Плетение корзин

Плетение корзин из ивового прута, как и плетение лыковых лаптей, было едва ли не самым распространенным домашним занятием в деревне. Практически почти в каждой избе старик, сидя на конике, ковырял кочедыком лапоть или, при необходимости, плел корзину. Дело это очень нехитрое и ему обучались с детства. Тем не менее потребность в таких изделиях была столь велика, что во многих волостях, расположенных по берегам рек и озер с зарослями корзиночной ивы плетением занимались профессионально, как ремеслом.

Дело в том, что далеко не всякая ива годится для плетения. Например, ветла и ракита либо верба, бредина, принадлежащие к ивовым, для этого непригодны: они хрупки. А нередко густые заросли по сырым берегам состоят именно из ветлы либо ракиты, и, чтобы нарезать хотя бы вязанку прутьев, нужно еще поискать подходящий материал. Лучше всего подходит для работы краснотал и порода ивы, так и называющаяся – корзиночная. Однако плели не только из ивы. Например, крупные и грубые изделия изготовляли и из черемухи с ее вязкой гибкой древесиной. Особого рода небольшие, плотно сплетенные корзинки-чашки, корноватки, или корневатки, в которых формовалось тесто для выпечки хлеба, делались из корней сосны. Это дерево, предпочитающее песчаную почву и в поисках влаги и питательных веществ запускающее свои корни очень глубоко, обладает многометровыми тонкими ровными корнями, напоминающими веревки; по осыпающимся песчаным речным обрывам можно увидеть такие обнажившиеся, свисающие вниз корни. Во множестве плели огромные заплечные крошни для переноски легких грузов, например сена.

Ива шла не только на всем известные корзины разной формы и размера, до огромных кошевок на сани и тарантасы, но также на изготовление легкой дачной мебели.

Огромными запасами ивовых обладал и обладает посейчас низменный Озерный край с его заболоченными почвами. Здесь плетение корзин было распространено в Петербургской и Новгородской губерниях. В Гдовском уезде Петербургской губернии в начале ХХ века вырабатывали этим промыслом до 50 тысяч рублей в год, в среднем по 150 рублей на двор. Там же плели решета, изготовляя за вечер до двух штук стоимостью от 10 до 20 копеек. Центром плетения корзин в крае были Петергофский и отчасти Гдовский уезды, а также Устюжский и Новгородский уезды Новгородской губернии. В Петергофском уезде плели два сорта корзин: очищенные, белого прута, и неочищенные – черного прута. Главными центрами плетения были деревни Мишелево (70 дворов), Пирожки (42 двора) и Стародворье (28 дворов в 1912 году); работали корзины почти во всех дворах, в основном белые, раскупавшиеся петербургскими дачниками. А в Гдовском уезде в 500 домах делали корзины для рыбаков Псковского и Чудского озер. В среднем мастер зарабатывал до 100 рублей в год. В Устюжском уезде в начале ХХ века считалось до 280 корзинщиков, вырабатывавших в год чистого дохода около 2,5 тысяч рублей. В Новгородском уезде их было немного больше – около 100 дворов с выработкой 7000 рублей и годовым выпуском 28 тысяч корзин. Довольно широко развит был плетеночный промысел в Поволжье. Он был распространен преимущественно в Казанской губернии с ее 1800 кустарями, а также в Саратовской, где было 1200 кустарей-корзинщиков.

Резкое преобладание гужевого транспорта даже в начале ХХ века требовало огромного количества плетеных кошевок для крестьянских саней-дровней, неудобных при перевозке мелких грузов и людей, а также для колесных экипажей – тарантасов. Большое количество плетенок для экипажей готовили в славной своим экипажным промыслом Казанской губернии, в Чебоксарском и Царевококшайском уездах. В Вятской губернии в Вятском, Малмыжском, Котельническом и Нолинском уездах в ряде волостей также изготовляли кошевки. В деревнях Грухинская и Соломинская Кстинской волости Вятского уезда делали даже щеголеватые кошевки, окованные мороженой жестью (с особым «морозным» узором) и обитые ковриком на спинке, а иногда и на боках – т. н. лежанки: в кошеве удобнее всего ехать полулежа, на сене или соломе, да еще и подстелив хотя бы рядно, а лучше – тюфяк. В общем, производство плетюшек, круглых для саней, угловатых для тарантасов, возовых для жита имело место почти во всех уездах. Годовой заработок составлял 20–25 рублей, на одни рабочие руки иногда приходилось 10–15 рублей. Таких мастеров в Вятской губернии было более 800, из них наибольшее число (310) приходилось на Елабужский уезд, где они встречались в 12 волостях из почти 20 волостей уезда, но сосредоточены почти все в пяти волостях. В Вятском уезде плетюшечники были сосредоточены в семи волостях из 21, а преимущественно в трех.

