Проблемы на голом месте
Поэт Евгений Евтушенко однажды попал на прием к партийному боссу столицы (первому секретарю Московского горкома КПСС) Виктору Гришину. Поэт собирался решать проблемы своего поэтического цеха, но московский начальник вдруг стал рассказывать о трудностях перехода молочного производства со стеклянной тары на пакетную: «Мы и так, и так с этими пакетами, Евгений Александрович, а они все текут и текут… Углы их слабое место, углы… но мы эти углы, в конце концов, зажали» [Евтушенко 2006: 508–509]. Гришин, по всей видимости, не знал иного способа решения проблем, кроме как зажать. В итоге с пакетами советская экономика так и не справилась. Картонные пирамидки советского производства нещадно текли по углам, и к концу рабочего дня в магазинах образовывались огромные молочные реки (правда, без кисельных берегов). Проблема была решена лишь в пореформенный период с переходом на зарубежные технологии упаковки.
Впрочем, история, рассказанная Евтушенко, меркнет перед другой историей, связанной с проблемой качества товаров. Как-то раз актер Евгений Матвеев оказался в кабинете Брежнева. Дело в том, что ему предстояло играть в кино роль Леонида Ильича, и аппарат генсека помогал изучать героя как мог. В приемной Брежнева дежурный секретарь смотрел хоккей по маленькому черно-белому телевизору. При этом большой цветной стоял рядом выключенный. Матвеев поинтересовался: почему так? Секретарь безнадежно махнул рукой: «Да ну, барахлит». «Ничего себе, – отметил про себя актер. – И тут, значит, барахлит» [Матвеев 2000: 198]. Советские люди часто сталкивались с плохим качеством телевизоров, но вряд ли подозревали, что эту проблему не может решить даже аппарат генерального секретаря ЦК КПСС.
Качество одежды в СССР было столь же плохим, как и качество телевизоров и пакетов. Стремление достать дефицитный импорт из западных стран определялось не только тем, что он был более ярким, модным и функциональным. Продукт, приобретаемый в советских магазинах, создавал порой проблемы на голом месте. В самом прямом смысле этого слова. Анатолий Равикович на концерте известного певца вдруг обнаружил, что прямо на сцене он как-то странно отставляет в сторону то правую ногу, то левую и после этого чуть-чуть приседает. Артист вспомнил, что так делает половина мужского населения города: как раз тогда в магазинах появилось нижнее белье китайского производства с начесом.
К сожалению, начес был довольно грубым и цеплялся за тело и волосы. Все мужчины в этом белье ходили и чесались, как обезьяны. Особенные муки доставляли, по известной причине, кальсоны. Чесаться в тех местах неприлично, и лучшим способом отцепиться от начеса было вот такое полуприседание с откляченной в сторону ногой [Равикович 2008: 180–181].
В данном случае товар был китайским, но ведь социалистический Китай работал примерно так же, как наша страна. Поддержание качества товаров не стимулировалось конкуренцией между предприятиями. Соответственно, не было и последствий конкуренции: банкротств, массовых увольнений, безработицы.
Отсутствие конкуренции вытекало уже из того факта, что Госснаб каждому товару в обязательном порядке находил потребителя. Поскольку произведенную по плану продукцию государство оплачивало, вопрос о банкротстве возникнуть не мог. Если вдруг выпускалось что-то не очень нужное, то на очередной плановый период предприятию давались иные, скорректированные задания. И вновь продукция в обязательном порядке принималась государством и оплачивалась из бюджета. Существовавшие предприятия вообще не ликвидировались по причинам экономического свойства, и люди, работавшие на них, не теряли своих мест.
Вот характерная история, демонстрирующая отношение к делу работника, не заинтересованного ни в чем, кроме выполнения плана.
На Балхашском медеплавильном заводе в 1979 г. я увидел в работе прокатный стан, выпущенный в Германии еще до войны. На нем красовались клейма со свастикой. По инструкции смазывать углы стана полагалось салом шпик, но время было голодное, рабочие этого сала не видели, и для смазки использовали солидол. А стан буянил и безбожно мял лист: в цехе возвышались штабеля изуродованного проката. Между тем на задворках завода уже не первый год в ящиках лежал новый импортный стан, купленный за валюту. Почему не монтируете? «А куда спешить, с плановыми показателями у завода полный ажур, к чему лишняя головная боль?» [Полторанин 2011: 13].
Истории с лежащим под открытым небом новым оборудованием на сотни миллионов рублей разбирались даже на Секретариате ЦК КПСС [Секретариат… 2020: 159]. Но ничего не менялось. Стимулов для его использования не хватало.
