В начале 1953 года молодой офицер Борис Васильев – будущий писатель – получил неприятное предложение от начальства: «Сделаешь обстоятельный доклад на партсобрании о евреях – убийцах в белых халатах». В то время раскручивалось так называемое дело врачей. Ведущих медиков страны обвинили в убийствах крупных руководителей и в намерении покуситься на самого Сталина.

Делать подлый доклад Васильев отказался, понимая прекрасно при этом, что вскоре последуют репрессии лично против него. И впрямь, его сразу обвинили в… семитизме. По-крупному, правда, начальство развернуться не успело, поскольку Сталин умер и ситуация в стране сильно изменилась. Однако в одном Борис Львович пострадал. Ему велено было поменяться жилплощадью с соседом по коммуналке. При этом отдавал Васильев две комнаты, а получал лишь одну.

Интересно здесь то, что главным свидетелем на офицерском собрании по проблеме «семитизма» оказался тот самый сосед, благо скопилось у него много «полезной» информации.

Советская система коммунального проживания объективно стимулировала соседей к совершению подлостей. Ведь это был один из немногих способов увеличить свою жилплощадь. Многим гражданам донос на соседа, в том числе ни в чем не повинного, давал возможность выбиться из унизительной нищеты. Переселить теснящихся на нескольких квадратных метрах страдальцев было некуда, и лишь в том случае, если сосед оказывался виновным, появлялась жилплощадь для решения собственных проблем.

Понятно, что в 1960–1970-х годах массовых репрессий уже не было и организовать эффективный донос на соседа было гораздо труднее, чем в жестокое сталинское время. Однако стимул к совершению подлости по-прежнему сохранялся. Если человек исчезал, сложность квартирного вопроса уменьшалась. Так сказать, нет человека – нет жилищной проблемы. Специфику квартирного вопроса брежневской эпохи лучше всего, наверное, выразил замечательный писатель Юрий Трифонов в цикле городских повестей – и прежде всего, в «Обмене». Его герои – супруги среднего возраста – живут в тесноте с подрастающей дочкой и вдруг узнают о том, что мать мужа смертельно больна. После смерти ее комната не будет унаследована, а отойдет государству. Поэтому необходимо срочно осуществить обмен – съехаться из разных мест в одну двухкомнатную квартиру. Лишь в этом случае жилплощадь для семьи не будет утрачена. Беда лишь в одном: умирающая женщина при столь скоропалительных квартирных пертурбациях поймет, что обречена и что ее близкую кончину цинично используют в своих квартирных интересах сын с невесткой.

В советской культуре было принято много говорить о бездушии людей, порождаемом при капитализме погоней за прибылью. Многие с ужасом обнаружили эти проблемы в нашем обществе, как только страна перешла к рынку. Но забылось при этом, что у социализма имелись иные механизмы формирования подлости, жестокости и цинизма. Механизмы, которые создавала именно система как таковая. И отдельные люди, неплохие порой по своей сути, вынуждены были «обменивать» свою душу на материальные блага, заработать которые честным трудом в социалистическом хозяйстве не представлялось возможным. Не только дефицит жилья, но и бесконечный дефицит продуктов уродовал сознание советского человека, порождал особую бесчеловечную психологию. Вот дневниковая запись И. Дедкова. В Костроме на улице Чайковского стояла длинная очередь за майонезом. Прямо на нее с крыши свалился оползень – снег вперемешку с глыбой льда. Две женщины тут же погибли, три оказались в больнице в тяжелом состоянии. Впрочем, тела еще лежали на земле в ожидании «скорой помощи», как очередь, вначале отхлынувшая в страхе с места трагедии, вновь выстроилась и стояла, прижимаясь к стенке, где безопаснее. Очень хотелось добыть дефицитный продукт. «Как они ели потом этот майонез?» – задается риторическим вопросом автор дневника [Дедков 2005: 323–324]. А вот пример из сферы обслуживания. Актриса Лариса Малеванная описывает длинную очередь, которую ей пришлось выстоять на прием к врачу. В какой-то момент доктор узнала ее в лицо и сделала замечание медсестре, заставившей ждать уважаемого человека. «Это там в кино она уважаемый человек, а здесь она – никто, и пусть знает это», – ответила медсестра, которой хотелось самоутвердиться, воспользовавшись безвыходным положением того, кто выше ее по статусу [Малеванная 2010: 209–210].

