17. Мы точно все расслабимся
Дверь открывается. Я не вижу, кто там и что выражает его лицо.
— С Новым годом, внучек! — весело восклицает Дед Мороз.
— И вас тем же самым по тому же месту, — слышу я голос Снежинского. — Но мы вас не заказывали. У нас детей нет.
— А это праздник для всех, — добродушно поясняет дедушка, — не только для детишек.
— Всего доброго, — отвечает Эдик.
Из квартиры доносится телефонный звонок и голос:
— Ответить?
— Я сам, — говорит Снежинский. — Сестра наверное, насчёт машины. Теперь завтра уже… Всё, дедушка, до свидания.
Он начинает поворачиваться и одновременно закрывать дверь, но дедушка внезапно проявляет невероятную прыть и, рванув дверь на себя, врывается в квартиру. Он придаёт Эдику ускорение, толкая в спину и одновременно подсекает, бьёт по ногам и роняет на пол.
Квартира в один миг наполняется угрюмыми людьми очень воинственного вида.
— Всем на пол! — командует Скачков и херачит хлопающего глазами калмыка в челюсть.
Тот отлетает и послушно замирает на полу. Парни быстро осматривают хату.
— Больше никого!
— Начинаем обыск! — даёт задание Тимурыч. — Ищем оружие, боеприпасы, всё подозрительное. Так, на духов браслетики быстренько примерили. Поднимаем теперь.
— Кто вы такие? — начинает приходить в себя Эдик. — Какой ещё обыск, покажите постановление.
Боец, поднявший его с пола прописывает ему короткий в дыхалку, и тот задыхаясь начинает хватать ртом воздух.
— Как тебе такое постановление, Эдди? — спрашиваю я.
— Брагин, — хрипит он, отдышавшись, — что ты делаешь? Ты с ума сошёл?
— По-моему, — хмыкаю я, — это ты с ума сошёл, Снежинский. Причём наглухо. Где оружие? Скажи сам и тогда нам не придётся перерывать всю квартиру.
— Как можно сказать о том, чего здесь нет? — упорствует он.
— Здесь нет? — повторяю я. — Как интересно. А где, если не здесь? Лучше скажи. Кстати, у тебя паяльника нет случайно?
— Паяльника? — удивляется он. — На кой ляд мне паяльник, я же не самоделкин.
— Ну да, у тебя, скорее, дилдо найдётся, чем рабочий инструмент, правда? А утюг, есть хотя бы?
— Есть, — пожимает он плечами.
— Отлично. Так, ребята, давайте этого сюда, в гостиную, а того, молчаливого, в ванну. Мы его топить будем. А тебя, Эдик, нагревать. Так что лучше вам самим сообщить, где оружие. Может быть не дома, в гараже у сестры, например. Ты лучше сам скажи, ты ведь хочешь, чтобы всё скорее закончилось? Поверь, основания для этого пожелания у тебя будут. Давайте, этого, второго тащите в ванную.
Я подхожу к калмыку. Он выглядит испуганно.
— Ты в меня стрелял? — спрашиваю я его.
— Ч-ч-что? — заикается он. — Ч-ч-что?
— Артист, — хвалю его я. — Молодец, крепкий орешек, да? Ну, ладно, сейчас поговорим. Тащите, ребят.
Я прохожу вперёд и открываю дверь в ванную…
— О-паньки, а это что тут у нас? Опять за старое? Порнуху печатаете?
На ванне лежит большая чертёжная доска, а на ней установлен фотоувеличитель. С бельевых верёвок свешиваются фотоплёнки. В ванночке плавают оттиски. На стиральной машине лежит пачка готовых фотографий. Я беру эти фотографии и… ого. Твою ж дивизию. Это я. И на следующей я. Вот я сажусь в машину. А вот я с Игорьком. И на фабрике тоже я. С директором. С Галкой…
А вот джинсовый костюм. А тут склад готовой продукции. А это ворота нашей винокурни, где делается виски. А это… А это коньяк. Фотографии финансовых отчётов швейфабрики. А это товарищ Ефим. Неизвестно кто там ещё на плёнках найдётся. Пипец, товарищи, с Новым годом…
— Давайте, его на кухню, — меняю я команду, — а того в комнату. И смотрите, не перерывайте ничего. Любые документы, бумаги, фотографии, не трогать, пока я не скажу, что с этим делать.
