60
Объект «Гарнизон» (III)
Смерть освобождала, это точно. Незачем теперь было сдерживаться. В тайных механизмах сознания рушились неведомые запреты; открывались, как пробоины, прямые пути. Воспоминания наплывали сами, без принуждения. Митя лежал в дремучих папоротниках где-то в лесу возле станции Пихта, а ему казалось, что он идёт по длинному тоннелю объекта «Гарнизон».
На нём — балахон химзащиты, и на его спутнице тоже. В руках у них — кофры со сканерами и сменными кассетами. Сквозь прозрачный щиток шлема Митя видит напряжённое лицо Ленки. Под ногами чмокает мокрая грязь. Лучи наплечных фонарей радужно разбиваются впереди о пластиковые мембраны, установленные, чтобы споры не проникали в обитаемую часть комплекса. На бетонных стенах — плесень и лишайники. Трубы под потолком обросли бурой волосатой дрянью. Стальные двери на их пути грубо взрезаны автогеном.
— Люди считают, что самое большое живое существо на Земле — синий кит, — говорит Митя. — А это не так. При вегетативном размножении некоторые деревья разрастаются клонами на тысячи стволов, то есть бывает целый лес из одного дерева. Но грибницы ещё больше. Они могут распространяться на десятки квадратных километров и жить многие сотни лет. И под селератным облучением эта способность грибницы увеличивается на порядок или на два.
— Бр-р! — искренне отвечает Ленка. — Никогда не любила биологию. Хаос неуправляемый. Вот в айти — всё строго, логично, структурно и красиво.
Друг за другом они продавливают плёнку очередной мембраны.
То справа, то слева проваливаются во тьму зияющие проходы в какие-то неизвестные помещения. В чересполосице темноты и света чудится движение бестелесных теней — призраков тех, кто строил и населял этот секретный подземный город. В прямоугольных бетонных объёмах пустых казематов лучи фонарей выхватывают висящие в воздухе бледные сети грибницы.
— Уже ваш супергриб? — спрашивает Ленка.
— Мы не знаем. В подземельях сформировалась некая растительная метасистема — мицелярис. Супергриб, как ты называешь. Возможно, это цельный организм. Возможно, колония. Или симбионт. Или тысячекратный клон. Без сканирования нейлектрических связей мы не определим его природу.
— Ни на что вы не годитесь без айтишников, — смеётся Лена.
— Ну да, — в ответ смеётся Митя. — Только капусту квасить умеем.
В шахте мёртвого лифта по стенам и по тросам ветвятся белёсые корни. Митя и Лена спускаются по винтовой лестнице с металлическими ступенями.
— Зачем ваш мицелярис сюда-то забрался? Здесь же плохие условия. Ни солнца, ни дождей, ни почвы…
— Условия — лучше не найти. Стабильный микроклимат. Спокойствие. Влага — такая, какая нужна грибу, то есть не капельная. А главное — рефугиум.
Шаги звучат глухо, свет фонарей дробится в конструкции лестницы.
— Рефугиум — это заповедник, да?
— Бывший заповедник. Сейчас — естественное убежище леса. Где есть селератное облучение и нет вырубок. Ведь мицелярис связан своей микоризой с фитоценозом на поверхности.
— Там же деревья, — удивляется Лена. — А тут гриб. Разные формы жизни.
— Грибы срастаются мицелиями друг с другом и с корнями деревьев. Это общее благо: увеличивается активная поверхность корней. Дерево поставляет питательные вещества для гриба-симбионта. Гриб поглощает до трети того, что дерево производит. А в коммуникации между фитоценозом и мицелярисом главную роль играют коллигенты. Они аккумулируют энергию и питательные вещества, выработанные лесом, и перегоняют их мицелярису.
— Они вроде сердец?
— В принципе — да, но механизм транспортировки мы ещё не понимаем. У деревьев ведь нет мускулатуры или перистальтики. Абсорбционный потенциал древесины не слишком-то велик. Однако процесс передачи существует объективно.
— Лес кормит это чудище в пещере?
— Поначалу мы так и думали. Потом наконец выяснили, что фитоценоз и мицелярис — не жертва и паразит, а единое целое. Селератное облучение не проникает на объект «Гарнизон», а скорость вегетации у мицеляриса такая же, как у леса наверху. Между мицелярисом и фитоценозом идёт интенсивный обмен сигналами, его суммарная мощность — как у высоковольтной ЛЭП. Гормоны гриба регулируют развитие клеток древесины. А лес защищает себя от вырубки биотехнологиями гриба. В общем, здесь всё — тайна.
Тайна словно растворена в воздухе, в темноте и тишине заброшенных бетонных подземелий, где безмолвно набирает силу неведомая жизнь.
— Если альфа-деревья — сердца, то мицелярис — как бы мозг фитоценоза?
— А комплекс «Гарнизон» — череп, — усмехается Митя.
Отодвинув ржавую дверь в стальной раме, они входят в гигантский ангар. Плечевые фонари не достают до противоположного конца, но высвечивают тупые морды выстроенных в ряд вездеходов с панцирями антирадиационной защиты и пулемётными башенками. Вдали видны два вертолёта на плоских колёсных тралах. И всё поверху толсто заросло серо-белёсой живой массой грибницы. Сплетение мясистых верёвок, вздутия, пучки языков, щупальца, потёки, бесформенные губчатые тела, перепонки, ветвящиеся жилы, слизь… Сверху, с потолочных ферм, свешиваются рваные пряди корней — они словно шевелятся в потоках воздуха. Зрелище и завораживающее, и тошнотворное. Кажется, что стоянку мёртвых апокалиптических машин захватили какие-то отвратительные пришельцы или космическая чума.