Считалось, что к началу ХХ века лозоплетением, как промыслом, в России занималось свыше 30 тысяч человек. Из них свыше 10 тысяч приходилось на Центрально-Черноземную область, а на втором месте были центрально-промышленные губернии, среди которых выделялась Московская. Здесь более всего прославились Звенигородский, Рузский и Коломенский уезды. В Звенигородском уезде, в Больших и Малых Вяземах, Шарапове, Кобякове и Бутынях, располагавшихся вблизи станции Голицыно, плели корзины для цветов, парфюмерных магазинов, кондитерских, бутылочных заводов; также выплетались игрушки и мебель. Видную роль в развитии промысла сыграла супруга Московского генерал-губернатора, князя Д. В. Голицына, которому принадлежали Большие Вяземы, княгиня Татьяна Васильевна Голицына. Для обучения окрестных крестьян тонкому изящному плетению она в 1840 году даже пригласила из Швейцарии мастера. В 1895 г. в уезде плетением занималось 208 семей, из которых 197 работали в собственных помещениях, не нанимая рабочих. То есть это были самые настоящие кустари. Поскольку сырье уже приходилось завозить издалека, даже из Новгородской губернии, у них возникли серьезные проблемы, и теперь на помощь им пришло Московское губернское земство. В Вяземах была устроена учебная корзиночная мастерская, а для руководства ею на обучение заграницу на средства предпринимателя Сергея Тимофеевича Морозова был отправлен мастер А. Березовский. В 1899 г. в Вяземах возникло Складочно-потребительское общество, защищавшее кустарей от скупщиков. В этом году его оборот составил 22 тысячи рублей, а через 10 лет он достиг 176 тысяч. В 1911 году при обществе для обучения детей кустарей мастерству была открыта специальная школа. Если в 1899 году в общество вошло 102 работника, то в 1913 году их было уже более 300. Ассортимент изделий насчитывал до 1000 наименований.

Другим центром подмосковного лозоплетения был Рузский уезд, где в 1870-х годах этим ремеслом занималось более 170 семейств в Ащеринской, Хотебцовской, Клементьевской и Горбатовской волостях. Здесь преимущественно производили дорожные корзины в виде наборов из трех-четырех корзин, вставлявшихся одна в другую. Но для работы в течение нескольких месяцев требовалось затратить 60–100 рублей на приобретение прута. В Рузе для снабжения кустарей материалом в 1894 году Московским земством был открыт склад. Земство поддерживало также селения Окатьевской волости Коломенского уезда, где, однако, промысел по объемам производства уступал Звенигородскому и Рузскому.

Разумеется, сплести обычную крестьянскую корзину для грибов или картофеля либо грубую кошевку на дровни нехитро. Значительно больше умения и аккуратности требовалось при изготовлении плетеной мебели, которое было распространено преимущественно в подгородных деревнях вокруг больших городов с их дачной жизнью. Здесь прут тщательно подбирался по размеру, хорошо очищался и даже иногда красился растительными либо анилиновыми красителями, а то и серебрился. Сплести легкий, изящный, но прочный дачный диван, кресло и даже столик – для этого нужно было приложить много и умения, и старания. Тем не менее таких изделий приготовлялось довольно много, и стоили они недешево. Однако мастера получали лишь незначительную часть стоимости такого трудоемкого изделия: львиная доля прибыли доставалась скупщикам и владельцам мебельных магазинов в городах.

