Если для реконструкции детства я обратилась к воспоминаниям других людей, то для воссоздания атмосферы университетских времен я сделала ставку на первоисточник: на то, что я писала сама (ведь моя память вновь отретушировала все травматические моменты).

И я действительно вижу негативное, разрушительное отношение к себе благодаря анализу текстов – переписок, сообщений, писем. Я вижу, как много оттенков ненависти в моих описаниях себя тех лет. Как много пренебрежения к своим эмоциям, своим состояниям, своим особенностям.

Я ненавидела мамины слова обо мне – но не понимала, что сама вторила им. Когда я читала все эти сообщения в рамках работы над книгой, я думала об этой юной девушке и чувствовала так много печали.

• «Я такая бесполезная, бездарная, пустая».

• «Я существо без имени, живущее в твоем доме».

• «Мне хочется сказать, что я сгораю изнутри, – но это, скорее, наводнение, которое парализует всю меня».

• «Я ужасна. Как ты можешь со мной жить?»

• «В каких-то моментах я вижу себя и ненавижу».

• «Я комочек ненависти, но мне нужно сохранять спокойный вид, потому что иначе все будет еще хуже».

• «У меня нет воспоминаний».

• «Я отвратительна. Я не имею права существовать».

• «Лучше бы я сдохла, умерла, растворилась, исчезла».

• «Я ненавижу и себя, и ее».

• «Мне страшно от того, кто я. Я столько всего боюсь, и у меня столько проблем».

Я читала эти слова о себе, сказанные разным людям и в разных обстоятельствах, и меня пронизывала боль. Даже сейчас, когда я пишу об этом, мне хочется плакать. Страх от того, как плохо мне было, – и удивление тому, как психика исказила мою память, соседствуют друг с другом.

Сейчас мои университетские времена подаются мне под соусом собственной значимости. При этом я однозначно помню моменты употребления. И, как я и сказала выше, это может быть ловушкой травмы, приглашающей вновь погружаться в пучину самодеструкции – но лишь для того, чтобы выживать.

Перемешанность времен – вот то состояние, в котором живут люди, пережившие комплексную травму. Исследования показывают, что в момент воссоздания рассказа о травме, пошагово повторяющего пережитую им трагедию, у людей активируется участок мозга под названием поле Бродмана 19, отвечающий за оценку значения увиденного. Эта область зрительной коры регистрирует образы, когда они впервые попадают в мозг (2, с. 54). А значит, человек, переживший травму, каждый раз ощущает ее реалистичность так, будто она происходит наяву вновь и вновь, и каждый раз – как в первый.

Прошлое сливается с настоящим в виде флешбэков.

Настоящее сливается с прошлым в виде вопросов к самому себе, заданных с пьедестала устойчивого состояния здесь и сейчас.

Онно Ван дер Харт приводит в пример слова Мэрилин Ван Дербур, мисс Америки, пережившей сексуальное насилие и описывающей свой опыт языком частей: «Она “хранила все это” (травму повторяющегося сексуального насилия и связанные с этим воспоминания) до тех пор, пока я не стала достаточно сильной и уверенной в себе, чтобы вернуться и помочь ей. И что же? Вместо благодарности за ее жертву я ненавидела, презирала и винила ее» (9, с. 371).

• Оценивать возможности других людей.

• Давать им «конструктивную обратную связь», если вас о ней не просят.

• Осуждать их решения.

• Быть виноватым в том, что вы не похожи на них, – или вменять им чувство вины за то, что они не похожи на вас.

• Нравиться всем и каждому.

И знаете что – это верно в отношении и себя из прошлого тоже. Там и тогда вы не могли иначе. Там и тогда вы делали все, что могли.

Иначе размышления о прошлом способны свести с ума…

Моя память о юношеских временах вновь вытеснила причины появления копинг-стратегий, но сами копинг-стратегии не вытеснила – как и в детстве, моя память очень фрагментарна.

Университет: я помню употребление, но я не помню деструктивного самоотношения.

Детство: я помню страх, но не помню того, что происходило после.

Я помню ощущение предчувствия бури. Я помню, как слушала стук маминых каблуков по лестнице после возвращения с работы и по ним могла определить ее настроение. Мои воспоминания обрываются на моменте начала конфликта – вот я разлила банку с вареньем на ковер, потому что танцевала в гостиной; вот я порвала свои штаны; вот я разбила чей-то термос; вот сестра проиграла на соревнованиях; вот мама вернулась с родительского собрания.

И я слышу какие-то детские голоса, кричащие «мамочка, не надо», – но я не вижу ничего, что следует за этим. Дальше – только пустота.

Я даже не уверена, что слова «мамочка, не надо» принадлежат нам с сестрой. Иногда травматические воспоминания могут смешиваться с фантазиями и снами, связанными с травматическим опытом (9, с. 63).

Моя мама не любит ласковых обращений к ней, и в осознанном возрасте я никогда ее так не называла. Но это едва уловимый момент, ускользающий из моих рук, будто бы принадлежащий моей самой младшей детской части, – и я позволяю ему остаться со мной. Я вижу тебя, малышка. Я знаю, что тебе было действительно страшно, ведь тот человек, который давал тебе любовь, также был человеком, который причинял тебе боль.

