чтобы какие – нибудь… не затеяли все по-своему». Конечно, то, что мы делаем – скупаем у них пай кубанского чернозема в 4,5 гектара за две ($70) и даже за три тысячи рублей ($100), нечестно. Это мы за бесценок скупаем. Но ведь они не понимают. Порядок нам нужен – наш порядок» [59].

А бывшим колхозникам, теперь персоналу АО, он объясняет попроще: «Будет прусский путь! А вы знаете, что такое прусский путь?. Да это очень просто: это я буду помещиком, а вы все будете мои холопы!..»

Эти изменения в мировоззренческой и гуманитарной сфере сопровождались «жесткими» факторами материального порядка. Не только в России, но и во многих других республиках зарплата работников сельского хозяйства упала на такую глубину, какая не может быть оправдана ни экономически, ни социально. На рис. 4-84 показана динамика величины средней зарплаты работников сельского хозяйства России, Украины и Беларуси относительно средней зарплаты по республике.

В советское время средняя зарплата работников сельского хозяйства с 1970 г. составляла более 70 % от средней по экономике, с конца 70-х годов колебалась на уровне 90 %, а в конце 80-х годов достигла 100 % средней по народному хозяйству. В 1991 г. произошло беспрецедентное сокращение зарплаты – в 2003 г. в РФ она упала до 39 % от средней и возрастает в последние годы очень медленно. Это снижение никак не оправдано сокращением производства – по этому показателю сельское хозяйство мало отличается от промышленности. Ничуть не меньше стали в сельском хозяйстве затраты труда работников – напротив, тяжесть труда значительно возросла из-за деградации технологической базы и сокращения использования энергии. Следовательно, в результате реформы произошла глубокая дискриминация работников сельского хозяйства по сравнению с другими отраслями производства.

Рис. 4-84. Средняя зарплата в сельском хозяйстве в % от средней зарплаты по всем отраслям экономики в Беларуси, России и на Украине

В социальном плане важно также, что на селе произошло глубокое расслоение по зарплате, так что средняя величина не отражает всей тяжести проблемы. В 1995 г. фондовый коэффициент по зарплате в сельском хозяйстве был равен 24,8 (в среднем по экономике России 13,5), а в октябре 2007 г. уже составлял 24,4. В 2007 г. у двух третей работников сельского хозяйства зарплата была ниже среднеотраслевой, а у трети – вдвое ниже.

В сельском хозяйстве России начисленную зарплату менее 6600 руб. в месяц (что после вычета подоходного налога составляет 5742 руб.) имели в апреле 2008 года 54 % работников. Если вычесть необходимые расходы на жилищно-коммунальные услуги и транспорт, то остается около 4 тыс. рублей. У 40,6 % работников начисленная зарплата была менее 5000 руб. Таким образом, у четверти работающих сельских жителей зарплата не обеспечивала прожиточного минимума даже для самого работника, не говоря уже о членах семьи, для которых он является кормильцем.

Росстат «усредняет» бедность. По данным Института аграрной социологии, у 75–80 % сельского населения среднедушевой доход меньше прожиточного минимума, в том числе у 16–20 % населения доход составляет менее 27 % прожиточного минимума, а у 10–15 % доход лежит в диапазоне 16–19 % этого минимума. В работе социологов сказано: «Почти у половины аграрного населения доход был в пределах 5—27 % от величины прожиточного минимума. В 2001–2007 гг. он несколько вырос, но у 4/5 все еще ниже уровня прожиточного минимума» [52].

Такое снижение зарплаты работникам сельского хозяйства, условия для которого были созданы политическими средствами – акт экономической войны против российского крестьянства конца XX – начала XXI века.

С самого начала реформ резко сократилось жилищное строительство на селе. После войны был всплеск строительства для восстановления тех разрушений, которые понесли деревня европейской части СССР. Постом численность сельского населения стабилизировалась, и объемы строительства стали снижаться, хотя и сохранялись на высоком уровне (30–40 млн. м² в год). Укрепление сельского хозяйства в 80-е годы стимулировало новую волну строительства и благоустройства поселений. С началом реформы (с 1990 г.) наблюдался резкий спад, как это видно на рис. 4-85.

