Глава 9 . Африканские армяне
Глухой перезвон массивных, потёртых от частого использования ключей и навесных замков, был тем самым мрачным звуком, который буквально впитался в эти серые деморализующие стены.
После того, как меня не избили, то есть достаточно маленького, но всё-таки впечатляющего достижения, я в глубинах своей мятежной души приободрился, хотя внешне и сохранял скорбный вид (излишний оптимизм здесь всех бы раздражал, а одно из главных принципов выживания в новом социуме — не выделяться и не раздражать).
Мы прошли по длинному коридору, где было капитально сыро, а холодный воздух поддувал по полу. Полицейский остановился на развилке и сравнительно деликатно приставил меня к стене.
— Ты вроде парнишка смирный, так что уж будь любезен, постой тут минутку.
Я решил, что пытаться сбежать в центре чужого мне лабиринта — идея скверная, так что стоял как столб.
Рядом была камера, отделённая от коридора лишь классической решеткой от пола до потолка. Через пару секунд моего стояния на ту сторону решётки образовалась высокая, стройная деваха самого разбитного вида и весьма легко угадываемой по откровенному наряду профессии.
— Эй, красавчик, привет!
— Привет! — белозубо улыбнулся я в ответ.
Заняться мне было нечем, а запрет на перемещение я не нарушил ни на сантиметр, даже не развернулся к ней, а только повернул голову.
— Меня зовут Катька Сарделька, а тебя? — изучающе наклонив голову, приветливо улыбнулась она.
— Нгома.
— А ты красивый, черныш, ты мне нравишься, — эротично промурлыкала девушка. — А что правда у ваших, у парней вроде тебя, ну это… большие… ну эти…
Она рассматривала меня ожидающим, оценивающим и даже где-то раздевающим взглядом.
— Никто не жаловался, — не сразу понял, о чём она, но когда понял, то не стал ронять авторитет товарищей из Африки.
— Как насчёт познакомится поближе и потереться телами? Я знаешь, какая ласковая и гибкая?
— Екатерина, ужо я тебя! — вынырнул из-за поворота грузный полицейский, мой конвоир.
— А я что, а я ничего! — невинно взмахнула ресницами девушка.
— Ты мне товарищей негров не совращай!
Она лукаво подмигнула мне.
— Хорошо ещё, — продолжал рассуждать полицейский, — что вашим чёрным чувствам мешает стальная решётка. Сплошная польза от неё и меньше риска для негров заразиться от тебя срамной болезнью.
— Я здоровая, не надо меня перед молодым человеком позорить! И вообще это нетолерантное выражение! — не унималась она.
— Чего⁈
— Ну, негр. Слово неправильное. Правильно говорить афророссиянин, так политкорректно.
— Как правильно, Катерина, меня ещё в школе научили. А ещё там научили, что проституция — это нехорошо и незаконно.
— Я не проститутка, а жрица любви!
— Всё, я сказал, отставить! Уймись, тебе ещё парк мести, жрица, — он повёл меня по коридору, и привёл к неприметной двери, которая, тем не менее, была явно обитой железом дверью камеры.
— Определю тебя к армянам, они вроде люди смирные, — философски заметил надзиратель.
Я покорно позволял осуществлять с собой манипуляции, радуясь тому, что руки не скованы и всё это происходит сравнительно вежливо.
— Здравствуй, Арег! — степенно, но с достоинством поздоровался он, вводя меня в камеру.
— Добрый день, Виктор Палыч, чего так рано, допрос же только завтра?
— Завтра. Вот, привёл вам соседа. Вы уж его не обижайте, — он закрыл за собой дверь, оставляя меня в маленькой квадратной камере, освещённой ярким солнцем, где на нарах располагались шестеро разного возраста армян.
— Барев дзез! — поздоровался я.
— Барев дзез, — нестройным хором отозвались они, а потом самый крайний и ближний ко мне молодой крепкий армянин спросил на армянском, говорю ли я на этом языке. — Хауерен эс хозум?
— Кичь. Эс хау эм. Эс Нгома эм. Эс Эреваниц эм.
[Чуть-чуть. Я Нгома, армянин из Еревана.]
На пару секунд воцарилась недоумённая тишина.
— Ты из сирийских армян что ли?
— Из африканских, — горделиво приосанился я.
Дружный хохот потряс камеру, единственным не смеялся тот армянин, что переспрашивал меня, он обиженно крутил головой туда и обратно, пока не понял, что это я так шучу, причём его соплеменники шутку оценили.