Широкое распространение промысла связано и с большим спросом на изделия, и с доступностью дешевого, даже бесплатного и постоянно возобновлявшегося материала, и с простотой технологии, и с дешевизной инструмента. Требовался только легкий топорик для рубки прута, острый нож-косяк, щемялка – согнутая вдвое упругая проволока с небольшими полукольцевыми выгибами для прута, и щепало – круглая медная либо даже деревянная палочка с тремя или четырьмя угловатыми вырезами на торце, образующими заостренные три или четыре зуба.

Резали иву с ноября по март, когда растение находилось в полном покое. Связки срезанных прутьев хранили в сухом, темном и не слишком холодном месте, чтобы дерево не промерзало. Перед сниманием коры прутья вымачивали или даже вываривали в воде либо держали над паром. Связки погружали в воду стоя, комлем вниз, на решетчатый поддон мочила. Для снятия коры прут вставлялся толстым концом между ветвями щемялки и протягивался во всю длину, после чего вся кора легко снималась рукой. Снимать кору или подскабливать ее ножом нельзя, т. к. повреждается верхний слой, и прут теряет товарный вид. Снятая кора в огромных связках продавалась для дубления кож. Затем прутья сушили и отбеливали на солнце, два-три дня, а под навесом при дождливой погоде – пять-шесть дней. Толстые прутья раскалывали по длине на три или четыре доли щепалом: обрезав комель и сделав в нем глубокие три или четыре надреза, прут насаживали на щепало и протягивали его рукой. Полученные «шины» шли на выделку т. н. шинного товара. Делались и строганные шины с помощью особого струга, придававшего пруту в сечении чечевицеобразную форму.

В торговле различался серый, или зеленый товар, самый грубый, из неочищенного прута, в основном товарные корзины, белый товар – дорожные, ручные, имевшие форму чемодана, бельевые, булочные корзины, художественный товар, мебель и товар для экипажного и колясочного производства. В четырех последних видах изделий обычно комбинировали круглый прут с шиной. Плетение начинается со дна. Заложив основание из длинных радиальных прутьев, по размеру будущей корзины, затем вперемежку заплетают его предварительно вымоченными прутьями. Плетут всегда слева направо. Первый прут начинают плести с толстого конца, следующий – с тонкого и т. д. Время от времени вплетенные ряды прутьев слегка прибивают для большей плотности. Самое сложное заключается в том, чтобы умело заплести кромки, иначе изделие рассыплется при эксплуатации. При четырехугольных корзинах и сложных изделиях употребляли доски с дырами в несколько рядов, в которые втыкали прутья основы. Но с приспособлениями и из шинованного прута работали только хороший, дорогой товар. А простые крестьянские корзины плелись просто, без приспособлений и отделки, прямо на руках. И выделывалось их – многие миллионы.

Работа с берестой, лыком и мочалом

Органически слившийся с окружающей природной средой обитания, русский крестьянин великолепно знал свойства своего главного сырьевого ресурса, дерева, и владел всеми приемами его использования. Не было ни одной древесной и кустарниковой породы, которая не шла бы в дело. Но главным кормильцем были липа и береза. Луб, лыко, мочало, береста, мягкая либо твердая мелкослойная древесина ставили липу и березу русских лесов наравне с кокосовой пальмой на островах Полинезии.

Толстая потрескавшаяся кора березы шла на приготовление дегтя. Но из тонкой плотной чистой бересты во множестве готовили массу полезных вещей. Самые крупные пластины бересты, легко снимающейся с дерева во время сокотечения (даже не нужно рубить дерево: очищенное от бересты, оно быстро зарастет грубой крепкой корой) использовались в строительстве как гидроизоляционный материал. Их клали на фундамент под нижние венцы, под подоконники, настилали на обрешетку крыши под кровельный тес. Густо пропитанная антисептическим смолистым веществом, береста почти не гниет. Непригодные в строительстве мелкие куски, снятые с участков ствола с сучками, резались на ленты между двумя воткнутыми в чурбак лезвиями, и после очистки от верхнего слоя они шли на плетение. Много чего плелось из бересты: затейливые угловатые детские погремушки, лопаточники – узкие чехлы для лопаток и точильных брусков, применявшихся для правки кос, ножны для ножей, ступни – подобие лаптей, но жестких, без обор, иногда низких, открытых, как лапти, иногда с широкими высокими берцами, наподобие полусапожек, кузовки и большие заплечные, напоминающие ранец пестери (пехтери) с клапанами – на все годилась эластичная береста.