Калмыка заводят на кухню и усаживают на табурет.
— Где твои документы? — спрашиваю я.
— В… в пальто, — отвечает он ломким голосом и кусает губу.
Нервничает пацан. Я киваю рядом стоящему бойцу и тот уходит в прихожую.
— Страшно тебе? — спрашиваю я.
Он один раз кивает, резко опустив голову и смотрит в пол. Его прямо колотит.
— Да, — соглашаюсь я. — Мне на твоём месте тоже было бы очень страшно. Ещё бы. Сегодня нашего боевого товарища застрелили. Целились в меня, а застрелили его. Пык и всё. Нет человека. У всех Новый год, радость, а его больше нет. Понимаешь?
Он кивает, так же размашисто и один раз.
— Хорошо. Проблема в том, что мы все думаем, будто это ты его убил.
— Что?! — вскидывает он голову. — Почему?!
Его глаза выражают настоящее отчаяние и ужас.
— Как я мог-то? — лепечет он. — Чем?
— Из чего? Из пистолета или из винтовки, не знаю. Ты сам скажи.
— Я… я не убивал!
— Правда? А что же ты делал?
— Я… я… — он снова роняет голову.
— Ты за мной следил, да?
Он молчит.
— Ну вот, видишь, всё сходится. Выслеживал, высматривал, высчитывал, где, как и когда меня грохнешь, правильно?
Он мотает головой и смотрит в глаза.
— Вот его документы, — заходит боец с паспортом.
— Так, ну давай знакомиться, — говорю я принимая его паспорт. — Максим Николаевич Шарманжинов. Прописан в Москве. Шестьдесят первого… Хм. Так, а это что у нас…
В руках у меня оказываются красные корочки. Редакция газеты «Комсомольская правда», Орган Центрального Комитета ВЛКСМ… Удостоверение номер… так… работает в редакции внештатным корреспондентом. Фото, печать, действительно до…
— Макс, ты внештатный корреспондент «Комсомольской правды»? Я правильно понимаю?
— Да, — снова кивает он.
— Тебе что, дали задание собрать материалы обо мне? Так что ли?
— Нет, — качает он головой. — Это Эдуард предложил. Ему… ему сказали, что возьмут на хорошую должность, если он… сделает боевой… материал.
— Ага. А ты как оказался в этом деле?
— Ну, а я хочу просто в штат попасть… Мне тоже так, э-э-э… сказали…
— Понятно. И вы, значит, начали проводить расследование, да?
— Да…
— А имя Павла Ропшина ты зачем взял? Он ведь враг социалистического государства. Ты подумал, что так смешнее будет? Что я испугаюсь, да? Что подумаю, будто ты меня убить хочешь?
Он молчит.
— Ну, вот, — говорю я, — я так и подумал. Удалась шутка твоя. Нравится?
Он молча мотает головой.
— Конь, бл*дь, бледный. Журналист, хренов. Ну, ты-то ладно, молодой и глупый, но этот гусь Эдик… Он же должен понимать, что такой материал ни за что бы не пропустили.
— Он сказал, что даже если статью не пропустят, мы всем продемонстрируем свои возможности и умения, а заодно и хапуг… ой, ну то есть… простите… В общем… посадят вас…
— Оружие где?
Он мотает головой и даже… всхлипывает. Капец…
— Оружия у нас не было никакого…
— Мне нужны все материалы. Абсолютно все. Если ты ещё хочешь своих родных увидеть.
Я выхожу из кухни и иду к Эдику. Он сидит на стуле и с мрачным видом наблюдает за Дедом Морозом, проводящим шмон. Ребята особо не церемонятся. Единственное, что не громыхают. Снова звонит телефон.