После 2000 года начался новый подъем, как это видно на примере РФ (рис. 4-86). Трактовать эти данные пока трудно, поскольку вблизи городов в сельской местности идет интенсивное строительство коттеджей и дач, которые статистика не выделяет в отдельную категорию. Под это строительство отводится и земля населенных пунктов, и уже значительные массивы земли сельскохозяйственного назначения.

Реформа разрушила весь микрокосмос сельской жизни и хозяйства. Связка сельсовета (государственной власти) и колхоза или совхоза (центра хозяйственной жизни) была осью, на которую опиралось жизнеустройство деревни.

Выше говорилось, что в доктрине реформ приусадебные хозяйства населения были противопоставлены коллективным крупным хозяйствам. Эта концепция была или ошибочной, или ложной, недобросовестной. Большое хозяйство (колхоз) и приусадебный участок не были альтернативами и не конкурировали друг с другом. Именно создание такой гибридной двойственной системы и стало той формулой, при достижении которой крестьянство согласилось на коллективизацию. Роль личного хозяйства («соток») в бюджете колхозников в спокойный период жизни уменьшалась, а доход от колхоза – увеличивался. В 1980 г. эти два источника доходов относились, в процентах от всех доходов, как 27,5:47,9, а в 1989 г. – как 24,9:51,9.

Это были две неразрывные части одной производственно-бытовой системы. Колхоз и личное хозяйство были связаны технологически – в обоих использовались машины, кадры, горючее, удобрение, ветеринарная служба и другие ресурсы колхоза. Предоставление этих ресурсов было одной из форм распределения доходов кооператива между его членами и формой оплаты труда «натурой» в совхозах. До 1991 г. 60–70 % затрат в личных приусадебных хозяйствах на вспашку, заготовку кормов для скота, агротехническое и ветеринарное обслуживание делались бесплатно или за символическую оплату колхозом или совхозом.

Взаимодействие предприятий и личных хозяйств удовлетворяло сельское население и отвечало национальным интересам в целом. Разрыв этого взаимодействия принципиально изменил и приусадебное хозяйство как экономический уклад. До реформы вся жизнь сельского поселения двигалась в орбите сельхозпредприятия. Радикальный подрыв колхозно-совхозной системы совершил переворот в жизни деревни, которому нет аналога в российской истории. Удар был нанесен по всем сторонам жизни. Реформа подорвала возможности предприятия быть центром жизнеустройства, а нового организующего центра не возникло. Это не могло не сказаться самым драматическим образом на социальной сфере села.

Рис. 4-85. Ввод в действие жилых домов в сельской местности в СССР и СНГ, млн. кв. м

Рис. 4-86. Ввод в действие жилых домов в сельской местности в РСФСР и РФ, млн. кв. м

Как было сказано, село «отступило на подворье» – но это уже было совершенно другое подворье, чем в колхозно-совхозной деревне. Был разрушен симбиоз приусадебного хозяйства с крупным предприятием. Слабые и убыточные частные предприятия, которые пришли им на смену, с таким сотрудничеством покончили. Оплатить указанные услуги хозяйства населения в массе своей не могут.

Резкое и неожиданное ухудшение материального положения сельских трудящихся и пережитая ими культурная травма привели к ухудшению здоровья сельского населения и демографическому кризису. Каждая республика переживает его по-разному. В России положение таково: «В целом, за период 1990–2007 гг. российское село имело общую убыль населения числом в 4,5–5,0 млн. человек, из которых около 4,0 млн. были возмещены за счет административных преобразований и миграции. Миграционные потоки существенно отличались: из городов в села уезжали преимущественно пожилые, старики, инвалиды и обремененные болезнями и детьми одинокие женщины, а 70–80 % уехавших из сел в города составляли молодежь и наиболее здоровые и трудоспособные люди 30–40 лет.

Детская, особенно младенческая, смертность на селе из-за неудовлетворительного состояния здравоохранения на 15–25 % выше городской и на 3–4 % среднего для развивающихся стран уровня. Значительна и тоже выше, чем в городе, смертность на селе молодежи, что обусловлено тремя факторами: гибелью из-за слабости правоохранительной системы и довольно острой криминальной обстановки; более высокого (в последние годы в 1,7–1,9 раз выше), чем в городе, уровня суицидов, причем в городе последние свойственны преимущественно старшим возрастам, а на селе – по причине скудности досуга и невостребованности – и молодежи. Более высокая, чем в городе и смертность людей трудоспособного возраста (причем, доля ее на селе растет) из-за несчастных случаев, отравлений и травм (в последние годы – 37–40 %), социальных и профессиональных болезней (35–40 %).