Но, пожалуй, более всего была распространена берестяная посуда – туеса, или бураки, цилиндрические сосуды с плотно закрывавшейся крышкой, емкостью от литра до ведра. Использовались они для хранения воды, кваса, пива, браги, молока дома и в поле; особенно удобны были бураки летом, в жару: содержащийся в бересте антисептик препятствовал закисанию содержимого, а незначительная фильтрация жидкости через микроскопические поры (в жару туесок с водой кажется слегка влажноватым снаружи) охлаждала ее. Туеса, или бураки, делались по всей России, но главным образом их производство было сосредоточено в Пермской, Вятской, Вологодской и Архангельской губерниях, в других же местностях этим ремеслом были заняты отдельные мастера. В Уральском районе бурачный промысел составлял заметную долю кустарного производства. В Пермской губернии бураки делались преимущественно в Соликамском, Верхотурском, Осиновском и Красноуфимском уездах, а в Вятской – в Глазовском, Вятском и Елабужском уездах. В Верхотурье белых (некрашеных) бураков в начале ХХ века изготовляли до 60 тысяч, на 7200 рублей, да еще крашеных 25 тысяч на 3700 рублей. Верхотурские бураки славились изящной внешностью (тисненые, расписные, лакированные, с переводными картинками и пр.). Средний заработок кустаря в год составлял 30 рублей, или 20 копеек в день. Употреблялась форма мелкого семейного производства, в котором были заняты и женщины с детьми. Наемных рабочих не было. Все бурачники вели земледельческое хозяйство, уделяя промыслу свободное от полевых работ время. По обследованиям, рабочий год считали в 150 дней, рабочий день – 14 часов.

В мае-июне, недалеко от дома, не далее 20–25 верст, заготавливали сколотни – берестяные цилиндры и пласты бересты на обшивку: в этот период сокотечения береста легко снимается. Иногда сколотни и бересту покупали у рабочих-углежогов, смолокуров и дегтярников. Чтобы снять сколотень, чистые от сучков участки ствола резали на чурбаки и загоняли между корой и берестой железку, тонкую, слегка выгнутую стальную пластину, обводя ее затем вокруг всего чурбака. Оставалось только, ударив молотком или обухом топора по чурбаку, выбить его из сколотня. Сотня сколотней на 100 крупных бураков стоила при их покупке 2 рубля, бересты на обшивку шло два пуда по 30–60 копеек, дерева на днища, крышки и ручки – на 40 копеек, а всего материала на 3 рубля. Таких бураков мастер делал по 10 штук в день, в продажу они шли по 5 рублей за сотню, т. е. за 10 дней, в которые кустарь делал сотню, ему оставалось 2 рубля, или по 20 копеек в день. Бурачнику был необходим плотничий топор стоимостью 75 копеек – 1 рубль, струг (скобель) двуручный с лезвием до 10 вершков, в 60 копеек, шило в 10 копеек, полукруглая малая стамеска в 15 копеек, лучковая пила в 40–50 копеек, а всего стоимость инструментов не превосходила 2 рубля 50 копеек. Если бурачник сам заготавливал сколотни, ему еще была нужна пила двуручная и железка на 1 рубль 75 копеек. В работе использовался самодельный станок в виде скамейки с двумя брусками в четыре вершка высотой и два вершка шириной, с выемкой по длине скамьи, в которой против бруска был сделан вырез. На расстоянии 4–5 вершков от первого бруска устанавливался второй, подвижный, такого же устройства брусок, но вершка на два выше. Он свободно передвигался по скамье. Для изготовления бурака нужны два цилиндра, внутренний целый и наружный сшивной. Плотно облегающий наружный цилиндр сшивался на плохих бураках узенькой полоской бересты, а чаще – на кромках делался замок, «ласточкин хвост». Наружный цилиндр был короче внутреннего, и кромки сколотня, как чулок, выворачивались наружу, загибаясь на наружный цилиндр. Иногда, в наиболее качественных изделиях, использовали два цельных цилиндра, плотно вставляя один в другой. Оставалось только вогнать в заготовку донце и плотно подогнать ручку из дранки. На донья и крышки шли осина, береза, а лучше всего кедр из сухоподстойных деревьев. Для придания товарного вида туеса снаружи иногда украшались тиснением с помощью железных штампов-трубочек, окрашивались, на них наносилась роспись и пр.

