«Обратно заработает»

В марте 1917 года Государь с семьёй и той частью окружения, что не предала их, оказался под арестом. Выходить дозволялось только в сад, где за Царём через решётку жадно наблюдала наглая толпа. Иногда она осыпáла Николая Александровича насмешками. Лишь у немногих во взгляде читались боль и сочувствие.

В это время революционный Петроград готовился, по воспоминаниям дочери Евгения Боткина Татьяны, к празднику – похоронам жертв революции. Священников решили не звать, поэтому бóльшую часть и без того немногочисленных тел родственники погибших тайно унесли и предали земле сами. Чтобы не отменять «праздник», пришлось набирать по мертвецким каких-то китайцев, умерших от тифа, и неизвестных покойников. Хоронили их очень торжественно в красных гробах на Марсовом поле. Подобное мероприятие провели и в Царском Селе. Там жертв революции оказалось совсем мало – шестеро солдат, угоревших пьяными в подвале магазина. К ним присоединили кухарку, умершую в больнице, и стрелка, погибшего при усмирении бунта в Петрограде. Похоронить их решили под окнами кабинета Государя, рассчитывая этим оскорбить его. Погода была прекрасная, зеленели почки на деревьях, но едва под звуки «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» в ограду парка стали вносить красные гробы, как солнце заволокло тучами и густыми хлопьями повалил мокрый снег, заслоняя безумное зрелище от глаз Царской семьи.

* * *

Та же весна семнадцатого. Когда земля оттаяла, а дети начали поправляться после тяжело перенесённой ими кори, Государь предложил всем арестованным с ним в Царском Селе немного потрудиться. За дело взялись и семья, и приближённые. Выкопали грядки, посеяли овощи, которые им не суждено было собрать.

До отправки арестантов в Тобольск оставались считанные дни. Императрица всё ещё была слишком слаба, но с улыбкой за всем наблюдала. Иногда к ней подходили солдаты охраны, с которыми она подолгу разговаривала. Те удивлялись, не встречая со стороны Александры Фёдоровны ни малейшего пренебрежения. Уважение их к Царской семье росло, и лишь немногие – самые злобные – демонстрировали свою ненависть. Один, например, тайно бросил в печку пару башмачков Царицы, после это открылось.

Когда закончили с грядками, Государь предложил срезать засохшие деревья парка и разделать их на дрова. Он всегда был очень вынослив и любил трудиться. Как-то раз охранявший их солдат не удержался и воскликнул: «Ведь, если ему дать кусок земли, и чтобы он сам на нём работал, так скоро опять всю Россию заработает». Наверное, он мог бы. Царь, судя по развитию событий, оставался единственным человеком в стране, способным с ней управляться. Это стало ясно почти сразу, когда начали слабеть, а затем и вовсе рухнули фронты. Те, кому казалось, что они знают, что делать, – оказались ни на что не годны, и воцарился кровавый хаос. Несчастная, ослепшая страна, где лишь дети сохранили способность видеть.

Май 1917 г. «Всемилостивейший Государь! Николай Александрович! Если Вам тяжко переносить заключение своё, верьте и знайте, что миллионы русских сердец оплакивают Вас как страдальца за Святую Русь. На нашей планете, начиная Спасителем, немало было страдальцев; и не [только на] Вашу долю выпала эта горькая чаша. Люди злы, но миллионы русских сердец возносят мольбы к Богу об утешении Вас. Молитесь же и бодрствуйте! Верный и неизменный Вам 12-летний Георгий».

Часть III

Верные

В этой части мы поговорим о тех, кто сохранил верность Царской семье. Нет нужды объяснять, почему это имеет огромную важность. Ведь именно эти мученики явили собой пример того, как дóлжно служить родине и помазанникам Божиим, данным нам ради того, чтобы Русь была подлинно святой Русью, а не ареной для схватки политических партий и их вождей.

«Если к делам врача присоединяется вера…»

Третьего февраля 2016 года Евгений Сергеевич Боткин был причислен Русской Церковью к лику святых. За его прославление ратовали православные медики. Многие оценили подвиг врача, сохранившего верность своим пациентам – оклеветанным, преследуемым. Но оценили они не только это.

