«Выскажу слово нагое, глубокое…»
Прошла половина лагерного срока. Татьяну вновь освободили досрочно, но запретили жить в главных городах страны. Она поселилась во Владимирской области, сперва в Юрьеве-Польском, через год в Александрове. Работала в александровской больнице фельдшером. Но с жильём было совсем плохо, и в 1936 году Татьяна обосновалась в подмосковном селе Константинове. Устроилась в аптечную лабораторию при больнице: взвешивала и смешивала лекарственные порошки, разливала в склянки жидкие снадобья, выдавала пациентам.
Почти всё невеликое своё жалованье тратила, как прежде: покупала вещи, продукты для заключённого и ссыльного духовенства, прочего церковного люда. Ни четыре ареста, ни лагерь не могли повернуть в иную сторону её стремления, угасить огонь деятельной любви.
Тем временем антицерковная пропаганда в стране уверенно делала своё дело. Всё меньше людей ходили на церковные службы. Собирать пожертвования становилось затруднительнее: их было мало, да и те прихожане несли для Татьяны тайком. Всё враждебнее к вере делалось нецерковное окружение – в лучшем случае равнодушнее. Главный врач константиновской больницы ещё смотрел сквозь пальцы на её церковность, но нервничал, когда ему доносили, что Гримблит ведёт с больными в палатах разговоры о Боге. Вызывал её к себе в кабинет, заводил туманный разговор о политике Партии, намекал на «соответствующие инстанции» и со вздохом отпускал.
Вместо веры в людских душах поселился страх. Он рождал подозрительность, злобу к «религиозникам». Жить в этой духоте становилось всё тяжелее. Но оставалась и отдушина. Отрадой была переписка со множеством знакомых владык, священников, мирян, отбывавших сроки. Татьяна не только сама дарила им в письмах сердечное утешение, не давала падать духом, но и в ответ получала то же – сторицей. Письма приходили к ней со всех концов страны, из сибирских и среднеазиатских ссылок, просачивались с оказией из ГУЛАГа.
«Родная, дорогая Татьяна Николаевна! – писал из лагеря епископ Иоанн (Пашин). – Письмо Ваше получил и не знаю, как Вас благодарить за него. Оно дышит такой теплотой, любовью и бодростью, что день, когда я получил его, был для меня один из счастливых, и я прочитал его раза три подряд, а затем ещё друзьям прочитывал: владыке Николаю и отцу Сергию – своему духовному отцу. Да! Доброе у Вас сердце, счастливы Вы, и за это благодарите Господа: это не от нас – Божий дар. Вы – по милости Божией – поняли, что высшее счастье здесь – на земле – это любить людей и помогать им…»
Священномученик Иоанн (Пашин), епископ Рыльский, викарий Курской епархии
Письма давали ей силы терпеть всю горечь «новой жизни».
«Получил Ваше закрытое письмо, а вслед за ним открытку. За то и другое приношу Вам сердечную благодарность. Слава Богу – они по-прежнему полны бодрости и света, крепкой веры и твёрдого упования на промыслительную десницу Всевышнего. Слава Богу! Да никогда не иссякнет и не умалится в душе Вашей этот живоносный источник, который так облегчает здесь, на земле, восприятие жизненных невзгод, несчастий, ударов, неудач и разочарований…»
Эту весточку от архиепископа Аверкия (Кедрова) из башкирской ссылки Татьяна получила утром и не успела ещё прочесть. Сегодня она дежурила на раздаче лекарств. Как выдалась свободная минута, начала читать, но тут в коридоре раздались крики. Звали врача, сестёр.
Татьяна вбежала в палату первой и успела застать последнее мгновенье судорожной агонии умирающего. На глазах у неё он испустил дух, вытянулся на постели. С других кроватей на покойника глядели лежачие больные. Ходячие сгрудились позади Татьяны.
– Пропустите! – это голос заведующей отделением.
Татьяна неторопливо, даже немного торжественно, перекрестила умершего. Накануне по его просьбе сама же надела ему на грудь деревянный крестик.
– Ну знаете! – услышала она позади гневное шипение докторши. – Это уже ни в какие ворота не лезет! Выйдите из палаты немедленно, товарищ Гримблит!
Татьяна, беззвучно молясь об отлетевшей душе, протиснулась мимо больных, сбежавшихся медсестёр и вернулась на дежурный пост. Чуть позже достала из кармана халата письмо владыки Аверкия и дочитала.
