Казалось бы, советская система со всех сторон охватывала человека, вынуждая жить под давлением цензуры, свыкаться с цинизмом и двоемыслием, делать подлости в том случае, когда от них было не увернуться. Но в СССР имелась одна важная особенность, благодаря которой разрушался хваленый централизм.

Про политическую систему нашей страны говорили, что она однопартийная, но многоподъездная. Иными словами, формально вроде бы декларировалось единство власти. Организационно оно подкреплялось устранением всех партий, кроме КПСС, и даже всех фракций внутри самой партии коммунистов. Однако в действительности «подъехать» к начальству для решения того или иного вопроса можно было с разных сторон. Буквально с разных подъездов.

Выражение это появилось, судя по всему, благодаря огромному комплексу зданий на Старой площади в Москве, где ныне расположена кремлевская администрация, а раньше находился ЦК КПСС. С какой стороны ни подойдешь к нему – всюду подъезды, подъезды, подъезды… А в них – партийные аппаратчики из разных отделов. У каждого свои ведомственные интересы, свои личные пристрастия, свои намерения по подрыву позиций коллег из конкурирующих отделов.

В советское время я никогда на Старой площади не был и тем более не заходил в подъезды ЦК для решения важных вопросов. Но с многоподъездностью системы столкнулся как-то раз у себя в Ленинграде. Дело это имело предысторию. Я был пятикурсником, когда однажды осенью отправился с друзьями на денек в совхоз, где студенты младших курсов собирали картошку. Захотелось навестить одну знакомую. Приехали днем, сели в борозду, стали помогать. Перевыполнили план, спущенный ей на день. В конце концов решили, что можно уйти и поболтать за чашкой чая. Но только мы его пригубили, как появился доцент – командир отряда – и устроил нам нагоняй. Формально ведь и впрямь мы «спровоцировали» человека нарушить трудовую дисциплину. К весне я историю эту почти забыл. Однако курс у меня был выпускной, и по окончании его требовалось брать характеристику для представления по месту будущей работы. Мне, как члену КПСС, надо был визировать свою у партийного руководства. Подпись секретаря партбюро считалась формальностью. Ведь с учебой у меня дела обстояли нормально, взысканий никаких не имелось, и все обязанности всегда выполнялись вовремя.

В помещение партбюро я забежал между делом. Там сидел заместитель секретаря по оргработе – тот самый доцент, с которым была стычка осенью.

– Андрей Феликсович, у меня характеристика. Подпишите, пожалуйста.

Он посмотрел внимательно, а затем сказал:

– В среду у нас заседание партбюро. Приходите. Рассмотрим вопрос.

Вышел я ошарашенный. Никто никогда не рассматривал подобную ерунду на заседаниях. Каждую характеристику обсуждать – заседать придется с утра до вечера. Ясно было, что Феликсович решил меня угробить. Расскажет осеннюю историю. Преподаст ее так, что я буду кругом виноват. И поверят, понятно, ему. Тем более что в партбюро нет преподавателей, которые знали бы меня хорошо и готовы были бы заступиться. В общем, как говорится, ты начальник – я дурак. Чувствовалось, что зам по оргработе меня закопает. Ну, не совсем, конечно. Однако в характеристику какую-нибудь гадость добавят. А поскольку и так у меня с распределением проблемы (о чем говорилось в первой главе), перспективы устроиться на нормальную работу становятся совсем призрачными.

В тоске я шел по факультетскому коридору и вдруг увидел, что навстречу идет другой заместитель секретаря партбюро – по идеологической работе. Он всяко не мог еще повидаться с «коллегой» и узнать, что с характеристикой у меня должны возникнуть проблемы. Это давало шанс:

– Станислав Тихонович, подпишите характеристику.

Другой бы, может, предложил зайти в приемные часы в партбюро, и тогда я рисковал, что просьбу придется повторять в присутствии «железного Феликсовича». Это лишь усугубляло бы мое и без того нелегкое положение. Однако Тихонович был человек тихий. На любые формальности ему было плевать. Характеристику он подмахнул тут же, и я мигом бросился в деканат ставить печать, благо для деканатской секретарши при оформлении подобных ерундовых документов не было никакой разницы, кто из партийных бонз чиркнул закорючку.