Евгений Сергеевич прошёл путь от неверия к святости, как хороший доктор идёт к больному, лишив себя права выбора – идти или нет. Много десятилетий говорить о нём было запрещено. Он лежал в это время в безымянной могиле, как враг народа, казнённый без суда и следствия. При этом именем его отца, Сергея Петровича Боткина, была названа одна из самых известных клиник в стране.

Евгений был четвёртым ребёнком в семье. Мать его была редкой женщиной, достойной мужа: играла на множестве инструментов; тонко понимала музыку и литературу; в совершенстве владела несколькими языками. Супруги вместе устраивали знаменитые Боткинские субботы, на которые собирались родственники, в том числе поэт Афанасий Фет и меценат Павел Третьяков, и друзья, такие как основатель российской физиологии Иван Сеченов, писатель Михаил Салтыков-Щедрин, композиторы Александр Бородин и Милий Балакирев.

В этой чудесной атмосфере прошло раннее детство Евгения. Брат Пётр позже вспоминал: «Внутренне добрый, с необычайной душой, он испытывал ужас от любой схватки или драки. Мы, другие мальчишки, бывало, дрались с неистовством. Он, по обыкновению своему, не участвовал в наших поединках, но когда кулачный бой принимал опасный характер, он, рискуя получить травму, останавливал дерущихся…».

Здесь проглядывает образ будущего военного врача. Евгению Сергеевичу доводилось перевязывать раненых на передовой, когда снаряды рвались так близко, что его осыпáло землёй.

По желанию матери Евгений получил домашнее образование, а после её смерти (мальчик пережил это событие в десятилетнем возрасте) поступил сразу в пятый класс гимназии. С отличием закончил военно-медицинскую академию. Отец успел порадоваться за него, но в тот же год Сергея Петровича не стало. Пётр Боткин вспоминал, как тяжело Евгений пережил эту потерю: «Я приехал на могилу к отцу и вдруг на пустынном кладбище услышал рыдания. Подойдя ближе, увидел лежащего на снегу брата. "Ах, это ты, Петя, вот пришёл с папой поговорить", – и снова рыдания. А через час никому во время приёма больных и в голову не могло прийти, что этот спокойный, уверенный в себе и властный человек мог рыдать, как ребёнок».

Женился Евгений Сергеевич в двадцать пять лет на 18-летней дворянке Ольге Владимировне Мануйловой. Поначалу жизнь супругов складывалась вполне благополучно: Ольга рано осиротела, и муж стал для неё всем. Но чрезвычайная занятость мужа вызывала огорчение Ольги Владимировны – он работал в трёх и более местах, следуя примеру отца и многих других медиков той эпохи. Из Придворной капеллы спешил в Мариинскую больницу, оттуда – в Военно-медицинскую академию, где преподавал. И это не считая командировок…

Ольга была религиозна, а Евгений Сергеевич поначалу относился к вере скептически, переменился он лишь позже. «Среди нас было мало верующих, – писал он о выпускниках академии незадолго до казни, летом 1918-го, – но принципы, исповедуемые каждым, были близки к христианским. Если к делам врача присоединяется вера, то это по особой к нему милости Божией. Одним из таких счастливцев – путём тяжкого испытания, потери моего первенца, полугодовалого сыночка Серёжи, – оказался и я».

Русско-японская война была первой в жизни Боткина. Итогом затянувшейся военной «командировки» стали два боевых ордена, опыт помощи раненым и огромная усталость.

Однажды при ночном обходе Георгиевского госпиталя Евгений Сергеевич увидел, как раненный в грудь солдатик обнимает в бреду санитара. Когда Боткин пощупал его пульс и погладил, раненый потащил обе его руки к своим губам и начал их целовать, вообразив, что это пришла мать. Затем стал звать пришедшего тятей – и вновь руку к губам. Боткин вспоминал всё, что видел, – и поражался, что никто из страдальцев «не жалуется, никто не спрашивает: "За что, за что я страдаю?" – как ропщут люди нашего круга, когда Бог посылает им испытания».

