О том, что со стороны пастыря-проповедника предлагаемые им наставления многим с различными наклонностями слушателям должны так споспешествовать добродетелям всех и каждого, чтобы в то же время не усилить в них противоположных пороков.
Пастырь душ должен еще тщательно заботиться, чтобы при разнообразии проповеди, вызываемом различным состоянием слушателей, непременно предлагалось врачевство, сообразное с язвами каждого. Но если нелегко послужить всем порознь во всем, если трудно наставить со всесторонней осмотрительностью каждого в свойственных ему слабостях, то гораздо труднее в одно и то же время одним и тем же словом наставлять слушателей многочисленных с многоразличными недугами. Здесь слово пастыря должно быть соразмерено с таким искусством и умением, чтобы каждый из слушателей находил в нем для себя приличное своему недугу врачевание и вместе с тем само оно не заключало в себе разноречия, – чтобы разом проходило, так сказать, золотой срединой между противоположными страстями и, подобно обоюдоострому мечу, с разных сторон рассекало и поражало восстания плотских помыслов, предохраняя таким образом от крайностей увлечения. Пусть же пастырь-проповедник, идя этим путем, внушает добродетель людям различных характеров и положений так, чтобы она ни в ком не превратилась в противоположную слабость: людям гордым пусть проповедует смирение, но так, чтобы у робких и боязливых не усилить страха и не довести их до уныния и отчаяния, а боязливым и робким пусть внушает сознание собственного достоинства, но опять так, чтобы у гордых не усилить чрез это необузданной надменности; ленивым и беспечным пусть проповедует заботливость о добром делании, но так, чтобы у суетливых не увеличить своеволия неумеренной ревности, а суетливым пусть указывает меру и ограничивает их ретивость, но тоже так, чтобы чрез это не содействовать недеятельности беспечных; у пылких и нетерпеливых пусть обуздывает раздражительность, но так, чтобы равнодушным и косным не поблажать тем самым в их небрежности, а у медлительных и хладнокровных пусть возбуждает ревность, но притом так, чтобы пылкие и раздражительные, слыша это возбуждение, не увлекались до неумеренной и фанатической горячности; скупых пусть располагает к щедрости, но так, чтобы не давать повода к расточительности нарушением всяких правил умеренности, а расточительным пусть возвещает бережливость, но вместе с тем и остерегается, как бы этим благим советом своим не повлиять на усиление любостяжательности и скупости людей противоположного направления; невоздержным людям пусть ставит в пример подражания супружество, восписуя ему похвалу воздержания, но так, чтобы воздерживающиеся супруги не возбуждались этим к излишеству и не находили в том для себя послабления, а воздержным пусть восхваляет целомудренную чистоту девства, но все-таки так, чтобы в глазах супругов нисколько не унижалось их брачное ложе, и никто из них не доходил до пренебрежения чадородием. Вообще, проповедуя, так должно внушать добро, чтобы к проповедуемому добру не примешалось стороной и зло. Так должно восхвалять верховное благо, чтобы не пренебрегать и низшим. Так должно заботиться о низшем, чтобы не считать его достаточным, а всегда стремиться к высшему.
О том, что требуется в наставлении проповедника, предлагаемом одному, одержимому различными недугами.
Хотя трудно проповеднику в деле общей проповеди следить за тайными и сокровенными движениями своих слушателей, всех и каждого, и, как на палестре, обладать искусством обращаться во все стороны, однако не меньший труд предстоит ему, когда он должен проповедовать и давать различные наставления одному, преданному разным порокам. Ибо большей частью бывает так, что, кто по природе слишком весел, тот чрезмерно поражается и сокрушается при постигающей его внезапной печали. Итак, на обязанности проповедника лежит долговременную печаль облегчать, не увеличивая природной веселости, и природную веселость обуздывать, не увеличивая временной скорби. Один страждет привычкой чрезмерной поспешности, но иногда там, где требуется быстрота деятельности, стесняется внезапно овладевающей робостью; а другой подвержен бывает неумеренной робости, с которой уже свыкся, но иногда побуждается в желаниях своих неблагоразумием решиться на опрометчивость. Для сего в первом надлежит рассеять вдруг появляющуюся робость, но так, чтобы чрез это не усилить издавна вкоренившуюся опрометчивость; а в последнем нужно обуздать неожиданно появляющуюся послушность, но так, чтобы не усилить чрез это природную робость. И что удивительного, если врачи душ совмещают и соблюдают это, когда таковым же искусством умения распознавать и располагать способы врачевания руководятся и те, кои врачуют не души, а тело? Так, нередко бывает, что слабое тело удручается сильным недугом, каковому недугу следовало бы противодействовать и сильными средствами, но слабый организм тела не в состоянии выдержать средств сильных. Посему сведущий и опытный врач старается так устранить привившуюся болезнь, применяясь
к состоянию больного, чтобы не увеличить природную слабость тела и на случай вместе с болезнью не прекратить самой жизни. И потому предлагает больному врачевство с таким умением дела, чтобы оно в одно и то же время и служило к облегчению недуга, и не отягощало природной слабости. Итак, если врачевство телесное, нераздельно употребляемое, может иметь действие раздельное (ибо истинное врачевство в том и состоит, когда оно и появляющейся болезни помогает, и природного расположения не расстраивает), то почему же врачевание духовное, в одной и той же проповеди предложенное, не может помогать таким же образом в различных болезнях нравственных, которое тем гибче и разборчивее должно совершаться, чем большей утонченности требует того невидимость самого предмета?