Из небольших цельных листов бересты также сшивались узкими берестяными полосками лукошки для грибов и ягод, с выгнутыми из березовых веток ручками. Они также нередко расписывались. Крестьяне Шемогодской и Нестеферовской волостей Устюжского уезда Вологодской губернии выделывали из тисненой и резной бересты лукошки, табакерки, шкатулки и т. п. Шемогодские берестяные изделия до сих пор привлекают внимание искусствоведов своим изяществом. На каркас из тонких дощечек накладывались пластины бересты с чисто выполненным прорезным растительным орнаментом; иногда для пущей красоты под бересту подкладывалась тончайшая цветная фольга. Плелись из узких полос бересты и простые угловатые кузовки для ягод и грибов, а также берестяные, реже лыковые зобницы – большие квадратные широкогорлые бутыли, из которых кормили лошадей овсом.

По весне целиком снимали кору с липы, замачивая ее затем на несколько дней где-либо в бочаге, озерце или речушке. В результате кора легко расслаивалась, давая толстый жесткий луб, эластичное лыко или мягкое мочало. Из больших пластин луба сшивали короба с плотно надевавшимися крышками, в которых хранили различное имущество, как в сундуках. Мочало шло в ткацкое производство на изготовление рогож, из которых затем шили кули. Довольно много мочала закупали столяры-мебельщики для набивки мягкой мебели. А лыко почти целиком использовалось на плетение лаптей.

Многие десятилетия лапоть был символом отсталости России, наравне с соломенными кровлями крестьянских изб. Так и говорилось: «Лапотная Россия», «мужик-лапотник» – что-то вроде дикаря, носящего обувь из древесной коры, чему удивлялись попавшие в Россию иностранцы.

В 1862 году в Париже открылась очередная Всемирная художественно-промышленная выставка. Она имела этнографический характер, и колониальные державы даже устраивали в своих павильонах декоративные туземные деревни, где привезенные из Африки или Полинезии туземцы занимались традиционными ремеслами. И в русском павильоне на сучьях огромной сухой ели были развешены изделия народных промыслов, в том числе и лапти. А рядом, во французском павильоне, была выставлена машина… для изготовления деревянных сабо. Тех самых деревянных долбленых башмаков, в которых ходили высокоцивилизованные шведские, норвежские, датские, голландские, бельгийские, немецкие, французские крестьяне…

Но согласитесь, что тяжелая, жесткая, плохо держащаяся на ноге деревянная колодка не идет ни в какое сравнение с легким, эластичным, хорошо сидящим на ноге лыковым лаптем. Холодно – можно намотать суконные онучи потолще, а то и подложить в лапти мелкого сухого сенца. Жарко – используются тонкие холщевые онучи. Конечно, даже хорошо сплетенный лапоть быстро промокает. Но точно так же промокают и даже разваливаются при ходьбе по грязи, лужам и талому снегу самые модные кожаные туфли самых известных фирм. Имелся у лаптя большой недостаток: он был непрочен и через неделю интенсивной ходьбы разваливался. Но на это было свое средство – лапоть с подковыркой: между лыками пропускали свитые пряди пеньки или развитой старой веревки.

