«Добровольно путь страданья пройден мной…»
Через пару недель Татьяну пришли арестовывать. Она писала в этот час письма, её прервали на полуслове. Сотрудники НКВД переворошили все вещи в съёмной комнате, изъяли пачку писем. Разрешили ей написать записку для подруги с указанием, как распорядиться вещами. Постельное бельё и оставшуюся одежду следовало переслать матери, уведомив о новом аресте дочери. «Ну, всех крепко целую, – говорилось в конце записки. – За всё всех благодарю. Простите. Я знала, надев крест, тот, что на мне: опять пойду. За Бога не только в тюрьму, хоть в могилу пойду с радостью».
Несколько дней замначальника Константиновского отделения НКВД допрашивал свидетелей по делу – врачей, медсестёр, прочих сотрудников больницы.
– Как-то раз Гримблит по своей воле сидела в палате с больным, – рассказывал врач. – Никто не назначал её дежурить у постели этого пациента. На следующее утро больной жаловался мне, что ему всю ночь снились монастыри, подвалы, монахи и тому подобное. Я сразу подумал тогда, что Гримблит накануне морочила ему голову религиозными разговорами.
– В больнице было общее собрание, – вспоминала докторша. – Мы обсуждали подписку на новый государственный заём. Гримблит равнодушно отмалчивалась, ни за, ни против не высказалась. Но голосовать за облигации не стала.
– Как объяснила свой отказ? – уточнил следователь.
– Никак не объяснила. Встала и ушла.
– И вот ещё однажды что было, – говорил следующий свидетель. – Зашёл разговор-то у нас случаем про тюрьмы. Ну, про тех, значит, кого советская власть перевоспитывает. А она-то, Татьяна, возьми и брякни: при советской, мол, власти безобразий по этой части, по тюремной, значит, никак не меньше, чем при царской.
– Религию она ставит выше всего, – докладывал другой. – Без дозволения начальства уходила со службы в церковь для совершения религиозных обрядов. Служебное положение использовала – распространяла среди стационарных больных церковные идеи.
– Подробнее. Как распространяла? Разговоры тайком, подпольная литература?
– О запрещённой литературе мне ничего не известно. А на дежурстве она всегда, когда раздавала больным лекарства, поминала Бога. «С Господом Богом!» – говорила. Или «спаси Христос». И тяжёлым лежачим надевала на шею нательный крест.
– Пришёл к ней как-то в больницу человек незнакомый, неместный, – делилась знанием бухгалтер. – А я мимо проходила да услыхала разговор. Они негромко говорили, да у меня слух острый. Он, говорит, освободился из Дмитровского лагеря, домой едет и просит переночевать. Татьяна и спрашивает, по какой, мол, статье сидел. По пятьдесят восьмой, отвечает. А она и обрадовалась. Кто по этой статье, говорит, тем я всегда с удовольствием хоть чем помогу. Уступлю вам, говорит, свою комнату на ночь. А сама у подруги, выходит, ночевала, у Ольги.
Всё припомнили сослуживцы: и резкие высказывания Татьяны, и «угрозы», что Бог за всё спросит, и то, что научила девочку креститься, и все поступки, выбивающиеся из строя советской жизни. И даже то, что она слишком бедно одевалась.
После допроса свидетелей следователь вызвал арестованную. Когда она вошла и села на стул, он долго разглядывал её. Переводил глаза с допросных листов на эту казавшуюся странной женщину тридцати трёх лет с сильным, упрямым подбородком, с твёрдым взглядом, в грубой, совсем не дамской рубахе. В её доме при обыске было найдено очень мало обиходных вещей и ещё меньше одежды.
Следователь не выдержал, зачитал вслух показания свидетелей:
– Отвечая на вопросы о том, почему она ведёт скудную жизнь, Гримблит говорила: «Вы тратите деньги на вино и кино, а я на помощь заключённым и церковь». – Он опять посмотрел на неё. – Почему вы не тратили заработанные средства на себя? Вы выражали этим протест против советской власти? Это такая форма антисоветской агитации?
– Никакой антисоветской агитации я никогда и нигде не вела. Когда меня жалеют и говорят вот так: «Вы бы получше оделись и поели, чем посылать кому-то деньги», я и вам, и всем отвечаю: вы можете тратить деньги на красивую одежду и на сладкий кусок, я же предпочитаю похуже одеться и поменьше есть, а сэкономленные деньги послать нуждающимся в них.