Дверь за моей спиной моментально открылась и показался мой конвоир с дубинкой наперевес. Он похлопывал своим орудием и хмуро осматривал камеру и меня, ища признаки того, что меня тут обижают.
— Что тут происходит⁉
— С родственником знакомимся, канешна! Нгома, оказывается, африканский армянин. Вы не волнуйтесь, Виктор Палыч, мы его не обидим.
— Не знал, что есть африканские армяне, — уважительно ответил полицейский.
— Наши люди везде, — улыбнулся старший в камере, тот самый Арег.
Полицейский повернулся ко мне:
— Ты, парнишка, только не вздумай их черножопыми называть!
— Почему черножопый? — возмутился тот молодой армянин, что сидел ближе всего ко мне. — Да по сравнению с его жопой, моя жопа — снегурочка!
— Моё дело предупредить. Ваше дело не шалить и сидеть, сколько надо.
Выдав уже полицейскую народную мудрость, он снова ушёл, а армяне предложили мне присесть и рассказать о себе.
Тот факт, что я перекрашенный владетель, решил не озвучивать, а округло сказал, что студент, сын вождя из Африки, что меня и таких, как я, притащил Кротовский, которого, впрочем, я почти не видел.
— Семья, папа, мама?
— Ну да, как у всех. Отец вождь, двое братьев, сестра. Я не силен в охоте и войне, отправили меня учиться, отец решил, что так от меня будет толк.
— А у твоего отца много жён?
— Один, одна. Зачем много? Ему мать за много яйца оторвёт.
— Похоже тут негритянки не отличаются от армянок, — задумчиво констатировал дядя Арег. — А магия у вас есть?
— Как у всех, только у благородных. Для нас паровоз магия, корабль. Пока мы свои не научимся строить.
— А как называется твоя страна?
— Танзания.
— Не слышал о такой, — посетовал самый старший из армян, — называй меня дядя Арег. Ну раз студент, то мы тебе понемногу про местные и каторжанские порядки расскажем. Сколько тебе сидеть и за что ты тут?
— Сидеть сколько не знаю.
— А протокол составляли?
— Нет, просто дали пару раз по печени и сказали, чтобы шёл.
— Узнаю наших стражей порядка. А почему вообще пристали, паспорта не было?
— Был. Я в центре сидел, рядом люди сидели. Их взяли и меня взяли. Хотя они белые, я нет, я думал, легко догадаться, что мы не вместе.
— Полиция у нас не расисты, берут всех.
Не стал спорить с очевидным наблюдением. В той же степени, как сам по себе Кустовой был Вавилоном в миниатюре, наполняясь самыми разными национальностями, так и задержанные полицией были всех цветов и мастей.
— Если попадёшь на каторгу, то ты должен понимать, африканский армянин, местные порядки. Царствует там Иваны, как правило, на каторге будет один Иван.
— Прямо Иван?
— Ну, не обязательно Иван, не обязательно русский, но статус такой. Пахан, сиделец, бродяга, следящий за порядком. Под ним, на второй ступени, находятся «храпы». «Храпы» всегда недовольны, поэтому и говорят, что «храпят». Затевают скандалы, конфликты между заключёнными и администрацией, получают удовольствие от этого.
— Понял.
— Третье сословие — это «жиганы», их больше всего, самые многоликие.
— А я-то думал, что жиганы — самые крутые ребята.
— Это только они сами могут такое сказать, — усмехнулся дядя Арег.
Пока он говорил, я собрался с мыслями и проанализировал своё положение. Хотя оказался тут сравнительно случайно, в результате стечения обстоятельств и ввиду отсутствия Шило, могу при необходимости бежать при помощи магических фокусов. Могу дождаться, чтобы слетела краска и тогда сами отпустят. Но надо уж получить пользу от произошедшего, да и экскурсию с лекцией от дядьки послушать.
— На нижней позиции находится «шпанка» или «шпана». Это совсем уж отребье.
— А какие порядки?
— В первую очередь не надо сухарничать.
— Это как?
— В камере голодно и хочется есть. Заключенные могут договориться — ты берёшь на себя мои преступления, признаешься, что это ты украл или ещё что, а я тебе сухарей, штук сорок.
— И что будет?
— Один заплатил, другой получил. Тот, кто получил — сухарник, сознается и отсидит за него.
— Вот так запросто?