Я хвалю лапоть не «теоретически». Правда, ходить в лаптях мне, слава Богу, не довелось, но примерять – примерял. В середине 50-х годов мы жили в селе, в глухой, северо-восточной части Кировской области, и мои одноклассники из окрестных деревень, в селе жившие в интернате, по субботам отправлялись домой: родных повидать, на родной печи полежать, хлеба и картох из дому принести на неделю. И, если мы учились во вторую смену, они в школу приходили уже в лаптях, чтобы с последнего урока сбежать за семь-восемь километров в родную деревню: не трепать же дорогую покупную обутку. Так мы из любопытства примеряли их лапти. Неплохо! Никому, конечно, и в голову не приходило посмеяться над «лапотниками». Да в конце 40-х годов лапти целыми связками и в нашем маленьком районном городке в хозяйственном магазине продавались.

Так что лапоть, если его сравнивать с сабо и даже с современной кожаной обувью – штука не простая.

Вот то, что для изготовления миллионов пар мужицких лаптей губились липовые леса – это да. Длина липового лыка большей частью 3 аршина; на пару лаптей шло 12 лык, а одна липка (употреблялись деревья только полутора вершков толщиной) дает три-четыре лыка, так что на пару лаптей нужно было три-четыре деревца. Правда, липа быстро отрастает вновь, образуя пышные кусты. И все равно липовые рощи к середине ХХ века исчезли в России, особенно там, где липа и без того была редкой – в северных лесах. Середина ХХ века указана потому, что еще после войны лапти можно было нередко увидеть на советских колхозниках.

Содранная с липок кора вымачивалась, очищалась и между двумя вбитыми в чурбан лезвиями резалась на узкие лыки. Из них и плели лапти на деревянной колодке, пользуясь кочедыком – большим искривленным железным шилом с деревянной рукояткой, а нет, так заостренным березовым сучком, срезанным вместе с частью ствола. Лапти в России были двух типов: московские, с лыками, расположенными под прямым углом, с округлыми носами, на одну ногу, и мордовские, с лыками, расположенными по диагонали, на левую и правую ноги. Проблема была с задником лаптя, куда сводились все лыки: если его заплести неумело, лапоть быстро развалится. По этому поводу даже существовал исторический анекдот: будто бы Петр Великий, любивший учиться всякому мастерству, попробовал сплести и немудрящий лапоть; плел-плел, а задник никак свести не может. С досады швырнул он недоплетенный лапоть в угол и сказал, что даже и не стоит учиться плести эту нищенскую обутку. Вот откуда, наверное, пошла молва о том, что лапоть – символ крестьянской дикости.

Кстати уж, мало кто знает, что в 1918 году, когда создавалась регулярная Красная армия и ее новое обмундирование, в состав этой формы вошли и… кожаные лапти, плетенные из ремешков.

Лапти были не только из липового лыка. Плелись и «вязни» из более жесткого вязового лыка. Плелись и чуни, или шептуны, из старых, разбитых молотком веревок: этой прочной обувью снабжались шахтеры, ходившие по россыпям каменного угля и пустой породы, и горновые, рабочие кричных горнов, пудлинговых, доменных и мартеновских печей и литейных вагранок, которым иной раз приходилось наступать на брызги расплавленного шлака и железа: туго свитая пеньковая веревка не горит, а только обугливается. Плелись берестяные лапти-ступни, иногда имевшие короткие широкие берцы, наподобие ботинка; это была рабочая обувь, наскоро надевавшаяся на двор, к скоту: береста не гниет, а на дворе было довольно грязно и сыро. Аккуратные праздничные, особенно женские лапотки плелись из окрашенных в разные цвета лык.

Прежде чем обуть лапоть, нога, начиная с пальцев и под колено, оборачивалась длинной узкой онучей – так же, как в Красной Армии позже, до самого 1945 года рядовые, носившие ботинки, оборачивали ногу до колена обмотками. На заднике лаптя были две петельки, через которые пропускалась длинная тонкая мочальная веревка – оборы. С их помощью лапоть слегка стягивался на ноге, и затем оборы по онучам крест-накрест обматывались вокруг голени, завязываясь под коленом. В надетых таким образом лаптях можно было выполнять любую работу, ходить по болотам и косогорам и даже плясать – они не сваливались с ноги. Летом крестьянки иногда обували лапти на босу ногу, предварительно надев на голени паголенки, толсто вывязанные орнаментированные шерстяные чулки без ступни.

