Книга: Как мы жили в СССР
Назад: Проблемы на голом месте
Дальше: «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей…»
Ест ли корова опилки?
Особым вопросом для отечественной экономики всегда был вопрос аграрный. Осенью 1963 года крупный московский чиновник – начальник всех зерновых в Минсельхозе – сидел, погрузив седую голову в ладони: «Сегодня самый тяжкий день в моей жизни. Мы у Канады хлеб закупили» [Черниченко 1991: 146]. Тоску чиновного страдальца понять можно. Россия была крупным экспортером зерна, что при последних царях, что в сталинские годы. И вдруг – Канада. А затем и другие капиталистические страны. Популярный анекдот гласил, что при въезде в штат Айова американцы установили рекламный щит: «Добро пожаловать в житницу Советского Союза!» [Орлов, Попов 2016: 295].
Впрочем, не стоит думать, будто сельское хозяйство развалилось именно в начале 1960-х. Напротив, освоение целины дало нам больше зерна, чем имелось при Сталине. Но одновременно возникло две проблемы. Во-первых, урбанизация резко увеличила численность городского населения, которое не жнет, не сеет, не пашет, а кушать просит. Во-вторых, к тем, кто кушать просит, государство стало относиться с большей заботой. При Сталине деревня любой ценой сдавала хлеб государству, а сама перебивалась картошечкой с приусадебных огородов, что ярко показали писатели-деревенщики: например, Федор Абрамов в романе «Две зимы и три лета» про послевоенную жизнь Русского Севера. «Два арбуза в одной руке удержать невозможно. Или ты развиваешь военно-промышленный комплекс, поскольку решил закопать капитализм, <…> или развиваешь свое сельское хозяйство» [Лисичкин 2000: 67]. По итогам сталинского хозяйствования колхозник в среднем зарабатывал в четыре с лишним раза меньше промышленного рабочего [Заславская 2007: 433]. Неудивительно, что этих рабочих, то есть горожан, становилось все больше по мере роста спроса промышленности и строительства на рабочие руки, а картошечки приусадебной они уже не имели: шли в магазин за картошкой и хлебушком.
Целина не решила проблемы, но, к счастью, со временем подвалили нефтедоллары. И тот почин, что сделан был в 1963 году, превратился в нормальную практику 1970–1980-х. Хлеб импортировали вплоть до начала реформ. А деревня тем временем сталкивалась с такими же проблемами, как и город. «Научно обоснованное» планирование, например, не могло решить уравнение с двумя неизвестными – поголовьем скота и объемом кормов. Вот какую картину наблюдал священник Михаил Ардов к началу 1980-х в селе Горенское Ярославской области:
Кормов для совхозных коров регулярно не хватает. Казалось бы, тех буренок, которых не прокормить, следовало забить. Однако данный вопрос – не в компетенции совхозных властей. Приходится как-то выкручиваться. Зимой коров кормили хвоей и даже опилками. Одна из доярок говорила, что у них каждую зиму ленинградская блокада [Ардов 2004: 372].
Похожим образом дела обстояли и в соседней Костромской области, где, по свидетельству Игоря Дедкова, коровы буквально дрались из-за корма, а в итоге происходил падеж скота [Дедков 2005: 233–234]. Нетрудно догадаться, почему при большом поголовье, о котором писали в учебниках, мяса в стране постоянно не хватало. Рогами и копытами сыт не будешь.
Как относилось к этой проблеме начальство? Пыталось ли оно что-то предпринять? На этот счет имеется дневниковая запись Юрия Нагибина, сделанная в 1982 году. В небольшой подмосковный городок Кашин приезжал Председатель Совета Министров России Михаил Соломенцев, чтобы проверить готовность скота к зимовке.