— Ну что, Эдуард Фридрикович, — вздыхаю я, присаживаясь на стул напротив него. — Уж лучше бы вы в Тынду уехали, вам так не кажется?
— Да, — горько усмехается он. — Это точно.
— Ладно, Эдик, сэкономим друг другу время. Кто в меня стрелял?
— Чего? — делает он удивлённое лицо.
Натурально удивляется. Не знает, сука.
— Не заставляй меня применять плохие и грязные приёмы. Сегодня убили человека. Кто стрелял?
— Какого человека? — удивляется он. — Каждый день какого-то человека убивают.
— Я кажусь тебе спокойным, — говорю я. — Но внутри меня всё кипит и клокочет. И если я перестану себя сдерживать, я изобью тебя до полусмерти. Представляешь? Это неприятно. Или даже до смерти. Повторю вопрос. Кто в меня стрелял?
— В тебя? Егор, подумай сам, зачем бы я тратил столько времени, чтобы собрать на тебя досье, если бы хотел убить? Это ни в какую логику не вписывается.
Думаю, думаю, о том же думаю. Твою дивизию…
— Кто дал задание собирать досье?
— Такого человека нет, — качает он головой.
— И под пытками не скажешь? — хмыкаю я.
— У нас пытки запрещены по закону, — хмурится Эдик.
— А где ты здесь видишь представителей закона? Здесь закон — я. Мне нужна информация и я её достану. Жалко, у тебя паяльника нет. Знаешь, как он работает?
Он ничего не говорит и только хмурится.
— Жало у него тонкое, хотя и не очень гладкое, — продолжаю я. — Но это ничего. Неприятно, конечно, но когда он горячий, об этой шероховатости думаешь в последнюю очередь. Берёшь паяльник, нагреваешь, а потом запихиваешь в отверстие испытуемому.
— Какое отверстие? — спрашивает он, сглатывая слюну.
Кадык производит движение, дёргаясь вниз-вверх.
— Да, какая разница, — пожимаю я плечами, — паяльника же нет всё равно. Но можно и утюгом воспользоваться. Тоже нормальная тема.
— Ты просто так говоришь, — не хочет он верить в серьёзность моих намерений, — чтобы запугать…
— Ну, и ты просто так скажи, — смеюсь я. — Кто заинтересован в этом досье? Кто финансирует работу по сбору информации, кто оплачивает перелёты? Ты влип в очень нехорошую историю Эдуард, и выходов у тебя не слишком много. И времени тоже.
— Я просто делаю материал для газеты…
— Правда? И кто же разрешит печатать такой материал? Давай думай, Эд. Времени у тебя мало. Очень мало.
Я встаю, подхожу к Игорю, беру у него ТТ, возвращаюсь к Снежинскому и плашмя прикладываю ствол к его лбу.
— Чувствуешь холод, Эдик? — спрашиваю я. — Металл. Холодный металл. Тяжёлый и закалённый. Подумай, будет ли дюжина людей, вооружённых подобными железяками шутить, ворвавшись к тебе в дом. Никто не обратит внимание на пару выстрелов. Новый год, хлопушки, конфетти, шампанское. Мне будет жалко, что ты загубил свою жизнь, но я переживу.
Он ещё раз сглатывает.
— Можно воды, пожалуйста?
— Конечно, — великодушно отвечаю я. — Ты же в своём доме. Ребят, принесите водички, хозяину банкета. С кем ты встречался в Москве? Эдуард, слушай, время уходит, а мне надо с семьёй Новый год встречать. У меня есть несколько вариантов, что с тобой делать. Но скажи сперва, как ты оцениваешь свою работу по отношению ко мне. Она представляет для меня некоторую опасность, серьёзную опасность или критическую опасность? И вторая оценка. Для тех, кто упоминается в этом досье то же самое, некоторая, серьёзная или критическая опасность?
Он молчит.
— Критическая, да? — усмехаюсь я. — Ну, и что по-твоему нужно делать с источником критической опасности? Понять и простить?
— А какой, в таком случае, мне смысл что-то говорить?