Я заставляю себя сфокусироваться на воспоминаниях из школы, но это похоже на обрывочный вихрь из странных моментов – и тысячи вопросов. Как это было? Почему это было именно так?

Я знаю, что после смерти отца мы переехали в другую квартиру. Дом, в котором мы жили в статусе полной семьи, я практически не помню. Но также я не помню и то место, в котором мы дальше провели почти 10 лет. Я знаю, что у нас с сестрой была своя комната, но временами я почему-то спала вместе с мамой в гостиной. Я помню это из-за своих простуд – в нашем доме болеть было «нельзя»; я мешала маме спать своим насморком и кашлем и смутно могу прикоснуться к памяти об этих дискомфортных моментах. Но почему я при этом не спала в своей комнате – я не знаю.

Времени с сестрой я не помню. Думаю (и знаю, что Ира согласится со мной), у нас не было веселых ночевок, смешных бесед перед сном, сестринской близости.

Затем, когда сестра уехала учиться в Москву, а после нее во Францию (благодаря своим спортивным достижениям), у меня какое-то довольно короткое время была своя комната. Но мы снова сменили квартиру – я была в восьмом или девятом классе. Все это видится мне очень смутно, будто это не мои воспоминания, – возможно, это лишь память, восстановленная по рассказам и фотографиям.

Мы с мамой переехали в однокомнатную квартиру. Не представляю, как мы уживались вместе с ее взрывным темпераментом и моим подростковым периодом. Только недавно я стала задумываться, что у меня почти не было своего пространства – только мой письменный стол. Мы спали с мамой вместе на раскладном диване. Я старалась очень мало бывать дома.

Когда сестра уехала, я не помню, чтобы мы общались. Потом уехала и я, и это было очень спонтанно. На летних каникулах после 10 класса я улетела к дедушке с бабушкой, а затем поехала в ЛФМШ – летнюю физико-математическую школу при НГУ, лагерь для одаренных подростков. Там я влюбилась в своего вожатого (впоследствии он стал тем парнем, с которым я изменяла, а я той девчонкой, с которой изменял он); мне понравилась атмосфера Академгородка; после ЛФМШ можно было остаться учиться в физматшколе, и я стремительно приняла решение не возвращаться на Камчатку. Я совершенно не помню, как мы с мамой об этом говорили. Помню только, как сдавала обратный билет, – решение остаться на 11 класс в Новосибирске развернуло мою жизнь на 180 градусов.

Как я сказала ей «я не вернусь»? Я не знаю. Память напрочь стерла следы каких-либо наших бесед.

Работа над этой частью книги дается мне очень тяжело. Я пребываю в некотором шоке от сопротивления своей психики – и от того, что большая часть моей жизни совершенно недоступна моему сознанию. Это довольно страшно – осознавать, что огромные куски моей автобиографии просто отсутствуют. Это довольно больно – осознавать, что у меня больше нет никаких способов восстановить их.

Кажется, с мамой мы не виделись до Нового года (с тех самых пор, как я улетела в июне после 10 класса на летние каникулы, мы видимся с ней один-два раза в год. На момент написания этой книги мы не виделись уже больше года).

Могу предположить, что тогда мы как-то общались эсэмэсками. Мама не любитель звонков. Наверное, она присылала мне теплые вещи – но как именно это было, я не знаю. Не было никаких прощаний – ни с ней, ни с домом, ни с нашей жизнью. Мое детство резко оборвалось. И это был шаг к моей свободе, но до нее еще было очень далеко.

Что было дальше, можно воссоздать лишь по перепискам. Временами я пыталась хоть что-то рассказать своим друзьям про наше с мамой общение, но чаще всего встречала резкое непонимание. Не потому, что мои друзья были не эмпатичны, нет; просто они были так далеко от подобных отношений, и, конечно, они тоже были потеряны в трудностях своих семей… Я говорила им, что «моя семья – самое странное явление на планете», что «кто-то обожествляет мам, но я не из таких – потому что мы с сестрой ей не нужны, она так часто нам это повторяла», и закрывала тему. Но кое-что сохранилось, и я хочу проиллюстрировать те времена наших семейных отношений сообщениями, которые хранят память вместо меня.

Итак, эскизы из жизни дисфункциональной семьи:

Я: случайно сломала шкафчик на кухне.

Мама: «Лучше бы он упал тебе на голову».

Я: болею ангиной с температурой 39, мне больно глотать даже слюну.

Мама: «Вы такие слабые, будто и не мои дети».

Я: расстроилась из-за чего-то.

Мама: «Если бы ты завела собаку, это был бы ирландский волкодав – он тоже такой же вечно печальный».

Я: должна лететь на Камчатку на летние каникулы, не успеваю сдать курсовую, думаю перенести на осень.

Мама: «Сдавай билет и не прилетай».

Комментарий друга: «О боги, а почему нельзя домой без курсовой?»

Я: «Потому что это моя мама. И неважно, что у меня все пятерки, это ни на что не влияет».

Друг: «Ну это как всегда – может, все изменится!»

Я: получила первую зарплату.

Мама: «Как мало, смени работу!»

Я сестре: «Что бы я ни делала, это недостаточно хорошо».

Сестра: «Тебя это все еще удивляет?»

Мама о нас с сестрой: «Вы безалаберны, вы портите себе жизнь, я устала от вас».