Поскольку проехать можно было лишь в один пригородный колхоз, туда со всего района свезли сено и прочие корма. Он посмотрел и остался очень доволен. Спросил: не хуже ли в других недостижимых местах? Его заверили, что там еще лучше, и предложили по обычаю распарить душу в сауне с коньячком, шашлыками и прочими радостями. <…> Он строго отказался и прочел оторопевшему районному начальству мораль: о сауне забыть, это разложение. Но не удержался от соблазна стрельнуть лося без лицензии. На это его гражданского самосознания не хватило. Нельзя же сразу обрубить все канаты. Знатный ревизор уехал с очередной липой, а обобранные колхозы и совхозы никак не могли вернуть одолженные на время ревизии корма [Нагибин 2005: 516].
Но иногда использовали манипуляции иного рода. Вот история кинорежиссера Семена Арановича (пересказанная актером Олегом Басилашвили) о том, как сельское хозяйство изображали для народа:
Как-то он рассказывал мне, что однажды, будучи документалистом, был послан в передовой колхоз, который вырастил невиданный урожай кукурузы. Приехали они с оператором, видят – мать честная! – а кукуруза-то чуть выше щиколотки, до колена не достает! Но – голь на выдумки хитра – вырыли глубокую траншею, влез туда оператор с камерой. Кукуруза снизу кажется высокой, а председателя колхоза и агронома поставили на колени, за кукурузой, так, чтобы видны были только их шеи и головы. И вот идет съемка: оператор ползет в траншее, председатель и агроном в орденах идут за кукурузными метелками на коленях, говорят об успехах, размахивают руками… [Басилашвили 2012: 370].
Впрочем, иногда советские власти принимали меры для подъема сельского хозяйства. Тот же Нагибин летом 1978 года наблюдал в образцовом совхозе «Костромской» следующую картину. Для заготовки кормов приобрели импортную технику, а для потребления этих самых кормов импортировали коров, благо нефтедолларов для покупки товаров за границей у Страны Советов хватало. Что же из этого вышло? Французский агрегат сломался – сгорел мотор.
Оказывается, хрупкая и несовершенная иностранная техника требует постоянного напряжения для своей работы, а на перепады отвечает тем, что выходит из строя. <…> Хотели выгнать скот на пастбище, но тучные и тонконогие французские коровы вязли в топком грунте и ломали ноги. Пришлось нескольких пристрелить, остальных с великим трудом загнали назад в хлев [Нагибин 2005: 428].
Советскую сельхозтехнику обычно ждала в деревне та же судьба, что и французский агрегат. Вот загадочные «цифры», которые приводил в свое время журналист Юрий Черниченко. Стране для уборки зерна в целом нужно было 470 тыс. комбайнов. Совхозы с колхозами в начале 1980-х имели 741 тыс. А данные о выпуске за 1970-е говорили, что наклепали комбайнов наши машиностроители аж в количестве 1,7 млн штук. Куда же лишний миллион делся? И почему уцелевших машин больше, чем нужно, примерно на треть? Да потому, что ломалось все это нещадно. Во-первых, из-за отсутствия стимулов к сбережению в нашей экономике. Во-вторых, из-за того, что заводы сплошь и рядом делали барахло. А в-третьих, из-за отсутствия запчастей. Когда на полях Прибалтики и Белоруссии появились вдруг комбайны из ГДР (даже не из США!), колхозники готовы были менять три наши машины на одну импортную, поскольку она хорошо работала [Черниченко 1987: 56–62, 165–166].