— Не знаю, — подмигиваю я, — является ли сохранение жизни достаточно веской причиной, чтобы стать смыслом. Мне нужно имя заказчика, все материалы и твой немедленный отъезд в Тынду или куда подальше. Либо я застрелю тебя, закатаю вот в этот ковёр, вывезу на свалку и брошу.
Я выхожу из комнаты и прикрываю дверь. Итак, что мы имеем? Этот калмык явно не стрелок. Юный журналист. Эдик тоже не стрелок. Они собирают по мне и моему окружению информацию. Якобы для статьи в газете.
Кто за этим стоит? Кто угодно. Первым приходит на ум Гурко. Он уже однажды велел выпустить Снежинского. Попросил, разумеется, но Куренков сразу выпустил. Версия неоднозначная. Гурко мне помогал несколько раз. Возможно, это просто совпадало с его интересами. Кто ещё? Печёнкин. Эта жаба всё что угодно может. Может и Ферик…
Что с ними делать? Можно отвезти на нашу базу и закрыть в подземелье. А потом что? Не знаю, решение временное. Есть ещё вариант — физическое уничтожение. Но сестра Ангелина Шварц обязательно заявит, если ещё не заявила в ментуру и даст мой словесный портрет. И если Эдик исчезнет, это будет крайне неприятно. Крайне. Тут никакой Чурбанов не поможет, я думаю.
Опять звонит телефон. Сестра, похоже, нервничает, и тут только идиот не свяжет исчезновение этого козла с визитом капитана Рыськина и мальчика из ЮДМ. В общем вырисовывается новогодний цугцванг. Нужно поговорить с Де Ниро.
— Никого не впускать и не выпускать, — распоряжаюсь я. — Приду через час.
Я выхожу из подъезда и подхожу к машине. Пашка не спит, молодец. Забираюсь на переднее сиденье и снимаю трубку телефона.
— Егор, — раздаётся сзади.
Твою дивизию! Наташка!
— Минутку, Наташ.
Я набираю номер. Радько отвечает не сразу.
— Михал Михалыч, с наступающим. Это Брагин. Вы через сколько можете быть у себя?
— Ты чего, Егор, с Луны что ли свалился. Ещё бы в полночь мне позвонил. Ты про Новый год слышал вообще?
— Случилось кое-что. Нужно срочно звонить в Москву. Приезжайте, я всё объясню.
К его чести, он не начинает ныть и брюзжать.
— Ладно, — говорит он. — Через двадцать пять минут буду.
— Хорошо. Встретимся у входа, я тогда вас неподалёку от КПП ждать буду, да?
— Добро.
Я пересаживаюсь на задний диван.
— Домой, Паш. Туда и обратно. Наталью отвезём.
— Я никуда не поеду… — начинает она, но мой взгляд читается, наверное, даже в темноте, потому что она замолкает.
— Если не хочешь откладывать разговор на потом, у нас есть десять минут, — говорю я.
— Но… я хотела… наедине.
— Паш, включи радио… Говори, Наташ.
Пять минут, пять минут,
Улыбнитесь, те кто в ссоре… —
Громко поёт Гурченко…
Наташка вздыхает и отворачивается, но, собравшись с духом и, бросив взгляд на Пашку, начинает.
— Сегодня, когда я с твоей мамой готовила, позвонила Валентина Куренкова. Я сняла трубку. Она спросила тебя. Узнав, что тебя нет, спросила, кто я такая. Я ответила, что невеста. Она засмеялась и сказала, что я, наверное, очень отчаянная девушка, раз решаюсь связать с тобой свою жизнь, потому что ты… это она так сказала… ни одной юбки не пропускаешь…
Я молчу. Выражения лица в темноте не видно. Не дождавшись моей реакции, Наташка продолжает.
— Ещё она пригласила меня к себе, если я хочу узнать о… ну… о твоих… Короче, я всё бросила и побежала. И увидела тебя, выходящим от неё…
— И не захотела поговорить со мной, да?
