61
Гора Ямантау (III)

А ведь однажды он уже умирал… Да, такое было. Но смерть он помнил отчуждённо, будто не свою. Смерть — это чёрная колыбель. И его укачивало, опуская всё глубже и глубже. Он тонул в болоте. Вокруг была бурая жижа. Он задыхался, и в груди у него тлела пуля, что утягивала его вниз, точно большой раскалённый камень. Он чувствовал, как жар от пули сопротивляется холоду болота. Прорва заботливо окутывает его зыбкими паучьими сетями, баюкает и запускает в него вкрадчивые чуткие щупальца. Камень в его груди остывает, всё меркнет, и он чувствует, что болото сначала пробует дышать за него, а потом и думать. Время для него останавливается, а для болота — нет, и болото будто бы неспешно расплетает свою добычу на нити, как пряжу, а потом сплетает нити обратно, и уже не совсем так, как было. И к нему сквозь муть возвращается ощущение себя самого, ещё живого: он покоится в трясине, словно в околоплодных водах, вокруг — ряска, водоросли, тина, мягкие комья ила и слизь. Он двигает ногами, разгребает жижу руками, давится чем-то, ползёт на берег, как древняя кистепёрая рыба, что первой выбралась из моря на сушу, корчится в грязи, выблёвывая гниль, и тоненько дышит…

Он и правда еле мог вздохнуть: рот его был заполнен чем-то рыхлым. Он лежал в папоротнике. Высоко вверху за кронами сосен блёкло синело небо — светало. Над Митей склонялась женщина, одетая в рваньё; в её длинных и грязных волосах запуталась трава. Рядом неподвижно стоял другой человек, одним боком заросший мхом, как высокий пень. Женщина отщипывала с него мох и пихала Мите в раны на животе. Лицо у женщины казалось никаким — общим. Митя ощутил, что из живота по нему расползается нежная прохлада.

Митя с усилием приподнялся и перевалился набок, чтобы выплюнуть всю дрянь изо рта. Вылетели комья такого же мха. Когда Митя снова посмотрел на женщину, что спасла его, женщина уже уходила прочь. Оба лешака уходили. Они словно бы тихо плыли по мягким волнам папоротника. Из прорехи на окровавленной рубашке, из ран на животе у Мити торчала мохнатая зелень. Вроде бы она шевелилась. Митя и внутри себя чувствовал щекотку шевеления.

Он глядел вслед лешакам. Ему было ясно, что лес впитал его кровь с дёрна и травы, понял, что человек умирает, и прислал лешаков на помощь. И лешаки заштопали Митю, как сумели. Он же был частью леса. Порождением леса. Селератный фитоценоз собрал его из убитого Бродяги и нейроконтуров учёного, что работал на объекте «Гарнизон». Сварил себе человека в болотном котле. Но человека ли? Может, биоробота? Фитронного андроида?..

Митя медленно встал на ноги. Голова кружилась. Где-то пели ранние птицы. Сосновый бор пропитался туманной синевой рассвета. Митя ни о чём не думал. Что надо — он и так уже знал. Рассуждать, осмыслять — незачем это сейчас. Он ведь пошёл выручать брата. Всё остальное неважно. Неважно, кто он и как был создан, неважно устройство мира, неважно, что делают другие люди и что потом случится с ним самим. Он пошёл выручать брата. И судьба не смогла ему помешать. Значит, надо идти дальше. Его ведёт совесть. Она сильнее и человеческой подлости, и селератного фитоценоза. И Митя сделал шаг вперёд. Пошатнулся, но не упал. Сделал ещё один шаг. Ещё один. Ещё один. И побрёл сквозь бор по густой траве. Всё вокруг сверкало росой.

Ему прекрасно известны были окрестности Ямантау. Ну, не ему, а Диме Башенину и Харлею. Эти двое осмотрели тут всё: все выходы из «Гарнизона» и развалины сооружений, все заброшенные дороги — рельсовые и гравийные, все линии заграждения, все склоны, поляны, отвалы извлечённой породы, дренажные канавы и кладбища ржавых машин. Они вдвоём искали «вожаков»: определяли границы зоны, в которой росли коллигенты мицеляриса. Митя догадался, где Алабай разместил свою базу, учитывая, что на станции Пихта стоит Типалов, а люди Типалова ходят по дороге вдоль горы. В тех руинах устраивал себе лёжку и Харлей — не ночевать же ему в подземной миссии «Гринписа». И свой мотоцикл Харлею удобнее было прятать в развалинах.