Имелись, конечно, в СССР и успешные колхозы. Но их успехи, как правило, были связаны с тем, что государство ни в чем эти колхозы не ограничивало. Торг с начальством заканчивался в пользу деревни. Кинорежиссер Алла Сурикова, работавшая в молодости тележурналисткой на Украине, увидела как-то раз такую картину. Вот два соседних колхоза, поля которых разделены межой. По одну сторону богатство, множество новой техники, колосящаяся пшеница. По другую – нищета, чахлые колоски, обломки комбайнов. Почему же так вышло, потому ли, что первый колхоз лучше второго работал? Нет. У первого председатель – член Верховного Совета, то есть фигура влиятельная и способная торговаться на равных с властью. Ему государство давало что угодно: деньги, технику, лучших агрономов и даже путевки для отдыха за границей [Сурикова 2002: 21]. Если же председатель колхоза был обычным человеком, то не имел права даже на принятие разумных решений. Экономист Рэм Белоусов однажды посоветовал такому председателю продавать на рынке картошку, оставшуюся в колхозе после выполнения плана заготовок. Но тот сказал, что райком ему не позволит ничего продавать, пока сам не выполнит план (то есть не стрясет картошку со всех своих колхозов), а перевыполнять план заготовок колхозу невыгодно, поскольку закупочные цены ниже рыночных [Белоусов 2006: 108–109].
При такой организации работы сельского хозяйства выходить из положения можно было в основном за счет импорта зерна. Но и внешнеторговая система функционировала плохо. О том, как она работала, написал Александр Яковлев – крупный политик времен горбачевской перестройки, а с 1973 по 1983 год – посол в Канаде, стране, которая регулярно поставляла нам хлеб.
Закупки хлеба и других продуктов питания превратились в крупнейшие мафиозные операции. Например, когда привозили зерно в наши порты, сухогрузы стояли там месяцами неразгруженными. Почему? Да потому, что зерно привозили как раз во время уборки урожая, когда весь транспорт был занят. Зерно гнило. Потом секретари ЦК и руководители правительства раздавали это зерно по областям. Но не всем, а только тем местным «вождям», которые считались наиболее приближенными к ЦК, славили Брежнева и Политбюро. Это были политические взятки протухшим зерном. Это была мафия, которая отнимала у страны золото и гнала его на Запад без какой-либо пользы для собственного народа [Яковлев 2003: 305–306].
Помимо импорта, было еще два столпа советской аграрной экономики 1970-х годов. Во-первых, развитие личных подсобных хозяйств, начиная с огородов сельских жителей и кончая дачами горожан в садоводствах. Хрущев личные хозяйства прижимал, но при Брежневе они стали множиться, поскольку советское руководство перестало мечтать о коммунизме и пыталось затыкать дыры в системе как могло. По имеющимся оценкам, приусадебные участки занимали 3% обрабатываемых площадей, но давали четверть всей сельхозпродукции страны, в том числе 64% картофеля и 33% овощей [Кудров 2007: 411]. Во-вторых, принудительный труд горожан в деревне и на овощебазах. Вот записи из дневника Игоря Дедкова. Середина лета 1979 года: редакция газеты, в которой он работает, каждую неделю ездит на прополку в колхоз. Осень 1982 года: жена Дедкова уже два раза ездила в совхоз убирать брюкву; в последнюю поездку она с двумя женщинами грузила брюкву в машину: набросали каждая по полторы тонны, потом было плохо с сердцем [Дедков 2005: 257, 382]. А вот сценка из мемуаров Евгения Матвеева. Он – один из самых известных артистов страны – вместе с двумя кинооператорами трамбует капусту на овощебазе. Вдруг появляются две пьяные рожи и начинают выяснять, кто там корячится: Михаил Ульянов или Иннокентий Смоктуновский. А потом начинают давать указания: «Ребята! Вы капусту не елозьте, а трамбуйте!» Одна из наглых рож, как выяснилось потом, принадлежала секретарю партбюро овощебазы [Матвеев 2000: 282]. В СССР ежегодно до 20 млн человек посылали на те или иные сроки в колхозы, на овощебазы и в строительные отряды [Кудров 2007: 393].