Раз во время выезда на передовую Евгений Сергеевич попал под артобстрел. Первая шрапнель разорвалась вдалеке, но затем снаряды начали ложиться всё ближе. Боткин хотел уже покинуть опасное место, как вдруг увидел раненного в ногу солдата. «Это был перст Божий, который и решил мой день», – вспоминал Боткин. «Иди спокойно, – сказал он раненому, – я останусь за тебя». Взял санитарную сумку и отправился к артиллеристам. Орудия били непрерывно, и земля, покрытая цветочками, тряслась под ногами, а там, где падали японские снаряды, буквально стонала. Впрочем, за себя Боткин не боялся: «Никогда ещё я не ощущал в такой мере силу своей веры. Я был совершенно убеждён, что, как ни велик риск, которому я подвергался, я не буду убит, если Бог того не пожелает; а если пожелает – на то Его святая воля».

Когда сверху раздался зов: «Носилки!», он побежал туда вместе с санитарами посмотреть, нет ли истекающих кровью. Оказал помощь, присел ненадолго отдохнуть.

«Один из батарейных санитаров, красивый парень Кимеров, смотрел на меня, смотрел, наконец выполз и сел подле меня. Жаль ли ему стало видеть меня одиноким, совестно ли, что они покинули меня, или моё место ему казалось заколдованным, – уж не знаю. Он оказался, как и вся батарея, впрочем, первый раз в бою, и мы повели беседу на тему о воле Божией… Над нами и около нас так и рвало – казалось, японцы избрали своей целью ваш склон, но во время работы огня не замечаешь».

В записях Евгения Сергеевича подкупает отсутствие цинизма, с одной стороны, и пафоса – с другой. Он удивительно ровно шёл всю жизнь между крайностями: живой, радостный и в то же время тяжело переживающий за людей.

Жена и дети давно заждались Евгения Сергеевича. А ещё его ждал Цесаревич Алексей, несчастный ребёнок, родившийся с тяжёлой наследственной болезнью – гемофилией. Болезни крови были предметом докторской диссертации Евгения Сергеевича. Это предопределило выбор Императрицы Александры Фёдоровны, кому стать новым лейб-медиком Царской семьи.

Супруга Евгения Сергеевича рассчитывала, что в Царском Селе муж сможет уделять ей больше времени.

Но, увы – Цесаревич Алексей был тяжело болен, да и здоровье Государыни оставляло желать много лучшего. Из-за отёков Императрица носила специальную обувь и не могла долго гулять. Приступы сердцебиения и головные боли надолго приковывали её к постели. Навалилась на Боткина и масса других обязанностей.

И его отношения с женой начали стремительно ухудшаться.

«Жизнь при дворе была не очень весёлой, и ничто не вносило разнообразия в её монотонность, – вспоминала дочь Евгения Сергеевича Татьяна. – Мама ужасно скучала».

Ольга Владимировна томилась, ей начало казаться, что жизнь проходит мимо. Она влюбилась в учителя своих сыновей, прибалтийского немца Фридриха Лихингера, который был почти вдвое младше её, и вскоре стала жить с ним открыто, потребовав у мужа развода. Однако не только старшие сыновья, но и младшие дети – Татьяна и мамин любимчик Глеб – решили остаться с отцом.

* * *

В это время доктор Боткин очень сблизился с Цесаревичем, который ужасно страдал. Евгений Сергеевич целые ночи проводил у его постели, и мальчик однажды признался ему: «Я вас люблю всем своим маленьким сердцем». Евгений Сергеевич улыбнулся. Редко ему приходилось улыбаться, когда речь шла об этом ребёнке.

«Боли становились невыносимыми. Во дворце раздавались крики и плач мальчика, – вспоминал начальник дворцовой охраны Александр Спиридович. – Температура быстро поднималась. Боткин ни на минуту не отходил от ребёнка». «Я глубоко удивлён их энергией и самоотверженностью, – писал преподаватель Алексея и великих княжон Пьер Жильяр о докторах Владимире Деревенко и Евгении Боткине. – Помню, как после долгих ночных дежурств они радовались, что их маленький пациент снова в безопасности. Но улучшение наследника приписывалось не им, а… Распутину».