Еле передвигая ноги, Митя брёл на северо-запад, а лес вокруг светился всё ярче и ярче — словно бы всё звонче пел беззвучный хор. Меж древесных стволов висела цветная алмазная пыль испаряющейся влаги, и чудилось, что по краю зрения разъезжаются веерами какие-то радужные ореолы. Перебор длинных голубых теней по золоту солнца превращался в перестук дятла по хрупкой свежести воздуха. А воздух состоял из бесплотных стеклянных плоскостей, что вращались и разбрасывали блики. Всё в лесу как будто бы широко разлеталось во все стороны, сохраняя нежную неподвижность.

Митя вдруг осознал, что он не один. Рядом с ним кто-то идёт — идёт не спеша, приноравливаясь к его ковылянию. Кто это? Лешак?.. Митя повернул голову, чтобы посмотреть. Нет, это был не лешак. Это был он сам — точнее, фитоценолог Дима Башенин в голубой куртке с «пацификом» на плече. Митя смотрел сам на себя, и это его не удивляло. Это было как бы обыденно.

— А ты можешь воспринимать лес только внутренним чувством, а не на вид или на ощупь? — спрашивал Дима Башенин. — Ну вот если закроешь глаза, то определишь, где ты находишься, что вокруг тебя, какое настроение у леса?..

Вопрос Мите был понятен и в то же время лишён смысла.

— По-разному, — сказал Митя, чтобы не сказать ничего.

Слишком уж много умничают эти городские мудаки из «Гринписа».

— Мы провели эксперимент по воздействию на лес. В первую очередь — на область вокруг Ямантау. Мне интересно, ты ощущаешь какие-то изменения в окружающей среде? Может быть, какие-то процессы пошли иначе или тебе встретилось что-то новое? Ты один можешь это уловить.

— Да ни хрена ничего такого, — ответил Митя. — Не еби мозги, Димон. Мы будем искать «вожаков» или сегодня только треплемся на порожняк?

— Что ж, давай в этой части поищем. Но мы далековато от «Гарнизона» ушли. Вряд ли здесь такая же плотность коллигентов, как у склона Ямантау.

— Заценим.

— Но учти, Харлей, что здешние «вожаки» тоже в пределах территории, на которую ты не приводишь бригады. До железной дороги — наша земля. Мы тебе заплатили, и немало. Ты должен соблюдать условия контракта.

— Не очкуй, — усмехнулся Митя.

Ему на эти уговоры плевать. Деньги-то ему профессор уже перечислил. Значит, городские — сами лохи. У него в кармане лежит телефон и тихонько записывает трек. Он сдаст Типалычу всех здешних «вожаков» и срубит на них бабки по второму кругу. Вот так делаются нормальные дела. А мудаки из «Гринписа» пускай отсосут. Он к ним на работу не просился. И Димон для него ничего не значит. Нету его, Димона. Нету, и всё.

А его и вправду не было. В заторможенном изумлении Митя увидел, как «гринписовец» Дима прошёл сквозь куст сирени, словно тот был призраком, — нет, это куст прошёл сквозь Диму. Дима только чудился Мите. В сияющем рассветном лесу всё было странно, и чудился не только фитоценолог Дима.

Мир в глазах у Мити разделялся, расслаивался. Всё казалось не тем, чем было, хотя раннее утро в лесу — самое ясное, самое честное время. Но деревья будто раздваивались, умножались, их очертания были зыбкими и непрочными. Они двигались, эти деревья. Когда Митя отводил взгляд, они меняли место, превращались одно в другое. Мягкая почва под покровом травы проседала и колыхалась. Вдали мелькали какие-то смутные тени, будто облака слепоты. Однако распад происходил всегда где-то сбоку, не напрямую перед Митей.