— Ну да, если это честный сухарник. Только твои пару лет жизни не стоят дурацких сорока сухарей. На свободе покушаешь. Но если откажешься, покупатель пожалуется Ивану, и ты тогда становишься мёртвым сухарником, наказание за предательство почти всегда смерть. Кто сдал подельников, того заколют, нарушил серьёзную договорённость…
— Общий принцип понятен. Лучше вообще ни с кем не договариваться. А можно спросить за Кустовой, вернее его поля, земли владетелей?
— А что с ними?
— Мне говорили, что закон там не действует, там правят отряды владетелей, хотя они и сами сплошь каторжники.
— И да, и нет. Полиция там работает, власть имеет, однако против наёмников владетеля пойти не могут, местная особенность.
— И что же они, просто терпят?
— Ну, почему терпят? Сегодня ты наёмник, завтра тебя уволили. Полиция следит за ними, говорят, даже досье на них составляет, ждёт, когда можно будет их «цоп за жопу и на нары». Отряды владетелей это тоже знают и за место своё козырное держатся. Владетелей это тоже устраивает, так их солдаты остаются более верными к своему господину.
— Ого, как всё сложно!
…
Вечером дали баланду, густой невкусный суп, в котором от долгого кипячения распалась до крахмала крупа, плавали немногочисленные разваренные в серость овощи, а от мяса была только тень запаха.
Подали через прорезь в двери по одной миске, даже про меня, надо сказать, не забыли. Подавал худой короткой стриженный заключённый, то есть, хотя формально тут сидели люди временно задержанные, полиция вовсю пользовалась ими, как рабочей силой, заодно приучая со своей стороны к тюремным порядкам, ведь львиная доля присутствующих отправятся туда.
Еда была откровенно невкусной, но я ел. Камера армян имела стол, за чистотой которого они следили самостоятельно и светильник на макрах. После ужина стол протёрли и сели играть в шахматы и карты. Они пытались научить меня играть в какую-то совершенно непонятную мне карточную игру, но потом я всё же пересел играть в шахматы, которые мне были известны, и, хотя я проиграл дяде Арегу восемь партий из одиннадцати, держался неплохо и не поддавался.
Примерно в девять вечера прошёлся полицейский (и это был не Виктор Павлович) и, дубася дубинкой по дверям, провозгласил арестантам, что пришло время баиньки.
…
Утром я проснулся с первыми лучами солнца и осознанием того, что находиться тут мне надоело. Был бы Шило, он бы меня шустро переместил, а так…
Поскольку мои армяне спали, лишь лениво следя из-за полуоткрытых век на почти бесшумные перемещения молодого негра по камере, я проверил смотровую щель, которой пользовались они, чтобы посмотреть, как там дела в коридоре. Дождавшись, когда по нему шёл тот вчерашний вечерний полицейский, который вероятно, заступил в ночную смену, заспанный и злой, вероломно сотворил посреди коридора иллюзию не кого-нибудь, а прокурора республики графа Губачинского.
Полицейский остолбенел, увидев такое высокое (я бы сказал, даже высоченное) начальство, которое некоторое время смотрело ему в глаза с неудовольствием, а потом молча указало на дверь моей камеры.
— О-открыть? — не понял полицейский и иллюзия ещё более сердито нахмурилась и кивнула.
Полицейский, стараясь одновременно вытянуться во фрунт, нащупать ключи и не слишком заметно потеть от количества нарушений в собственном внешнем виде, отпер камеру.
Иллюзия посмотрела на меня, в этот раз не было эффекта отвода глаз и жестом велела мне, то есть натурально мне, чернокожему арестанту — выходить.
Я вышел.
— Ваше высокоблагородие, это самое, вчера задержали этого, как его. Как тебя зовут, шельмец?
— Нгома, — утробно ответил я.
— Её, Нгому, его то есть. Никаких нарушений при проведении мероприятий за время моего отсутствия, это самое…
Иллюзия прошла перед нами по коридору и указала теперь на дверь одного из кабинетов, служебный, кого-то из следователей.
Полицейский, несмотря на ситуацию, сначала запер дверь в камеру и затем проскользнул мимо меня к иллюзии прокурора.
— Я требую посла республики Танзания, — нарочно искажая голос, противно прогундосил я.
— Заткнись. Рот, говорю, свой закрой, не гневи меня перед лицом начальства! — полицейский отвлёкся на меня и тайком показал кулак. Кулак был большим, с хорошо видимыми следами опыта убеждения недовольных граждан.