Конечно, призывать к возврату назад, к лаптям, не стоит. Да где же и лыка нынче столько набрать. Но не стоит и хулить простой крестьянский лапоть.

Липа давала еще и мочало – довольно прочный тонкий внутренний слой липовой коры, отстававший при намокании. Его заготовка начиналась с мая и шла до конца июня – в период наибольшего сокодвижения у деревьев, когда легко снималась кора. Мочало заготовлялось длиной три или шесть аршин, с лип, достигших на высоте груди толщины четыре-пять вершков; более тонкие липки шли на заготовку лыка. На срубленных деревьях топором делались кольцеобразные надрезы, которыми и определялась длина мочала, затем кора надрезалась вдоль ствола и сдиралась с помощью деревянной лопаточки. С липового бревна в четыре вершка толщины и четыре сажени длины получалось около одного пуда коры, т. е. луба, с шестивершкового дерева длиной шесть саженей – около трех пудов. Один работник мог в день снять в среднем около 15 пудов луба. Снятый луб свозили – чем скорее, тем лучше – на «мочища», – запруженные места ручьев и речек или в специально выкопанные прудики, и погружали в воду на срок от 6 недель до трех месяцев. Затем вымоченный луб расправляли и сдирали мочало широкими лентами. Из пуда луба с нестарой липы получали 15 фунтов мочала.

В России существовал колоссальный мочальный промысел. Ведь мочало шло на набивку мягкой мебели, изготовлявшейся деревенскими кустарями, на тысячи километров веревок разной толщины (крестьянская конская сбруя нередко была мочальной), а главное – на рогожи. Рогожи служили и подстилками, и обивками кибиток, а преимущественно из них шили миллионы кулей, в которых перевозились по всей стране соль и хлеб в зерне и муке. Мочало сначала расчесывалось деревянными гребнями на узкие ленточки, сортировалось, затем из него на крестьянских ткацких станах-кроснах ткали рогожи разного размера, так же, как ткали холсты и сукно. Существовали даже небольшие рогожные фабрики: в 1892 году было зарегистрировано 51 фабричное заведение для выделки рогож и кулей с производством свыше 4 миллиона штук в год на сумму 373 700 рублей. Но большей частью производство это было в руках кустаря.

В торговле наиболее известны были следующие сорта рогож: парная, сотня которой весила восемь пудов; циновка, или рядная рогожа, сотканная из скрученных волокон мочала, в 17–20 пудов сотня; кулевая – в 13 четвертей длины и семь четвертей ширины; крышечная, или таевка, в 12 четвертей длины и шесть четвертей ширины; парусовка, размером 16 на восемь четвертей. Было также множество сортов, носивших разнообразные местные названия. Впрочем, большая часть рогож поступала на рынок в виде сшитых кулей. Наиболее распространены были т. н. пятериковые (на пять пудов муки) кули в два аршина длины и 22 вершка ширины (вес сотни – около пяти пудов) и девятериковые, в три аршина длины и полтора аршина ширины. Кроме изготовления рогож и кулей, мочало шло на приготовление канатов для оснащения речных судов. Для этого употреблялось мочало низшего сорта, например с косослойных деревьев. Чаще других выделывались канаты толщиною в два вершка («косяк») и в один вершок («легкость»). Общий размер мочального промысла учету не поддавался, но промысел медленно клонился к упадку в связи с распространением джутовых изделий.