Распутина Евгений Сергеевич недолюбливал, полагал, что тот изображает из себя старца, не являясь им на самом деле. Он даже отказался принять этого человека у себя дома в качестве пациента. Впрочем, будучи врачом, не мог отказать в помощи вовсе и отправился к больному лично. Виделись они всего несколько раз в жизни, но это не помешало появлению слухов, что будто бы Евгений Сергеевич – поклонник Распутина. Это была неправда, но бесконечно больше, чем Григория, Боткин презирал тех, кто организовал травлю этого мужика. Он был убеждён, что Распутин лишь повод.

«Если бы не было Распутина, – сказал однажды доктор, – то противники Царской Семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой – из меня, из кого хочешь».

* * *

Для отношения Евгения Васильевича Боткина к Царской Семье можно подобрать только одно слово – любовь. И чем больше он узнавал этих людей, тем прочнее становилось это чувство. Жила семья скромнее, чем множество аристократов или купцов. Красноармейцев в Ипатьевском доме удивляло потом, что Император носит заштопанную одежду и изношенные сапоги. Камердинер рассказывал им, что и перед революцией его господин носил то же самое. Цесаревич донашивал старые ночные рубашки великих княжон. Девочки не имели во дворце отдельных комнат, жили по двое и спали на простых солдатских кроватях…

Бессонные ночи, тяжкий труд подорвали здоровье Евгения Сергеевича. Он так уставал, что засыпал в ванне, и лишь когда вода остывала, с трудом добирался до постели. Всё сильнее болела нога, пришлось завести костыль. Временами ему становилось совсем худо. И тогда он менялся ролями с Анастасией, становясь её «пациентом». Великая княжна так привязалась к Боткину, что рвалась подавать ему мыло в ванной, дежурила у него в ногах, примостившись на диване, не упускала случая рассмешить.

Очень дружен был Боткин и с великой княжной Ольгой Николаевной. У неё было доброе сердце. Когда в двадцать лет Ольга начала получать небольшие карманные деньги, то первым делом вызвалась оплатить лечение мальчика-калеки, которого часто видела во время прогулок ковыляющим на костылях.

«Когда я вас слушаю, – сказала она однажды доктору Боткину, – мне кажется, что я вижу в глубине старого колодца чистую воду».

В 1913-м Царская семья едва его не лишилась. Началось всё с того, что во время торжеств в честь 300-летия Дома Романовых великая княжна Татьяна выпила воды из первого попавшегося крана и заболела тифом. Евгений Сергеевич выходил свою пациентку, но заразился сам. Его положение оказалось много хуже, так как дежурства у постели царевны довели Боткина до полного истощения и сильной сердечной недостаточности. Лечил его брат Александр Боткин, неутомимый путешественник и изобретатель, а «по совместительству» – ещё и доктор наук в области медицины.

Другой брат – Пётр Сергеевич, дипломат, узнав из телеграммы, что Евгений совсем плох, примчался в Россию из Лиссабона, пересаживаясь с экспресса на экспресс. Между тем Евгению Сергеевичу стало лучше. «Увидев меня, – писал Пётр, – он улыбнулся такой хорошо знакомой его близким улыбкой, почти нежной, очень русской».

«Он нас напугал, – сказал Государь Петру Сергеевичу. – Когда вас уведомили телеграммой, я был в большой тревоге… Он был так слаб, так переработался… Ну, теперь это позади, Бог взял его ещё раз под Свою защиту. Ваш брат для меня больше, чем друг… Он всё принимает к сердцу, что с нами случается. Он даже делит с нами болезнь».

Незадолго перед Первой мировой войной Евгений Сергеевич написал детям из Крыма: «Поддерживайте и берегите друг друга, мои золотые, и помните, что каждые трое из вас должны четвёртому заменять меня. Господь с вами, мои ненаглядные».

Когда началась война, была надежда, что это ненадолго, что вернутся радостные дни, но эти мечты таяли с каждым днём.

«Мой брат навестил меня в Санкт-Петербурге с двумя своими сыновьями, – вспоминал Пётр Боткин. – "Они сегодня оба уходят на фронт", – сказал мне просто Евгений, как если б сказал: "Они идут в оперу". Я не мог смотреть ему в лицо, потому что боялся прочесть в его глазах то, что он так тщательно скрывал: боль своего сердца при виде этих двух молодых жизней, уходящих от него впервые, а может быть, и навсегда…»

Одного из сыновей, двадцатилетнего Дмитрия, назначили в разведку. Потом была телеграмма: «Ваш сын Дмитрий во время наступления попал в засаду. Считается пропавшим без вести. Надеемся найти его живым».