Цинизм медсестры понятен, как понятен и «майонез с кровью». Труднее понять цинизм начальства. Антону Губанкову рассказывал отец, лектор общества «Знание», как вез его в аэропорт инструктор обкома КПСС и с грустью говорил, что мы всё прос…ли [Губанков, интервью]. Но народу партийные чиновники об этом, естественно, не говорили. Говорили противоположное. В 1979 году секретарь ЦК КПСС Борис Пономарев собрался ехать к своим избирателям. Выборы, понятно, были формальными, партийный иерарх в любом случае без проблем обретал мандат депутата Верховного Совета. И все же церемониал требовал, чтобы «кандидат» выступил перед народом. А поскольку люди жили в условиях дефицита, к ним требовалось найти подход. Нужно было их как-то утешить и по возможности примирить с печальными реалиями. Сотрудник Пономарева Черняев записал откровения шефа, сделанные в узком кругу: «…у них там в Твери, небось, ни мяса, ни молока теперь нет… Надо же им сказать что-то в успокоение: что там (при капитализме) кризис, безработица, инфляция (?!)… сам невесело смеется» [Черняев 2008: 353]. Секретарь ЦК вряд ли надеялся ссылкой на кризис капитализма и впрямь облегчить восприятие дефицита как нормального явления, но он должен был по церемониалу что-то произносить, и относился к этому весьма спокойно. С известной долей презрения к тем, кто безропотно терпит подобную жизнь. Да еще и аплодирует на собраниях начальству.

Впрямую «вожди» нечасто говорили людям, что те обречены на скотскую жизнь и должны помалкивать, не выходя ни на какие протесты. Однако встречалось порой и такое. Наверное, самым вопиющим случаем начальственного цинизма является трагическая история в Новочеркасске, закончившаяся расстрелом рабочих. В самом начале 1962 года на Новочеркасском электровозостроительном заводе было проведено значительное снижение расценок. Для получения той же самой зарплаты, что и раньше, рабочим требовалось теперь вкалывать намного больше. При этом часть своего дохода многие из них вынуждены были отдавать за жилье, поскольку государственных квартир не хватало. К несчастью, одновременно со снижением расценок произошло резкое повышение цен на мясо, молоко, яйца и другие продукты. Рабочие стали возмущаться. И тут директор завода подлил масла в огонь. Выслушивая недовольных в одном из цехов, он вдруг обратил внимание на женщину с пирожками в руках. Директору захотелось то ли сострить, то ли умышленно «опустить» собеседников. «Не хватает денег на мясо и колбасу, – сказал он, – ешьте пирожки с ливером» [Новочеркасск 1992: 7]. На первый взгляд, фраза была сходна с той, которая, по легенде, породила Великую французскую революцию. Мария-Антуанетта якобы сказала про парижан: «Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные». Однако королева ляпнула это по глупости, не представляя реального положения дел в стране. Она не стремилась специально поиздеваться над народом. В Новочеркасске же директор, прекрасно знавший истинное положение дел, вел себя издевательски, спровоцировав тем самым забастовку, а вместе с ней и кровавую развязку событий.

Цинизм был одной стороной сознания советской элиты. Другой же стороной являлось двоемыслие. Тупое, жестокое охранительство сочеталось в «мыслящих головах» со стремлением к переменам. Первое проявлялось открыто и обеспечивало карьеру. Второе таилось в глубинах сознания и ждало изменения политических условий. Лучший пример такого двоемыслия – Михаил Горбачев, человек, обеспечивший после 1985 года именно такие изменения. Михаил Сергеевич задумывался о совершенствовании социализма задолго до прихода к власти. Однако прямо своих взглядов не декларировал, поскольку тогда попал бы в оппозиционеры и карьеры не сделал. Более того, ради карьеры Горбачеву приходилось давить других людей за те самые взгляды, которых втайне сам придерживался. Работая в Ставропольском крайкоме КПСС, он однажды устроил разнос местному философу за книгу, где высказывались положения, на которых позднее Михаил Сергеевич основал свою перестройку. В другой раз он обвинил ставропольского журналиста в том, что тот, мол, занимает идейно вредную позицию. Как в первом, так и во втором случае виновных сняли с работы. Горбачев в мемуарах признал потом, что его мучила совесть за учиненную над людьми расправу. Однако он сознательно шел на подобные действия, и это ему помогло укрепиться в карьерном плане, а затем подняться до самых высот и провести реформы [Горбачев 1995: 119–120; Кучмаев 1992: 72–85].