Вследствие неудовлетворительной охраны труда среди аграрных работников высок уровень профзаболеваний. В структуре их более половины – заболевания опорно-двигательного аппарата, 28 % – бруцеллез и 7 % – болезни органов дыхания. Наиболее высок уровень профзаболеваний у животноводов: среди доярок уровень их достигает 99 %, операторов свиноводства – 80, зоотехников – 47 %. Две трети профзаболеваний выявляются лишь при обращении в медучреждения, т. е. когда болезнь уже перешла в хроническую форму. Обязательные ежегодные медицинские осмотры сельхозработников, особенно женщин-животноводов и трактористов-машинистов, практически не проводятся.

Поступление новой техники в 2–6 раз меньше ее выбытия. Между тем большая часть используемых машин и агрегатов давно уже вышли за рамки нормальной амортизации, стали травмоопасными. Это обстоятельство, наряду с ухудшением финансового состояния сельского хозяйства, обусловило существенное ухудшение охраны труда в отрасли и рост производственного травматизма. По этим причинам многие работники утрачивают трудоспособность. Большинству их инвалидность устанавливается в 30–49 лет, т. е. в период наибольшей работоспособности.

Ситуация с трудоспособностью людей усугубляется по мере упразднения служб охраны труда в сельском хозяйстве и снижения затрат на его охрану. Расходы на охрану труда, включая приобретение спецодежды, в сельском хозяйстве в расчете на одного работника в 10–11 раз ниже, чем по промышленности в целом» [52].

Тяжелым ударом для российского предпринимательства стало рейдерство, мощный фактор криминализации современного хозяйства. Особенно массовый характер оно приобрело в сельском хозяйстве. На слушаниях в Совете Федерации РФ было заявлено, что в Московской области почти все сельхозпредприятия подвергались в пореформенный период рейдерским набегам. Средние предприятия не имеют средств для создания систем защиты от рейдеров, а у малого предприятия расходы на охрану «порою съедают всю прибыль, обрекая их на банкротство или на ужесточение самоэксплуатации».

Социологи-аграрники пишут: «Ни одно из семейных и малых частных предприятий, по признаниям их владельцев, не имеет необходимых для предотвращения захвата их собственности систем защиты. Вместе с тем в АПК не имеет таких систем и 86,37 % средних частных предприятий и фирм, а также 75,03 % компаний крупного бизнеса. Причем, что касается государственных и кооперативных предприятий, то их положение в этом плане такое же, как у семейного и малого бизнеса» [60].

Методы защиты от рейдерских захватов определяются методами нападения и в успешных случаях почти зеркально отражают их характер. В обзоре говорится: «По сообщениям юристов, и опросы это подтверждают, рейдерские захваты планируют и организуют работающие под прикрытием юридических, психологических и иных консалтинговых и консультационно-информационных служб и фирм опытные правоведы и социальные психологи, частные детективы и социальные технологи. В их распоряжении находятся довольно мощные, нередко в несколько сот субъектов группы полукриминальных и прямо криминальных элементов из числа гражданских дебоширов и направляющих их деятельность бандитских вожаков, а также охранные отряды ЧОПов… В этих условиях защитить свою собственность возможно только в том случае, если означенной силе противостоит еще большая сила.

По утверждению тех же юристов, успешно отбив рейдерское нападение на его собственность, владелец ее в России в большинстве случаях сам невольно или сознательно в целях успешной обороны также совершает хотя бы одно из выше перечисленных нарушений уголовного характера. А уж нарушения Гражданского кодекса Российской Федерации в этих случаях можно считать десятками» [60].

Общество, которое приняло равнодушно или даже одобрило политику, нанесшую такой тяжелый удар по отечественному сельскому хозяйству, по крестьянству и деревне как социокультурной системе, не только совершило историческую несправедливость, но и проявило удивительную недальновидность. Разрушение деревни – это тяжелейшая травма для России (всего бывшего СССР), которая, если не будет быстро залечена, приведет к деградации всего организма нашей сложной гиперстраны.