Но, может, если предприятие нельзя наказать за плохую работу, его стоит хотя бы поощрять за хорошую? Например, разрешить новую продукцию продавать дороже старой? Действительно, надбавки такого рода в советской экономике появились. Но тут же вызвали отторжение на самом верху. Вот что говорил об этом сам Леонид Брежнев:
Очень часто случается, что на одну и ту же продукцию устанавливаются разные цены. Возьмите обувную промышленность. По закону вроде как полагается делать надбавку в цене на 20% за новую модель. И вот чуть изменят модель – и подай наценку в 20% [Секретариат… 2020: 19–20].
В рыночной экономике цена повысится, лишь если покупатели сами готовы будут платить больше, оценивая новую модель как более качественную или модную. А в административной системе новшество может оказаться чисто формальным – сделанным лишь ради надбавки. И вопрос о поощрении «новаторов» становится неразрешимым: дефицита хороших товаров такими надбавками не ликвидируешь, но простимулируешь инфляцию с «вымыванием» дешевой продукции.
В итоге главным оставалось выполнение плана по количеству продукции. И точно так же количественный критерий доминировал при трудоустройстве. Советское государство гарантировало его каждому человеку. Советская идеология полагала, что планирование способно оптимально оценивать потребность экономики в тех или иных видах труда, то есть создавать рабочие места вне зависимости от конъюнктуры. Существование подобной системы не означало, что всякий желающий мог получить место и заработок по своему вкусу – кто-то отдавал себя родине на посту министра, а кто-то в качестве дворника. Но при этом в СССР не существовало такого статуса, как «безработный». Человек, уволившийся с одного предприятия, должен был обязательно выбирать себе место на другом. Тот, кто этого не делал, считался тунеядцем и мог быть подвергнут уголовному наказанию. Именно так поступили, в частности, с будущим лауреатом Нобелевской премии по литературе Иосифом Бродским. То, что он писал стихи, суд не счел полезным трудом [Гордин 2000а: 188–189]. Советские писатели, чтобы не считаться тунеядцами, должны были обязательно состоять в творческом союзе. Каждый, кто творил, не имея в нем официальной регистрации, за полноправного члена общества вообще не принимался.
Но возникает вопрос, каким же образом предприятия могли оплачивать труд такого большого числа работников вне зависимости от того, нужны они производству или нет. Отнюдь не директора решали, сколько и кому заплатить. Там, где выпускалась нужная потребителям продукция, работники не могли получить больше, чем на заводах, производивших такое барахло, на которое вряд ли способен положить глаз простой советский человек. Заработки определялись размером оклада служащих и тарифной ставки рабочих. И оклады, и ставки, и нормы выработки рассчитывались централизованно. Конечно, они не были одинаковыми по всей стране. Более того, централизованно осуществлявшаяся дифференциация заработков считалась важнейшим преимуществом социализма над рыночным хозяйством. Ведь советская власть, устанавливая на ряде предприятий сравнительно более высокую оплату труда, могла стимулировать приход лучших работников туда, куда требовалось. Так, например, неплохо зарабатывали люди, связавшие свою жизнь с военно-промышленным комплексом, поскольку для советских вождей не было ничего важнее обороноспособности. Специальные надбавки выплачивались тем, кто соглашался трудиться на Крайнем Севере. Ведь иным способом туда работников заманить не удавалось (по крайней мере, с момента окончания сталинских репрессий). Бывали случаи (например, с типографией «Красный пролетарий», печатавшей политическую литературу), когда размер зарплаты отдельных предприятий устанавливался непосредственно высшим руководством страны [Секретариат… 2021: 37, 152]. А вот в легкой («легонькой», как говорилось в одной комедии советской эпохи) промышленности государство обеспечивало гражданам сравнительно невысокий уровень жизни.
Однако в любом случае без зарплаты люди не сидели. Хорошо или плохо работало предприятие – фонд заработной оплаты у него имелся всегда [Никонов 1980: 310]. Директорам никогда не приходилось говорить работникам: давайте затянем потуже пояса на время кризиса, поскольку сейчас у нас нет денег. В то же время директорам не приходилось и поощрять своих подчиненных по-настоящему высокими выплатами в тех случаях, когда предприятие добивалось успехов. Покупатели могли гоняться за дефицитом, но выгоду получали не производители этого дефицита, а спекулянты.
Премии, правда, постоянно выплачивались. Но они тоже регулировались централизованно, а потому невелики оказывались возможности руководителей по поощрению самых лучших, самых нужных им работников. Я, к примеру, работая в свое время на ТЭЦ, ежемесячно получал премию за экономию электроэнергии, но до сих пор не знаю, каким образом мне удавалось ее экономить. Такого рода премии были фактически не формой поощрения, а частью должностного оклада.
При этом мошенники могли манипулировать системой оплаты труда в своих интересах, если, скажем, «приписывали» себе липовые работы, на самом деле не осуществленные. Петербургский профессор Григорий Тульчинский в мемуарах вспоминает, что как-то раз в молодости его направили на министерские курсы повышения квалификации. Начальник отдела труда и зарплаты министерства начал свой лекционный курс с такой фразы: «Запомните, что в нашей стране зарплата не зарабатывается, а выводится – такая, какую надо» [Тульчинский 2007: 141].