Обработка лыка, мочала и бересты была широко развита по всей России, в том числе в Уральском промысловом районе, особенно в Вятской губернии, где занимавшихся этим промыслом кустарей в начале ХХ века было почти 25 тысяч. Таким образом, по числу рабочих рук этот промысел стоял здесь на первом месте. Кулевой, рогожный и лапотный промысел существовал здесь почти во всех уездах. В Глазовском, Яранском и Котельническом уездах треть занимающихся обделкой дерева кустарей составляли лапотники. В Нижегородской губернии в селе Смирново Ардатовского уезда лапотным делом занималось в конце XIX века до 300 человек, и каждый за зиму заготавливал до 400 пар. В селе Семеновском близ Кинешмы производили лаптей на 100 тысяч рублей. Из села Мыт Шуйского уезда Владимирской губернии отправляли в Москву 500 тысяч пар лаптей. В Уфимской губернии производство лаптей было самым распространенным промыслом, охватывая, по данным 1912 года, 659 промысловых дворов, находящихся в 46 селениях, население которых состояло из 2702 человек. Однако промысел этот повсюду падал: становилось меньше сырья, а кожаная обувь и валенки вытесняли лапти.

В сравнении с другими промысловиками, среди лапотников существовала поголовная безграмотность: в Вятской губернии среди мужчин грамотные едва достигали 1 %, среди женщин их совсем не было. Настолько же был низок и уровень экономической жизни кустаря-лапотника: беспосевных хозяйств здесь было почти 19 %, тогда как по губернии их существовало всего 10 %. Из 105 беспосевных дворов одной из волостей только 16 имели по одной лошади, остальные были безлошадные. Но лапотный промысел плохо выручал это беднейшее крестьянство: лапти сбывались в основном скупщикам на соседних базарах, которые покупали их в среднем по 6 копеек за пару и продавали по 8–10 копеек, получая на каждом рубле по 60 копеек барыша.

В Уфимской губернии было развито производство кулей и рогож – в Уфимском, Златоустовском и Стерлитамакском уездах. Здесь вырабатывалось в среднем около 5 миллионов пудов только одного мочала. В Пермской губернии главным центром этого промысла был Осиновский уезд, особенно Сарашевская и Крыловская волости. Это было связано с громадным спросом на кули на прикамских хлебных пристанях и проходивших по Каме соляных транспортах. Те же причины широкого развития промысла были в Алмазской и Петропавловской волостях Красноуфимского уезда. В Оханском уезде тканье рогож и кулей было сосредоточено в деревне Федорово Большесосновской волости, а в Соликамском уезде – исключительно в Верхнеязвинской волости. Всего же по стране обработкой липы было занято 113 тысяч человек, в т. ч. в Уральском районе – 30 тысяч. И на первом месте был рогожно-кулеткацкий промысел. Часть мочала поступала в ткацкие мастерские, а большая часть шла на Нижегородскую ярмарку. Рогожный промысел и плетение лаптей было развито и в Казанской, отчасти в Симбирской, Саратовской (Кузнецкий уезд) и Самарской (Бугульминский уезд) губерниях. Рогожников в Казанской губернии насчитывали до 5000 человек. Кули и рогожи вырабатывались в основном по заказу хлебных торговцев и скупщиков из их материала, заработок составлял от 40 до 100 рублей за зиму.

Существенное место занимало производство сит и решет, прежде всего в Костромской губернии, где главным центром промысла была Ковернинская волость Макарьевского уезда. Здесь их изготовлением было занято до 300 кустарей, а всего в губернии этим промыслом в начале ХХ века занималось около 370 человек. В промысле принимали участие все члены семьи, начиная с 12 лет. Женщина и дети готовили мочальные полотна, а мужчины занимались сборкой изделий. Все производство шло в жилой избе, без наемных рабочих. Работы начинались в сентябре и кончались перед началом полевых работ. Недельная производительность доходила до 300 штук сит и решет, но обычно кустарь вырабатывал не более 100 штук, а за сезон не более 3000. На 100 штук материала для обечаек шло на 2–2 рубля 50 копеек, столько же на лубяные полотнища, да на лыко, прутья и пр. копеек 30–50, а всего на 5 рублей в среднем. Изделия продавались на базаре в селе Ковернино: решета среднего размера по 7–9 рублей за сотню. Учитывая стоимость доставки на базар в 50–70 копеек с воза в 100 штук, решетнику чистого заработка оставалось 2 рубля 50 копеек, или 2,5 копейки за решето, а всего за сезон около 75 рублей. Так что заработок был буквально копеечный и говорить о процветании ковернинского крестьянина-кустаря в пору «динамичного развития» России не приходится.