— Отпереть этот кабинет, Ваше высоко это самое… благородие?
Иллюзия заложила руки за спину и презрительное кивнула. Полицейский перебрал ключи на связке, открыл и дал иллюзии «войти», после чего втолкнул меня следом.
Повинуясь жестам иллюзии, он оставил нас одних.
Я облегчённо выдохнул, но иллюзию пока что не рассевал.
Когда дверь закрылась, обратился, насколько умею, имитируя голос Губачинского:
— Никого к нам не пускать, выставить охрану! Вызвать незамедлительно полковника Мехова ко мне, срочнейшим образом!
— Слушаюсь.
— И вещи этого негра ко мне, сейчас же. С документами и описью.
— Сей же момент!
— А потом никого не пускать, мы тут проводим следственные действия.
— Как Вам будет угодно!
— Вам всё ясно?
— Так точно, Ваше это самое… кхе-кхе… родие! Разрешите выполнять?
Я перезарядил иллюзию и поставил её к стене спиной, с руками за спиной.
Пока ждал вещей, голосом Нгомы (я не думаю, что круто изображаю голоса и интонации, но выбор был невелик) жалобно бубнил про свои права, потом хныкал — на случай если кто-то подслушивает, он ничего толком не поймёт, но у него будет ощущение диалога и живого присутствия.
Вещи принесли, иллюзия прокурора кивнула и жестом указала на стол.
Я, как допрашиваемый сидел за столом со страдальческим видом и удостоился лишь мимолетного сочувственно-презрительного взгляда от полицейского.
После того, как тот полицейский ушёл, под дверь действительно поставили кого-то из полицейских в качестве «охранного поста», причем этот кто-то достаточно явно возмущался, что делать ему нехрена, охранять кабинет, оккупированный прокурорским бугром.
…
Ждать полковника, а это был тот самый хмырь, заместитель министра, который присутствовал в доме правительства и сверлил меня взглядом во время судьбоносного решения Совета Владетелей, пришлось почти сорок минут, я засёк по массивным настенным весам.
Пользуясь тем, что кабинет был глухой, то есть никто за мной не подсматривал, я рассеял «Губачинского» и исследовал кабинет, выпил зелье-антидот, из-за чего стал стремительно бледнеть, вернул себя шнурки и ремень и стал вполне узнаваем, после чего попил водички и откровенно маялся.
…
— Господин прокурор, Павел Андреевич, можно?
— Войдите!
Он зашел, зачем-то держа в руках папку с какими-то документами и первые несколько секунд ошеломлённо осматривался, словно крот, которого достали из уютной норы.
В кабинете был только я, занимающий место хозяина кабинета, безвестного следователя, я был один и тут не было ни негра, ни прокурора республики.
Другое дело, что я Филинов, свежеиспечённый владетель кустовских земель и большая шишка, он тоже узнал. И всё же резкую смену вводных он переварил не сразу:
— Мне тут дежурный и я… Даже не побрившись… Побежал… Дело по братьям Грызиным… Срочно! Спасай! У нас проверка, сам прокурор Губачинский!
— Егор Васильевич, Вы меня простите, но хватит бздеть. Присаживайтесь.
Он осторожно, словно стул тоже окажется обманом, присел.
— Вам, наверное, интересно, зачем я Вас позвал?
— Да и вообще, что происходит? Аркадий, как там Вас по батюшке…
— Ефимович.
— Да-да, простите, не выучил ещё, Аркадий Ефимович. Чем могу служить владетелю земель?
— А также и послу в вольном городе, адвокату, и министру юстиции, поскольку эту должность я унаследовал от Вьюрковского, как и прочее.
Полицейский опасливо поёжился.
Да, как ни странно, в традициях Кустового, да и не только его — наследование постов, причём в данном случае оно не требовало даже переназначения, владетели чётко держали марку и оккупировали все ключевые посты, включая финансов (Гриф) и прочие.
Минюст был странно и эфемерной структурой почти без сотрудников, которая ничем конкретным не занималась, полномочия её были очень расплывчатыми, но она существовала. Вероятно, делалось это, чтобы платить зарплату из бюджета, но то, что я среди прочего ещё и какой-то странный непонятный министр, который вроде как ничего не может, но всё равно министр — в данном случае играло «за меня».
— Итак, я направил в ваши структуры, в полицию, своего агента, молодого студента Нгому.
— Кстати, где он сам? — осторожно полюбопытствовал полковник.