Борис Ельцин, когда в молодости был на стройке мастером, столкнулся с подобной ситуацией. Работали у него заключенные, и им выводили такую зарплату, которую они диктовали. Реально же следовало платить по результатам труда в два с лишним раза меньше. Ельцин попытался сломать традицию.
И вот заходит ко мне, в маленькую комнатушку мастера, такой громила с топором в руке, поднимает его, заносит надо мной и говорит: «Закроешь наряды так, как полагается? Как до тебя, щенок, всегда закрывали?» Я говорю: «Нет». – «Ну тогда имей в виду: прибью тебя, и не пикнешь» [Ельцин 1990: 37].
В конечном счете мастер сумел совладать с зэком, но, вообще-то, в подавляющем большинстве случаев бюрократический торг обеспечивал выведение такой зарплаты, которая нисколько не соответствовала реальности. Проверить, действительно ли работяги произвели столько продукции, сколько записано в документах, было довольно трудно. Особенно если вдруг «сгорел» склад готовых изделий, или «сгнила» картошка, хранящаяся до весны, или высокопоставленный контролер становился участником сговора и получал свой откат от приписок.
Государство пыталось время от времени бороться с выведением слишком большой зарплаты. Но в отсутствие рынка, при котором доходы зависят от прибыльности предприятия, борьба с высокими зарплатами оборачивалась обычно чисто бюрократическим ее урезанием. Страдал не мошенник, а честный труженик, показавший высокую производительность, надеясь подзаработать. Начальство уменьшало передовикам производства расценки, по которым платили деньги за фиксированный объем работы, и человек должен был больше трудиться, чтобы не потерять в заработке. Рабочие на это откликались собственными «инновациями». Вот как вспоминает журналист Г. Красухин свою трудовую молодость на заводе:
Мне обычно выписывали по 10 нарядов в месяц. Более опытным – по 15–20. Но и я, и бывалые радиомонтажники не спешили закрывать (подписывать у мастера) все наряды. Откладывали незакрытыми на следующий месяц. А закроешь все – и не миновать тебе урезания суммы [Красухин 2008: 166].
В ходе подобной борьбы начальство иногда вообще отказывалось от сдельщины, предпочитая повременную оплату. Но этот подход фактически разрушал всякую материальную заинтересованность работника.
Как-то на строительстве Братской ГЭС гигантский кран вдруг перестал разгружать машины. Очередь из грузовиков растянулась на километр. Когда стали разбираться в причинах, выяснилось, что у крановщика в кабине сидит девочка и ему с ней явно не до разгрузки – другими делами занимаются. Бригадир в итоге разъяснил ситуацию: в Москве решили, что крановщики зарабатывают слишком много, и стали платить стабильную помесячную зарплату, не зависящую от трудового вклада работника. Понятно, что при таких условиях вместо труда начались развлечения [Геллер 1999: 323–324]. Советская экономическая теория не считала подобное положение дел большим злом. Предполагалось, что, помимо материальных стимулов к труду, у советских граждан есть еще и моральные. В советской пропаганде много говорилось о социалистическом соревновании, в котором различные коллективы должны были стремиться обгонять друг друга по производственным показателям. Победитель соревнования получал почетную грамоту, а иногда – правительственную награду. Его портрет вывешивался на Доску почета предприятия, района или города. Считалось, что почет и уважение общества предпочтительнее высоких заработков. Однако работники так не считали и откликались на моральные стимулы по принципу: вы делаете вид, что нам платите, мы делаем вид, что работаем. В итоге, по оценкам социологов, от 5 до 15% работников на большинстве предприятий были лишними. Их держали «на всякий случай» [Кудров 2007: 389]. Точнее, на всякий случай создавались ставки для работников, которые заполнялись реальными людьми, если таковые имелись, или же вообще не заполнялись. На Секретариате ЦК КПСС в 1969 году говорилось о нехватке 2,5 млн рабочих по стране [Секретариат… 2022: 124], но многие из тех, кого «не хватало», на деле были лишними. Это напоминало «запасливость» директоров в борьбе за материальные ресурсы. На зарплату ведь все равно шли деньги не свои, а государственные. Зато в случае запоя работяги или его внезапного увольнения лишний человек в штате помогал сохранить способность выполнять план, не перенапрягаясь. Думается, что и я в тот год, когда работал на ТЭЦ, был таким «лишним человеком». Если бы меня не существовало, они не смогли бы заполнить имеющуюся штатную единицу в цеху, но с работой все равно легко справились бы. Как правило, я был на подхвате у опытных рабочих: подносил, поддерживал, прихватывал. Иногда выполнял несложные слесарные задания, которые они, чуть поднапрягшись, могли выполнить и сами. Ну а то, что мне позволяли в рабочее время конспектировать «Капитал», выполняя не производственное, а учебное задание, говорит само за себя.