«Не длинен ещё пройденный путь Вашей благословенной от Господа жизни, а между тем сколько бурь пронеслось над Вашей главой. И не только над головой: как острое оружие они прошли и через Ваше сердце. Но не поколебали его и не сдвинули его с краеугольного камня – скалы, на которой оно покоится, – я разумею Христа Спасителя. Не погасили эти штормы в Вашем милом сердце ярко горящий и пламенеющий огонь веры святой. Слава Богу – радуюсь сему и преклоняюсь пред Вашим этим подвигом непоколебимой преданности Творцу, пред теми болезненными скорбями, испытаниями, страданиями нравственными, через которые лежал Ваш путь к этой победе в Вашей душе Христа над Велиаром, неба над землёй, света над тьмой. Спаси Вас Христос и сохрани, помоги Вам и впредь неустрашимо и непоколебимо стоять на божественной страже своего святого святых…»
В тот же день её снова вызвал главврач. В кабинете находилась и заведующая отделением, выгнавшая её сегодня из палаты. Она стояла, сложив руки на груди, и сердито-высокомерно смотрела на вошедшую лаборантку.
– Что же это, Татьяна Николаевна, получается? – тихим голосом начал разговор врач. Тихость эта ничего доброго не сулила. – Вы в присутствии больных и медперсонала, нисколько не стесняясь, демонстративно, можно сказать, совершаете над умершим советским человеком религиозный обряд. Вы понимаете, что занимаетесь вредительством? Вы вредите моральному здоровью пациентов, агитируете, так сказать, за бога…
– Я никого не агитирую…
– Вы агитируете! – внезапным криком перебил её врач. – Ведёте антисоветский образ жизни, прогуливаете работу ради хождения в церковь… Да-да, мне известно о ваших отлучках в церковные праздники! И не смейте возражать! Вы саботируете политику советской власти и лично товарища Сталина!..
– И ещё неизвестно, не она ли отравила пациента, – зловеще процедила завотделением. – Вскрытие покажет, от чего он так внезапно умер.
Во взгляде врача мелькнуло затравленное выражение.
– Значит, так, Татьяна Николаевна. Или вы сейчас, прямо при мне и товарище Ивановой, снимете с себя крест и пообещаете…
– Я не сделаю этого, – спокойно сказала Татьяна. – И пока я жива, никто не снимет с меня крест. А если попытается, то снимет его только вместе с моей головой.
– Что вы с ней сюсюкаете, Иван Петрович? – с ненавистью проговорила докторша. – Это же враг!
– Значит, товарищ Гримблит больше не будет работать у нас, – подытожил врач, – как только найдётся ей замена.
Но замена не нашлась ни через месяц, ни через полгода. Персонала в больнице не хватало, и Татьяну на время оставили в покое.
Летом, взяв отпуск, она провела дивных полтора месяца в Дивееве. Она и в прежние годы бывала у своего духовника протоиерея Павла Перуанского, служившего в дивеевском Казанском храме. Как же хорошо там! Кажется, что и в раю нет больше любви, чем та, которой одаривают дивеевские сёстры, после закрытия монастыря живущие по окрестным деревням. Татьяну тянуло туда всё сильнее. Желала б и поселиться там насовсем, может, даже тайно принять монашество. Но никто из священства не давал ей на это благословения. Её труды нужны были в миру.
Серафимо-Дивеевский монастырь. Начало XX в.
Вернулась в Константиново к Преображенью.
– Что это ты, Татьяна, не успела на работу после отпуска выйти, а уже опять на два часа опоздала? – выговаривала ей медсестра Галя.
– А день-то сегодня какой – Преображенье Господне! – сказала Татьяна. – Грех в храме не быть.
– Малахольная ты, – пожала плечами Галя. – Ты бы перед советской властью грехи не копила да перед начальством. Или думаешь, что ты святее всего нашего народа, который от бога отказался?
– Теперь народ стал как стадо, – вздохнула Татьяна. – Просто как скот, который ведут куда-то. Помню, раньше, когда в гимназии училась: сходишь на праздник в церковь, отдохнёшь душой, потом и работа лучше спорится. А сейчас и в праздники работают как угорелые, душу свою к свету не тянут.
Галя в испуге оглянулась на дверь – не слышит ли кто крамольные речи. А в коридоре и впрямь начался переполох: крики, детский плач.
В лабораторию ворвалась другая медсестра. За руку она тащила плачущую навзрыд девочку – младшую школьницу.
– Что ж это делается! – в ярости набросилась женщина на Татьяну. – Чужих детей приучаешь к поповскому опиуму? Дочку мою креститься научила! Своих-то детей нет, чтоб им головы забивать, сама по тюрьмам-лагерям истаскалась! Чему ты невинное дитя научить можешь, кроме дурного?! Забери свои подарочки. – Она швырнула на стол три леденца в обёртках. – И не смей больше мою дочерь приваживать!..
Медсестра выскочила из комнаты, волоча за собой напуганную и всхлипывающую девочку. Помолчав с минуту, ровным голосом Татьяна произнесла:
– А что хорошего можно ожидать от теперешних детей в будущем, когда их родители сами не веруют и детям запрещают? Как бы вы от Бога ни отворачивались, рано или поздно Он за всё спросит.
Но Галя тоже не хотела больше слушать её и выбежала из лаборатории, от антисоветского греха подальше.