Не нашли.

В тот страшный вечер, когда стало известно, что надежды больше нет, Евгений Сергеевич не проявлял никаких эмоций. Когда разговаривал со знакомым, его лицо оставалось неподвижным, голос был совершенно спокойным. Лишь оставшись наедине с Татьяной и Глебом, он тихо произнёс: «Всё кончено. Он мёртв» – и горько заплакал.

Спасала только работа, и не его одного. Императрица и великие княжны тоже очень много времени проводили в госпиталях. Там увидел царевен поэт Сергей Есенин, написавший:

 

Где тени бледные и горестные муки,

Они Тому, Кто шёл страдать за нас,

Протягивают царственные руки,

Благословляя их к грядущей жизни час.

 

Только в Царском Селе Боткин открыл 30 лазаретов. Как всегда, работал на пределе человеческих сил. Как-то раз, вспоминала одна медсестра, Евгений Сергеевич подошёл к постели солдата, из крестьянской семьи. Тот из-за тяжёлого ранения не поправлялся, только худел и пребывал в угнетённом состоянии духа. Дело могло закончиться очень плохо.

«Голубчик, а чего бы ты хотел поесть?» – неожиданно спросил Боткин солдата.

«Я, ваше благородие, скушал бы жареных свиных ушек», – ответил тот. Одну из сестёр тут же послали на рынок. Больной съел то, что заказывал, и пошёл на поправку. «Представьте только, что ваш больной одинок, – внушал Евгений Сергеевич сёстрам. – А может, он лишён воздуха, света, необходимого для здоровья питания? Балуйте его».

Нужно лечить не болезнь, а больного, – это заветная мысль его отца Сергея Петровича. Имелось в виду, что люди различны, нельзя их лечить одинаково. Для Евгения Сергеевича эта мысль получила ещё одно измерение: нужно помнить о душе пациента, это очень много значит для исцеления.

* * *

Дыхание революции, всё более смрадное, многих сводило с ума. Люди не становились более ответственными, наоборот, – рассуждая о спасении России, энергично подталкивали её к гибели. Одним из подобных энтузиастов был поручик Сергей Сухотин, свой человек в великосветских кругах. Вскоре после Рождества 1916 года он заглянул к Боткиным. В тот же день Евгений Сергеевич позвал в гости фронтовика, которого лечил от ран, – офицера сибирских стрелков Константина Мельника.

Сухотин со злорадством взялся пересказать очередную сплетню о Распутине, довершив свой рассказ выводом, что Распутин и фрейлина Императрицы Анна Вырубова – несомненно, немецкие шпионы.

– Простите, – внезапно произнёс Мельник, – то, что вы здесь утверждаете, очень тяжкое обвинение. Если Вырубова шпионка, вы должны это доказать.

Сухотин обомлел, потом презрительно и бестолково начал говорить о каких-то интригах.

– Какие интриги? – попробовал уточнить Константин. – Если у вас есть доказательства, сообщите их полиции. А распространять слухи бессмысленно и опасно, особенно если это вредит Их Величествам.

– Я того же мнения, что и Мельник, – вмешался Евгений Сергеевич, желая положить конец этому разговору. – Такие вещи нельзя утверждать без доказательств. Во всяком случае, мы должны доверять нашему Государю при любых обстоятельствах.

Меньше чем через год Сухотин примет участие в убийстве Григория Распутина. Потом хорошо устроится при большевиках, женится на внучке Льва Толстого Софье, но не доживёт и до сорока, разбитый параличом.

Не пройдёт и трёх лет после разговора, как дочь Боткина Татьяна станет женой Константина Мельника. Боткин к этому времени будет уже расстрелян. «Доверять нашему Государю при любых обстоятельствах». Это была предельно точная и умная рекомендация, данная врачом тяжело заболевшей стране. Но время было такое, что люди больше всего верили лжецам.