Понятно, что в моей истории не столь уж трудно было проверить систему на многоподъездность. Я допер до этого интуитивно. Однако во многих случаях, значительно более важных, нежели получение формальной характеристики, многоподъездность системы создавала возможность для маневра. Этим, в частности, пользовались деятели культуры при продвижении фильмов и книг, которые в скрытой форме критиковали советскую действительность. Например, когда в 1980 году в Москве выпустили в прокат фильм Эльдара Рязанова «Гараж», весьма жестко критикующий советские нравы, автор долго не мог понять специфики прокатной политики. Наконец директриса одного из кинотеатров пояснила Рязанову ситуацию:

Честно говоря, какое-то время у меня эта история вызывала некоторые сомнения: неужто решения партийного ареопага могли быть настолько субъективными и зависеть от того, увидел ли что-то случайно его член или не увидел? Но вот история, зафиксированная в рабочих записях Секретариата ЦК КПСС. Михаил Суслов однажды вечером смотрел по телевизору фигурное катание и возмущался обилием подарков советской суперпаре Ирина Роднина – Алексей Уланов. За чей счет преподнесли им рижскую радиолу? И вот на очередном заседании этот секретарь ЦК потребовал провести расследование дела о радиоле [Секретариат… 2022: 176]. А если бы Суслов смотрел в тот вечер другую программу или вообще отправился бы в театр, на подарки никто бы внимания не обратил.

Так что многоподъездность и впрямь определяла порой решение ряда вопросов. «Гараж» появился на экранах, собственно говоря, вообще только благодаря манипулированию, осуществлявшемуся в пространстве между различными властными «подъездами». Наверное, если бы советская система способна была четко контролировать всю культурно-политическую сферу, никакого «Гаража» у нас не имелось бы. Однако подобный контроль оказался в принципе неосуществим, как неосуществим был контроль правительства, министерств, Госплана и Госснаба за всей административной хозяйственной системой. В данном случае сыграло роль то, что буквально перед самым завершением фильма Брежнев на очередном Пленуме ЦК призвал к острой критике недостатков и потребовал бросить свежий взгляд на общественные процессы. Для партийного лидера это были лишь общие слова. Он сильно состарился, туго соображал и вряд ли понимал, что подобный подход означает. Ведь с формальной точки зрения конструктивная критика никогда в СССР не возбранялась. Острый тезис Брежнев вставил в текст речи не сам. Поработали спичрайтеры, которые были людьми прогрессивными и действительно хотели критику усилить. Как истинные шестидесятники, они придавали значение яркому слову, звонкой фразе, четкому выражению мысли. Они не могли сделать конкретное дело (скажем, разрешить фильм к показу), поскольку не обладали властью, но хорошо понимали, что слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. При административной системе слово начальника (пусть даже пребывающего в маразме) представляет собой сильное оружие в умелых руках аппаратчиков. Речь прозвучала, и Госкино тут же этим воспользовалось. Как отмечает сам Рязанов, «не успел Леонид Ильич чихнуть, а кинематографисты уже отозвались непримиримым, сатирическим фильмом. На этой волне мне, видно, и удалось проскочить и сдать фильм без значительных потерь» [Рязанов 1991: 359]. Точно так же проходили острые статьи в прессе: с опорой на какую-нибудь подходящую брежневскую цитату [Борин 2000: 190]. Порой за неимением нужной цитаты из речи Брежнева использовали даже статью секретаря Тамбовского обкома. С цитатой из опубликованного в «Правде» текста тамбовского товарища проходили потом острые статьи [Волков 2000: 95].

А вот история, приключившаяся с диском жестко критиковавшейся комсомольской прессой группы «Машины времени»:

Вернемся, однако, к кино. Казалось бы, коли уж «Гараж» вышел, то должен демонстрироваться по всей стране в директивном порядке. Но не тут-то было. Украинский «подъезд» однопартийной системы оказался более консервативным, чем другие. Местное начальство прокат запретило, поскольку режиссер фильма успел засветиться в Киеве со своим излишним свободомыслием во время встречи со зрителями [Рязанов 1991: 365]. Понятно, что если бы собралось еще какое-то число крупных начальников, желающих «положить фильм на полку», то и цитата из Брежнева не помогла бы. Однако у престарелых болезненных членов политбюро хватало забот, помимо кино. И поскольку фильм нигде не попадался им на глаза при проезде по Москве на черных членовозах, спрятать высочайше одобренную критику в архивы Госкино недоброжелатели «Гаража» не смогли.