– Вы считаете, что народная советская власть не обеспечивает всем необходимым своих граждан, даже если эти граждане провинились перед ней? Вот я, к примеру, так не считаю, гражданка Гримблит. И никто из честных советских людей так не считает. Или, может, вы думаете, что советская власть как-то особенно жестоко обходится с политическими заключёнными? Почему вы помогали исключительно политическим?
– Как верующая я и помогала в основном верующим. Со многими из них я познакомилась на этапах и в заключении, а выйдя на свободу, переписывалась с ними. С другими политзаключёнными я не имела никогда никакой связи.
– Состоите ли вы в какой-либо организации, которая ставила бы целью помощь политзаключённым и внедрение религии в массы?
– Нет, не состою и таких организаций не знаю. Внедрением религии никогда не занималась, но и своих христианских взглядов никогда не скрывала.
– Может, вы состоите в какой-нибудь религиозной секте?
– Откуда вы это взяли? – удивилась Татьяна.
– У вас фанатичное выражение глаз. Да и эта нарочитая бедность…
– А вы в глаза заведующей отделением Ивановой не заглядывали?
Следователь кхекнул в кулак.
– И всё-таки?
– Ни в какой секте я не состою.
– Ваше отношение как верующей к советской власти и советскому народу? – быстро спросил следователь.
– К советской власти я отношусь лояльно, а к моему народу – с любовью и состраданием. Перед властью и с окружающими я старалась быть честным человеком, добросовестным работником. Я пыталась доказать, что и христианин в наше время может быть полезным членом общества. Но, видимо, мне это не удалось…
Через несколько дней Татьяну перевезли в тюрьму Загорска, бывшего Сергиева Посада. Близость древних радонежских святынь и мощей преподобного Сергия, молитвенника земли русской, придала ей сил. Дух бодрствовал в камере. Она молилась, размышляла. Теперь она точно знала, что это – конец. Она перебирала события своей недолгой жизни и ни о чём не сожалела. Разве только о том, что письмо владыке Аверкию осталось недописанным, неотправленным. Как-то он там в ссылке поживает, давно не было от него известий.
Да ещё о том жалела, что так и не научилась смирению. Не отвыкла от обличительных мыслей о пороках общества, государства. Судила в уме безбожную, злую к человеку, топчущую душу народа власть. За собственные страданья никого не винила, но за других, за сотни тысяч убитых, за погубленных в лагерях, за гонимую, оскорбляемую Церковь, за поруганные святыни…
Нет, надо унять сердце, вновь от этих дум гневно затрепыхавшее в груди. «Берегись, моё сердце…»
Ты берёшься прощать и судить.
Или в этом ты видишь смиренье души,
Иль дана тебе власть обвинить?
Не смотри высоко, кротко путь совершай,
Осуди прежде страсти твои…
Господь попустил всё это, Он же и исцелит, исправит, когда придёт время. «Прости им, Боже, ибо они не ведают…»
Двадцать первого сентября, в праздник Рождества Богородицы, Татьяну ознакомили с обвинительным заключением.
– Вы обвиняетесь в антисоветской агитации. Признаёте свою вину?
– Нет.
– Вы также обвиняетесь во вредительстве, в том, что посредством аптечных препаратов умерщвляли больных константиновской больницы. Признаёте это?
– Я никого не умерщвляла и никому не вредила.
Через день её отправили в Москву. В Бутырской тюрьме она провела несколько последних часов жизни. Смертный приговор уже был подписан «тройкой» НКВД.
Двадцать третьего сентября 1937 года Татьяну Гримблит расстреляли на Бутовском полигоне под Москвой. Вместе с ней в тот день в длинный глубокий могильный ров легли ещё 366 человек. Вечером бульдозер присыпал тела тонким слоем земли, оставив место для следующей партии приговорённых.
Я хотела б от сердца врага полюбить,
Оглянусь – и не вижу врага,
Всей душою хотела бы злобу простить,
Да никто мне не делает зла.
За себя никого я нигде не виню…
В 2002 году Татьяна Гримблит была причислена к лику святых. Её имя вписано в Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской и Собор новомучеников, в Бутове пострадавших. Память святой Татьяны отмечается 10/23 сентября.
Храм новомучеников и исповедников Российских в Бутове. Современный вид