Такого рода моральный выбор, как у Горбачева, имел отношение только к руководящим работникам. Однако и тем, кто находился на более низкой ступени иерархии, часто приходилось адаптировать свою мораль к реальным условиям функционирования общества. Например, деятелям культуры приходилось участвовать в официальных славословиях в адрес вождей. «Вылизывание» разменивалось на возможность снять хороший фильм, опубликовать яркую книгу или получить роль, о которой мечтал много лет. Например, в 1976 году по случаю юбилея Брежнева актриса Софико Чиаурели от имени женщин Грузии просила разрешения «влить наши чувства в тот огромный океан благоговения, благодарности и любви, которые питают все честные люди планеты к вам, дорогой Леонид Ильич» [Геллер 1999: 357]. Из подобных цветистых выражений любви со стороны деятелей культуры можно было бы, наверное, составить целую книгу. Но если бы не наговорили писатели и артисты такой пухлый том славословий, то, может быть, не было бы сегодня целого ряда книг, фильмов и спектаклей, которыми гордится отечественная культура.

Проще всего обвинить в подлости или бесчувствии Горбачева, Чиаурели, трифоновских героев или костромичей из очереди за майонезом. В известном смысле такие обвинения будут справедливы. Но стоит задуматься и о том, что порождались проблемы не только внутренним миром советского человека, а еще и социальной средой – теми условиями, в которые он оказался поставлен. Наш человек был явлением сложным. Научный анализ процесса формирования ряда его черт дан социологом Олегом Хархординым, который показал, как формировалось советское лицемерие со сталинских времен [Хархордин 2002: 347–362].

Вот характерный эпизод из жизни «гомо советикус», о котором поведала в своих воспоминаниях Елена Боннэр. Она ехала в поезде. В купе оказались, помимо нее, еще две женщины средних лет и один мужчина.

– Вы жена Сахарова? – поинтересовалась одна из попутчиц.

– Да, я жена академика Андрея Дмитриевича Сахарова.

– Какой он академик! Его давно гнать надо было, – вмешался мужчина.

Потом одна женщина заявила, что она советская преподавательница и ехать с женой Сахарова в одном купе не может. Другая женщина и мужчина стали говорить что-то похожее… Крик усилился, стали подходить и включаться люди из других купе, они плотно забили коридор вагона, требовали остановки поезда, чтобы вышвырнуть Елену Боннэр. Кричали что-то про войну и про евреев. «Я прямо ощущала физические флюиды ненависти», – писала об этой отвратительной дорожной истории мемуаристка [Боннэр 1990: 47–48].

Странно устроены были мозги людей, набросившихся на Боннэр. Они знали, что академик – враг, поскольку таковым его представляла советская пропаганда. Но они не знали, что именно Андрей Дмитриевич Сахаров внес определяющий вклад в создание мощного советского оружия, а значит, сделал для обороны страны от врагов больше, чем все генералы, вместе взятые.

Семидесятники с детства видели, как их родители добывают квартиры, как их бабушки выстаивают за майонезом, как их учителя «вылизывают» дорогого Леонида Ильича, как их соседи устраивают грязные склоки, третируя слабых и беззащитных. Полученные из жизни знания накладывались на красивые слова о коммунистической партии как об уме, чести и совести нашего времени. Но в выстроенной этой партией системе не обнаруживалось ни ума, ни чести, ни совести. А следовательно, пропагандируемые в школе, дома и по телевизору моральные нормы в новом поколении не прививались. В общем-то, по большому счету в моем поколении вообще плохо прививались любые моральные нормы.