Впрочем, в некоторых случаях консерватизм проявляло само Госкино. Решать эту проблему помогало существование другого «подъезда», через который можно было выпускать тот или иной фильм. Скажем, Сергей Соловьев одну из своих острых картин стал снимать в Казахстане на казахском языке и лишь с началом перестройки перевел ее на русский [Соловьев 2008б: 256–286]. А Рязанов, получая отказ от кинематографического начальства, предлагал идеи фильмов начальству телевизионному. И получал согласие, благо Госкино с Гостелерадио исторически находились во враждебных отношениях. Телевизионщики рады были нагадить киношникам, да к тому же переманить от них лучшие кадры. Так было с фильмом «Ирония судьбы» в середине 1970-х и с картиной «О бедном гусаре замолвите слово…» на рубеже 1970–1980-х. Особенно сложной и любопытной оказалась последняя история. Началась она благодаря конфликту двух «творческих» ведомств. Фильм, который не подошел для кино, был в итоге снят для телевидения. Но потом вдруг возникли проблемы, поскольку в дело вмешался еще один «подъезд» – совсем неожиданный. «Гусар» не понравился руководству КГБ и лично товарищу Андропову, поскольку там в плохом свете демонстрировалась роль царских жандармов. Казалось бы, это нелепость. Согласно партийной идеологии, царизм с его жандармами жестко осуждался. Во всех школьных учебниках истории оценки были совершенно однозначные. Но товарищи из КГБ считали, видимо, по-другому. То ли потому, что усматривали здесь нежелательные аллюзии. То ли потому, что, намучавшись с диссидентами, искренне симпатизировали охранительному делу господина Бенкендорфа и считали в этой связи официальную коммунистическую идеологию порядком устаревшей. В итоге фильм пришлось изрядным образом скорректировать, спасая честь «голубых мундиров» [Рязанов 1991: 251, 397, 419]. Словом, «Гусар» доставил Рязанову много хлопот. Зато проблемы с украинским начальством, которое было недовольно «Гаражом», рассосались быстро. И опять через многоподъездность. Напрямую наказать неугодного москвича не мог даже сам «хозяин» республики Владимир Щербицкий. Украинцам пришлось ябедничать на режиссера в Союз кинематографистов. Но там Рязанова поддерживали. Поэтому Союз ограничился формальным внушением, а в Киев отправил пустую отписку [Рязанов 1991: 368].

Конечно, многоподъездность давала результат не так уж часто. Например, писатель Владимир Тендряков пытался в личном письме секретарю ЦК КПСС Петру Демичеву спасти собратьев по перу от репрессий [Розенблюм 2021: 423]. Но безуспешно. Авторитета, видимо, не хватило. Другой случай: «Литературная газета» пыталась опубликовать острую статью о взрыве на заводе в Минске, где погибли более ста человек. Заручились поддержкой «хозяина» Белоруссии Петра Машерова. Но секретарь ЦК КПСС Дмитрий Устинов наложил запрет [Борин 2000: 189]. И таких случаев было очень много. Тем не менее прагматичная часть шестидесятников стремилась использовать многоподъездность для решения практических вопросов и проведения в жизнь своих идей.

Семидесятники же, еще сильнее наделенные прагматизмом, усваивали механизм манипулирования подъездами уже в раннем возрасте. Например, Алексею Ковалеву удалось в Ленинграде в перестроечное время создать градозащитное движение, предотвратив снос исторического дома на Загородном проспекте под тем предлогом, что это был, мол, дом Антона Дельвига – пушкинского лицейского друга. И хотя Дельвиг там жил лишь около года [Павлова 2021: 497], значение пушкинского круга поэтов для идеологической системы оказалось важнее интересов градостроителей. А затем градозащитники спасали от сноса гостиницу «Англетер», впрямую положив блеф в основу деятельности. Считалось, что у Горбачева конфликт с региональными элитами, и противники сноса надеялись заручиться в своем деле прямой поддержкой союзного руководства [там же: 500]. Тем не менее гостиницу все же снесли и спустя несколько лет отстроили заново.

Впрочем, особенно интенсивно использовали советскую идею многоподъездного маневрирования те семидесятники, что формировались в комсомольской номенклатуре. Занявшись в годы реформ бизнесом, они адаптировали старые схемы манипулирования к новым условиям. И вот появились налоговые льготы, обход таможен, распил госфинансирования. В то время как одни «подъезды» проводили реформы и боролись за финансовую стабилизацию, другие – энергично зарабатывали деньги на коррупции. Ушлые бизнесмены из числа семидесятников легко находили подъезд, в котором властная вертикаль заканчивалась. А дальше все было лишь делом техники.