— Я поднялась к ней, но она выглядела очень растерянной или испуганной и… сказала, что всё мне наврала. Она извинилась и не стала со мной разговаривать. Сказала, правда, где тебя найти, объяснила, как сюда пройти и всё…
— И что ты хочешь от меня, Наташ? Объяснений или клятв? Чего?
— Не знаю, — упавшим голосом отвечает она. — У меня сложилось впечатление, что ты её запугал.
— Я тоже не знаю, что тебе сказать. Я же тебе уже всё рассказал и объяснил. С моей стороны ничего не изменилось. Я тебе сказал, что не изменяю. Таких, как Валя знаешь сколько? И многие хотят залезть мне в штаны. И они могут звонить и говорить гадости. А ты будешь верить и бегать к каждой из них? А потом заставлять меня клясться, что у меня с ней ничего не было и поэтому она бесится? Так не пойдёт, Наташ. Ты так сама с ума сойдёшь и меня сведёшь.
Мы подъезжаем к дому.
— Так, к приходу гостей я постараюсь быть, но сейчас у меня безумно важное дело. И мне надо его закончить, иначе могут пострадать люди. Наташ. Всё.
Я наклоняюсь, целую её в висок и хлопаю по плечу Пашу:
— Можешь выключать. Поехали в КГБ. Наташ, беги домой, я скоро.
Михал Михалыч внимательно слушает всю историю, которую я рассказываю Злобину и только крякает время от времени. Аппарат включён на громкую, поэтому он тоже участвует в разговоре.
Злобин выслушивает всё спокойно и задаёт наводящие вопросы.
— Хорошо, говорит он, когда я заканчиваю. Молодец, что вскрыл этот клубок, но на будущее, сразу обращайся к Радько. Михалыч, ты там?
— Здесь, да, — отвечает тот.
— Смотрите, что я думаю. Сейчас забирай этих журналистов и вези на конспиративную квартиру. Пожалуйста, давай только без своих спецметодик, понял?
— Понял, — неохотно отвечает Радько.
— И работай с ними. Оставь сотрудника, чтоб они между собой там ничего не придумывали и вербуй. Егору этим заниматься не надо, он и так у нас на все руки от скуки. Выясняй заказчика и выпускай в жизнь. Будем с ними работать. По материалам подумаем, что им выдавать. Только смотри, об этой операции ни одной живой душе, только мне.
— И мне, — вставляю я.
— И главное, чтобы до Гурко не дошло. Не знаю, он за этим или нет, если и он, то не сам, а кто там дальше по цепочке, надо пощупать. Вот и будем щупать. Я подберу им здесь куратора надёжного. Всё. Всех с наступающим.
— Два момента, — уточняю я.
— Говори.
— Во-первых, надо, чтобы Снежинский сестре позвонил, а то она ментов на уши поставит, если ещё не поставила. А, во-вторых, вопрос, кто стрелял, остаётся открытым. Я к его разгадке не приблизился. Печёнкин тут имитирует бурную деятельность по раскрытию, но он точно ничего не раскроет.
— Миша, — говорит Злобин, — этим делом тоже займись. А я тебе после праздников пришлю следака толкового на подмогу.
На этом заканчиваем. Желаем друг другу всех благ и расходимся. Я возвращаюсь к Снежинскому. Туда же приедет бригада.
— Ну что, Эдик, — спрашиваю я. — Ты надумал?
— Мне нужно в туалет, — отвечает он и выглядит осмелевшим, видать что-то там себе решил. — А ещё мне нужны гарантии, что ты мне не вышибешь мозги.
— Решил, значит, торговаться. Дурак ты Эдик, и уши у тебя холодные.
Я собираю все найденные материалы и упаковываю в сумку. Оружия, разумеется, в квартире нет. Вскоре приходят кагэбэшники. Они оперативно забирают Снежинского и юнкора Шарманжинова. А нас они просят покинуть квартиру. Ну что же, каждому, как известно, своё.
Я выхожу с ребятами и захожу с ними в «пазик».