Сам я в течение двух лет отработал по месяцу на уборке картошки, когда учился в университете. А через несколько лет, уже преподавателем, повез отряд собственных студентов для сбора морковки. В стройотряде также отработал в течение двух лет, но этот труд был добровольным, и студенты часто ездили на стройки для того, чтобы хорошенько подзаработать или, напротив, чтобы сдружиться, провести лето за городом, отдохнуть в свободное от работы время. На картошку редко ездили добровольно, поскольку работали там очень много, причем за гроши. Уклониться от «барщины» студент мог лишь по здоровью. В противном случае рисковал нажить серьезные неприятности, вплоть до отчисления. Понятно, что подобный принудительный труд не мог быть эффективным. И колхозники-то не стремились особо трудиться! Что уж говорить о насильно мобилизованных студентах, инженерах или журналистах. Поэтому почти треть урожая в СССР ежегодно терялась [там же: 419]. Поля оставались неубранными. Овощи гнили в хранилищах [Секретариат… 2020: 75]. А по краям раздолбанных сельских дорог лежали горы просыпанной с грузовиков картошки.
Как работала деревня, так и снабжалась. Вновь обратимся к дневнику Дедкова. Отсутствие свежего молока наряду с яйцами он фиксирует в деревне Шабаново Вологодской области. Крестьяне там разводят водой сухое молоко. В магазинах продаются лишь рожки (макароны) да водка [Дедков 2005: 370, 374]. И это в регионе, исторически славившемся молоком и маслом! Подобная картина, согласно оценке Геннадия Лисичкина – ведущего специалиста советской эпохи по аграрной экономике, – складывалась в магазинах практически всех деревень страны. Там можно было купить хлеб, соль, сахар, кое-что из круп. Не более того. «Какие бы деньги вы здесь ни зарабатывали, кормиться из магазина будет просто невозможно» [Лисичкин 1984: 272–273]. Заметим попутно, что Лисичкин опубликовал эту заметку еще в доперестроечное время: настолько очевидна была правда о русском селе, что автора даже не подвергли цензурированию. Но самое грустное свидетельство я нашел в эпистолярном наследии писателя Виктора Астафьева. 22 июня 1981 года, в очередную годовщину начала войны, он отмечает: «В магазинах нет ни сахару, ни крупы – ничего нет, и воду развозят в бочках, ибо из реки ее пить нельзя. Утром, как в войну, люди стоят в очередь за хлебом, полусырым, разваливающимся. Если утром не купят – всё». Это – картина жизни Красноярского края [Астафьев 2009: 317]. Похожая история – на дальних лесозаготовках страны. Даже на Секретариате ЦК КПСС отмечалось, что там может не хватать хлеба, сахара, жиров [Секретариат… 2020: 178–179].
Впрочем, советская система снабжения работала порой парадоксально. Михаил Ардов однажды обнаружил, что в магазине деревни Злобаево все заставлено бочками с оливковым маслом. В Москве его тогда было днем с огнем не достать, а тут никто не покупал, так как цена сильно превышала цену подсолнечного [Ардов 2004: 233]. Поддержала советская власть деревню! Но что там масло! В СССР каким-то чудом сохранялась относительно независимая от государства организация под названием Центросоюз, формально считавшаяся органом сельской потребкооперации (сельпо). Она покупала за рубежом дефицитную одежду, но продавать ее могла лишь в деревенских магазинах, где местные «модники» смотрели на нее как баран на новые ворота. И вот получалась картина, описанная И. Андреевой:
…Лопаты, ведра, чайные чашки, керосиновые лампы, плавленые сырки, пшено и гречка, сахар-песок, женские лифчики с пуговицами как кнопки баяна, калоши и валенки гигантских размеров. Но вдруг! В углу на неловких вешалках-плечиках – настоящий итальянский женский костюм из дивного шерстяного трикотажа! Или английское пальто из легкого мохера! Или французский джемпер – твоя давняя мечта! Или… да не может быть! – моднейшие итальянские сапоги! [Андреева 2009: 139–140].
Так выглядел элитный бутик времен развитого социализма.
И вот горожанки, плюнув на пустые прилавки гигантских универмагов, бросались по унылым деревенским дорогам «прочесывать сельпо» в поисках последних новинок моды. Неисповедимы были пути советской торговли.