Пушистая молоденькая лиственница слева медленно зашевелилась, выворачивая свою зелень, как шубу, и перерождалась в какое-то чудовище с мохнатыми лапами и вытянутой древесной мордой, покрытой корой. В листве дрожащей осины мерещилась длинная многоногая тварь, спускающаяся вниз по стволу и ветвям. Полумёртвая большая берёза будто в агонии качала кроной — тонкие ветви её вершины закручивались растрёпанными узлами «вихоревых гнёзд». Ползучая жимолость лезла вверх по кряжистой сосне. В траве Митя угадывал просторные «ведьмины круги» из мелких грибов.

Чёрные коряги карабкались вперевалку, точно рептилии, — Митя наяву замечал их движение; тонкие, голые, изогнутые ветви упавшей ёлки торчали как обглоданные рёбра. Митя зацепился штаниной за растопыренный сук, наклонился освободиться и увидел, что его за ногу схватила костлявая деревянная рука с пятью пальцами. Митя дёрнул ногу, и рука сжалась крепче, а потом два пальца отломились. Но рядом поднялась, раскрываясь, огромная земляная пасть с гнилыми и кривыми зубами — вывороченное корневище сосны. Пасть дохнула на Митю могильным холодом.

Мите не было страшно — только дико. Он же учёный. У него, похоже, бред, а лес не способен оживать нечистью из сказок. И ещё Митя улавливал нечто знакомое… След чьей-то коварной воли — будто эхо заклинания… Щука! Ведьма! Это она взбудоражила фитоценоз, чтобы тот пугал пришельцев кошмарами из их собственных фантазий… Но Митя ничего не боялся.

Ничего? Не может такого быть! Все чего-то боятся!

За деревом Митю ждал Серёга. Митя замер на полушаге. Серёга поднял руку и нацелил на Митю пистолет.

— Хана тебе, гад! — с ненавистью сказал он.

Митя подумал, что Серёга обо всём догадался — и про Маринку, и про планы Мити на работу в бригаде — и встретил брата, чтобы отомстить.

— Ты что, Димон, за мной с «Гарнизона» припёрся? — глухо спросил Митя.

Это был не Серёга, а фитоценолог Дима.

— Берега попутал, козёл? — взбесился Дима.

— Оборзел в лесу, ага? — Митя ухмыльнулся ему в лицо. — Один хрен я сдам бригадам всё, что у вас там есть.

— Я Серёга Башенин, — ответил Дима. — Я с Маринкой хожу, племянницей Егора Лексеича Типалова.

— Чмо ты дворовое, — искренне выдал Митя, ведь так оно и было. — Отдай ствол и сдёрни отсюда.

Дима выстрелил. Митя окунулся в темноту.

Он всё так же стоял у дерева. Один. Ни Серёги, ни Димы. Сейчас он был Митей, а не Харлеем. Там, на автобазе у Магнитки, Харлей после выстрела потерял сознание, а потом умер — утонул. А Митю настиг ужас Харлея — ужас последних минут Бродяги, которого убил Серёга. Эти впечатления остались в памяти Харлея и всплыли в сознании Мити, когда по умыслу Ведьмы лес взбаламутил его сознание, вытаскивая забытые чужие страхи.

Митя распрямился. Кто он? Дима Башенин? Харлей? Или же всё-таки Митя? Имелся единственный способ остаться собой — идти на выручку брату. Ни Бродяге Харлею, окажись он живым, ни фитоценологу Диме, что прятался с миссией на объекте «Гарнизон», до Серёги не было никакого дела.

И Митя пошёл дальше. Потащился. Поковылял.

Солнца меж стволами стало больше. Приближалась опушка.

Впереди расстилалась обширная пустошь, засыпанная щебнем, а кое-где заросшая бурьяном и деревцами. Возле гравийных холмов располагалось кирпичное здание заброшенного завода, рядом толпились высокие и сложные ржавые сооружения — бункеры на опорах, мосты, вышки.

Из кустов вдруг поднялся незнакомый Мите человек с автоматом.

— Стоять, сука! — приказал он.

Это был караульный бригады Алабая.

— Я — Бродяга из бригады Типала… — еле выговорил Митя. — Я сбежал… Я правда Бродяга… Позвони Алабаю, пусть не трогает моего брата. Тогда я буду работать на вас.