— Парни, — говорю им я. — Сегодня я увидел сплочённую и профессиональную команду. Толян просто артист. Вы все красавцы. Виталий Тимурович всем участникам операции выдаст премию. Но я не об этом. Не всё можно измерить деньгами, и вы об этом знаете лучше многих. У нас с вами много дел, но главное, что нам предстоит — это сделать нашу с вами Родину лучше и чище. Не буду агитировать и произносить пафосные речи. Поздравляю вас с наступающим годом. И пусть в жизнь каждого из вас он принесёт счастье и любовь. С праздником! И давайте почтим память Миши Леонтьева. А потом мы за него отомстим.
Когда я захожу домой, все гости уже в сборе.
— Явилась пропажа! — весело говорит мама. — Мы уж хотели в бюро находок звонить.
Все радостно смеются. Кроме Наташки, но она хоть и не смеётся, трагедии в её лице я не вижу. Она поглядывает исподтишка и отводит глаза, когда я на неё смотрю, но вроде ничего особенно страшного. Надеюсь, она нужные выводы сделала.
— Андрюха, здорово! — обнимаю я Трыню. — Как житуха?
— Нормас! — отвечает он словечком из лексикона моей неблагодарной дочери.
— Давайте к столу! — приглашает мама.
— Лариса Дружкина! — обращаюсь я к ней, когда все рассаживаются. — Привет! Сто лет тебя не видел. Ну как, капитан не обижает?
Она смущается от всеобщего внимания. Да и Гена тоже выглядит смущённым.
— Ты это… не цепляйся… — говорит он. — Нормально всё у ней.
— А у тебя самого? Дочь благословила? Наташ, ты папе разрешила с Ларисой встречаться? Смотри, девушка хорошая, заботится об родителе твоём.
Наташка постно улыбается и тихонько пинает меня под столом.
— Ой! — стенаю я. — Сломаешь ногу!
Все хохочут.
— Ну всё, тут свои заморочки, там свои, — смеётся мама. — Если у них уже подстольная сигнализация налажена, всё с ними ясно.
Хотел бы я, чтобы всё было ясно… Наташка вздыхает, тоже, кажется, ясности хочет.
— Пришёл Егор, — улыбается отец, — и над всеми посмеялся.
— Я не над всеми, пап, ты чего. Ну, подколол немножко кое-кого. Но это, чтоб они расслабились, и перестали напрягаться.
На меня самого накатывает такая волна расслабона, что я превращаюсь в настоящий кисель. Внешне это пока незаметно, но после напряжения сегодняшнего я отмякаю в сердечной и радостной обстановке дома. Платоныч тоже на меня посматривает. Почти как Наташка. Кажется, он чувствует, что меня отпускает.
— Ну ладно, тогда давайте начнём шампанское кушать, — заявляет отец. — От этого мы точно все расслабимся.
Ага, есть такое. Я плыву уже после первого бокала. Мама начинает бегать на кухню и обратно. Наташка встаёт и помогает ей. И они бегают уже вдвоём.
— А ёлку мы с Натальей наряжали, — замечает папа, — а кое-кто скрылся от ответственности.
— Ой, а вы знаете, — говорит мама таинственно, — у нас здесь утром столько милиции было, Клава сказала, что стреляли из нагана и даже кого-то подстрелили! Вы представляете?! Это что такое делается, средь бела дня!
— Клава склонна к преувеличениям, — замечаю я.
— Может быть, но врать бы она не стала, — качает головой мама. — А ещё…
Она не успевает договорить, потому что раздаётся телефонный звонок.
— Ох, Егор, опять тебя, наверное, — всплёскивает мама руками. — Сегодня целый день тебе все звонят. Целый день. Я бы не удивилась даже, если бы из ЦК КПСС позвонили… Алло! Егора? Да, одну минуточку, сейчас он подойдёт. Иди, Егор. Я же говорила…
Я выбираюсь из-за стола и беру трубку.
— Слушаю…
— Здравствуй, Егор, — раздаётся мягкий голос. — С наступающим тебя. Это Гурко Марк Борисович…