* * *

В конце мая Евгений Сергеевич был временно выпущен из-под стражи. Заболела невестка, жена погибшего сына Дмитрия. Доктору передали, что она при смерти, но молодую вдову удалось выходить. Вернуться обратно под арест оказалось куда труднее, пришлось лично встречаться с Керенским. Тот, судя по всему, пытался отговорить Евгения Сергеевича, объяснял, что вскоре Царской семье придётся отправиться в ссылку, но Боткин был непреклонен.

Местом ссылки стал Тобольск, где атмосфера резко отличалась от столичной. Государя здесь продолжали чтить и видели в нём страстотерпца. Присылали конфеты, сахар, торты, копчёную рыбу, не говоря о деньгах. Боткин старался отплатить за это сторицей – врач с мировым именем, он бесплатно лечил всех, кто просил о помощи, брался за совершенно безнадёжных. Татьяна и Глеб жили с отцом.

Что будет дальше, никто не знал. В какой-то момент большевики прислали комиссара Василия Яковлева, обещавшего вывезти ссыльных в Москву. Но тут к делу подключился Екатеринбургский исполком, перенаправивший арестованных по другому маршруту…

Дети Евгения Сергеевича остались в Тобольске. Он догадывался, что ехать с ним в Екатеринбург слишком опасно. Лично за себя не боялся совершенно.

Как вспоминал один из охранников, «этот Боткин был великаном. На его лице, обрамлённом бородой, блестели из-за толстых стёкол очков пронизывающие глаза. Он носил всегда форму, которую ему пожаловал государь. Но в то время, когда Царь позволил себе снять погоны, Боткин воспротивился этому. Казалось, что он не желал признавать себя пленником».

В этом видели упрямство, но причины стойкости Евгения Сергеевича были в другом. Их понимаешь, читая его последнее письмо, так и не отправленное брату Александру.

«В сущности, я умер, умер для своих детей, для друзей, для дела», – пишет он. А далее рассказывает, как обрёл веру: ведь в работе врача так много христианского.

«Меня поддерживает убеждение, что “претерпевший до конца, тот и спасётся”. Это оправдывает и последнее моё решение, когда я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца. Как Авраам не поколебался по требованию Бога принести Ему в жертву своего единственного сына. И я твёрдо верю, что так же, как Бог спас тогда Исаака, Он спасёт теперь и моих детей, и Сам будет им отцом».

Детям в посланиях из дома Ипатьева он, конечно же, всего этого не открывал. Писал совсем другое: «Спите вы покойно, мои ненаглядные, драгоценные, да хранит и благословит вас Бог, а я целую и ласкаю вас бесконечно, как люблю. Ваш папа…».

Вот что писал о Евгении Сергеевиче цареубийца Яков Юровский: «Доктор Боткин был верный друг семьи. Во всех случаях по тем или иным нуждам семьи он выступал ходатаем. Он был душой и телом предан семье и переживал вместе с семьёй Романовых тяжесть их жизни».

А помощник Юровского Никулин как-то раз, кривляясь, взялся пересказать содержание одного из писем Евгения Сергеевича. Ему запомнились там такие слова: «…Должен тебе сообщить, что, когда Царь-Государь был в славе, я был с ним. И теперь, когда он в несчастье, я тоже считаю своим долгом находиться при нём».

Ведь эти нелюди понимали, что имеют дело со святым!

Он продолжал лечить, помогал всем, хотя сам тяжело болел. Страдая от холода и почечных колик, ещё в Тобольске отдал свою подбитую мехом шинель великой княжне Марии и Царице. Они потом кутались в неё вдвоём. Впрочем, все обречённые поддерживали друг друга, как могли. Императрица и её дочери ухаживали за своим доктором, кололи ему лекарства. «Страдает очень сильно…», – писала в дневнике Императрица. В другой раз рассказала, как Царь читал 12-ю главу Евангелия, а потом они с доктором Боткиным её обсуждали. Речь идёт, очевидно, о 12-й главе Матфея, где фарисеи требуют от Христа знамения и слышат в ответ, что не дастся им иного знамения, кроме знамения Ионы пророка: Ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи (Мф. 12: 40). Это о смерти Его и Воскресении.

Для людей, готовящихся к смерти, эти слова много значат.