— Ф-фу, Димка… — морщится Лена.
— В других бункерах такие же скопления, — говорит Митя.
— Я будто бы внутри кишечника.
— Скорее, нейросетей, — поправляет Митя. — Это — гифы, грибные нити. Это — тяжи, транспортные корни. Это — плодовые тела, у мицеляриса они стали рудиментарными. Но у половины органов мы не знаем назначения.
Митя опускает кофр на широкий бампер вездехода.
— А я здесь чем помогу? — спрашивает Лена. — Я же тестировщик айти.
— Вот и будем сканировать систему. Составим нейрокарту. Найдём в этой паутине затаившихся пауков.
Лена неловко закидывает голову, оглядывая ангар:
— Оно что, мыслящее?..
— Об этом тебе лучше говорить с Ярославом Петровичем…
Изумлённое лицо девушки за стеклом шлема растворилось в какой-то зыбкости. Митя лежал в окровавленных папоротниках и умирал, а его память извергалась образами и картинами. С прошлого спадали ветхие завесы.
Мите казалось, что он в полусне вытянулся на мягкой кушетке и его осторожно ворочают — приподнимают голову, чтобы поправить дыхательную маску, вводят в вену иглу. Это делает Ярослав Петрович. Низенький и толстый профессор похож на хирурга, его сильные волосатые руки обнажены до локтей. По телу у Мити растекается холод. Так действует электролит.
— Пусть дойдёт до сосудов мозга, и начнём съёмку, — говорит Ярослав Петрович. — Лена, будьте готовы. Дима, ты меня слышишь?
— Соображаю… туго… — мямлит Митя.
— Так и должно быть. Тормозим нейронику для точности копирования.
Митя находится в одном из командных пунктов объекта «Гарнизон». Три стены заняты светящимися видеопанелями и пультами управления. Неровно горят тусклые лампы, сохранившиеся со времён эксплуатации «Гарнизона». Повсюду — на аппаратуре, на стенах, на бетонном полу и на бетонном потолке — плесень, мох, лишайники. За одним из пультов сидит Борька Мирошников.
— А почему Дима? — спрашивает Лена.
— Взяли самого бесполезного, — тотчас объясняет Борька.
— Не верьте ему, Леночка, — вздыхает Ярослав Петрович. — Причина — в отслеживании результатов эксперимента. Вдруг последствия проявятся только в лесу? Их сможет увидеть только Бродяга. А наш Бродяга благосклонен лишь к Диме и ни с кем другим из миссии сотрудничать не желает. Так что для эксперимента у меня не было иных кандидатур, кроме Димы. В общении с Бродягой он лучше прочих опознает своё собственное влияние на фитоценоз.
— Я сам… вызвался… Лена… — мямлит Митя. — Всё… нормально…
Лена подкатывает большой прибор на колёсиках — нейроэнцефалограф.
— Человек и мицелярис — существа разной природы, — Ярослав Петрович проверяет у Мити пульс. — Очень трудно найти область соприкосновения для контакта. Пока мы знаем одну сферу схожих действий — программирование. И мы, и фитоценозы программируют поведение машин. Поэтому мы попробуем наладить коммуникацию через компьютер.
— Сейчас ты снимешь нейроконтуры с этого балбеса, — весело заявляет Борька, — и мы получим информационного Димку. А я запихаю его сюда, — Борька пинает по опоре стеллажа для системных блоков. — Здешняя машина — видишь? — древняя, не фитронная, и вся заросла. Так что наш супергриб уже пролез в её мозги. Там-то он и встретится с инфокопией Димки. Посмотрим, что дальше будет. Авось до чего-нибудь толкового договорятся.
— А сами Бродяги — не образец контакта? — спрашивает Лена.
— Увы, нет, — отвечает Ярослав Петрович. — И Бродяги, и машины — это инструменты селератных фитоценозов, а не собеседники. Фитоценозы отдают им команды, и не более того. Вы же не общаетесь с роботом-пылесосом.
— По-вашему, фитоценозы разумны?
— Сложно сказать, Леночка, — улыбается Ярослав Петрович. — Селератные фитоценозы обучаются, у них есть цель — самосохранение и есть воля для достижения цели. Они изменяют среду обитания. Пока ещё недостаточно, чтобы спастись от тотальных вырубок, однако интенция безусловна.
— Среди всех селератных фитоценозов фитоценоз Ямантау — самый умный, — добавляет Борька. — Потому что у него есть мицелярис.
— Я… выясню… что он… такое… — сквозь немощь обещает Митя.
Ярослав Петрович похлопывает его по плечу.
— Мы, друзья, делаем великое дело, — серьёзно говорит он. — Самое значимое в новейшей истории после изобретения интернета. Конечно, наши методы весьма топорны. Конечно, мы осмысляем новую реальность в старых категориях. Но мы с вами прорываемся к онтологии цивилизации. Мицелярис — это не просто экологическая аномалия. Грешное и корыстное человечество в процессе освоения среды неожиданно для себя породило нечто небывалое. И мы должны понять, что за чудо перед нами. Биологический компьютер, потенциально способный управлять планетой? Непроснувшийся ещё разум природы? Новый этап нашей эволюции? Артефакт ноосферы? Эмбрион бога?..
А потом Митя снова уплывает в беспамятство. Может быть, в то — уже давно прошедшее, а может быть, в нынешнее — в лесу возле станции Пихта.
