Сначала жупан, затем иконописцы
Прошло около семи месяцев после упокоения отца Симеона. Монахини в Церкви Пресвятой Богородицы в Топлице готовились к тому, чтобы отпраздновать как положено праздник Благовещения в последний год XII века. Исполнялось четыре года с тех пор, как в этот монастырь прибыла мать Анастасия.
Монахини были заметно бодрее из-за этого двойного праздника, который они с волнением ожидали. Храм блестел чистотой: трапезная, кельи, конак и остальные помещения. Казалось, что никогда раньше с таким восхищением не встречали этот радостный праздник Архангела Гавриила, который явил Марии благую весть, что она зачнёт от Духа Святаго и родит Сына Божия как Сына Человеческого – Иисуса Христа. Казалось, что эту радость чувствует всё, что находится даже вокруг монастыря: леса были полны трепещущей зелёной листвы, реки текли спокойнее, и на поверхности их вод отражалось небо, птицы пели робко, каждая своим голосом, песню смиренную и более нежную, чем раньше, и ветер мягче, как бы с чувством того, что его могут укорить, дул высоко над вершинами гор и осторожно и тепло в своём движении ласкал и храм, и всё вокруг.
Только мать Анастасия в своём спокойствии и молитве лежала в постели. Хотя она, будучи больной телом так, что не могла дойти даже до церкви, душой, сердцем и мыслями принадлежала предстоящему празднику и с любовью подтверждала сёстрам-монахиням, что она довольна их стараниями и ревностью в вере.
«Матушка, тебе сегодня утром немного лучше?» – спросила её сестра Евфимия, которая на заре пришла её проведать.
«Нет, дочь моя. Почти всю ночь я не могла заснуть.
А когда перед зарёй меня сморил сон, мне приснилось то, что легко истолковать».
«Что тебе снилось, матушка?»
«Те голубь и голубка, которые на лапках носили обручальные кольца, моё и твоего отца. Видела я, как большое, светлое облако, похожее на огромную птицу, ведёт голубя, набрасывает странный занавес между этими двумя белыми птицами, как огромную сеть, под которой настала тьма. Чарующий свет засиял и из глаз голубя и голубки, разбил сумрак на мелкие куски, вошёл в келью, затем распространился по храму, и голубь спокойно полетел ввысь. Тогда откуда-то прилетела некая чёрная птица и хотела попасть в храм. Блеснул свет, и она упала на землю, окутанная завесой, каждая нить которой была толще самого толстого ствола, и она не могла ни махать крыльями, ни повернуть клюв. И когда ей удалось глазом проникнуть сквозь отверстие, он был ослеплён бесчисленными звёздами, которые превратились в тысячи маленьких свечек, они вдруг все вместе засияли в этом пространстве. Тогда нежная женская рука подняла меня с каменной плиты, вознесла ввысь, и я увидела завесу, превращающуюся в пепел, а в каждой его песчинке угасают кусочки той чёрной птицы.
Затем вокруг моей головы описал три круга небесный свет, из него вылетела голубка и опустилась перед иконой Богородицы. Вижу, в алтаре поёт монах Симеон, а регентом там монах Савва, молодой, с ясными глазами, кудрявыми русыми волосами, высокий, стройный. Боже, как это было на шестнадцатом году, когда он приехал ко двору из Захолмья, и мы хотели найти ему принцессу.
Он, как и тогда, улыбается за иконой Воскресшего Господа, с удовольствием смотрит в том направлении, куда улетел голубь, а потом глазами мне показывает на белые ступени лестницы, по которым медленно поднимался отец Симеон, всё выше и выше, пока он не достиг неба. Из блестящего света вылетела вдруг голубка и опустилась мне на колени. Рук моих коснулся мягкий ветерок, а сердце заиграло. Не помню, долго ли она лежала, знаю только, что когда я встала с постели, она совершила краткий полёт, опустила головку мне на руки, и её очи приобрели радостную светлую окраску. Великое волнение настало вдруг везде. С возвышенности над храмом слышу я многочисленные голоса, люди проходят рядом с нами двумя, и будто сквозь слёзы кричат: упокоилась. Вдруг с высоты тот голубь позвал свою голубку, и я, дитя моё, встрепенулась и проснулась». Пока мать и дочь разговаривали, в келью вошла монахиня Сара.
«Матушка, прибыл правитель Стефан», – сказала она радостно.
«А где он?» – спросила сестра Евфимия.
«Он в церкви, стоит перед алтарём на коленях и молится Господу».
«Возможно ли?» – с трудом дыша произнесла матушка Анастасия, подтверждая свою великую приверженность тому, что делает новый правитель.
«Да, матушка. Вон, вокруг него и воины».
Игуменья Анастасия немного помолчала, чувствуя радость в груди, будто ей само Солнце небо тепла в душу опустило, и она обратилась к Евфимии:
«Иди, сестро, и скажи Стефану, что я не могу подняться с постели, сделай так, чтобы он не обеспокоился, а только тогда, когда он закончит молиться, пусть придёт».
«Хорошо, матушка». – Сестра Евфимия обрадовалась приезду брата и побежала, чтобы увидеть его.
Матери Анастасии, по природе сильной и отважной даже в самый тяжёлый момент, удалось собрать силы и медленно приподняться, спиной облокотившись на подушечку у изголовья.
Прошло совсем немного времени, и в дверях показался Стефан.
«Матушка, тебе нехорошо?» – спросил он, увидев её, и, поцеловав ей руки, встал на колени у её постели.
Она, хотя и явно больная, перед сыном постаралась держаться бодро:
«Дай тебе Боже всего наилучшего, Стефане мой милый, жаль, что ты меня застал лежачей. Встань с пола, сядь рядышком со мной, здесь, с этой стороны постели, чтобы я могла смотреть на тебя под светом лампады, которая непрестанно, по ночам, горит в келье.
И чтобы я твои руки, хотя на минуточку больше, подержала в своих».
Великий жупан Стефан сделал так, как просила мать. Сидя у её изголовья, он сказал, что ему тяжело, потому что она его всегда ожидала во дворе или в церкви, а не в постели, больная.
«Мне стало лучше, когда я увидела тебя, а в таком состоянии я нахожусь всего несколько дней. Нет, сынок, сегодня я ещё не отойду ко Господу. Поэтому скажи мне всё то, что бы ты хотел, чтобы я услышала».
«Я пришёл к тебе и убедиться, всё ли у вас есть, чтобы отпраздновать Благовещение. Сегодня исполняется четыре года с тех пор как мне отец передал престол, а вы оба приняли постриг и оставили двор. Я помню твои слова и всё, что ты мне в тот день сказала, и я с грустью, которую скрывал от вас, принял то, чтобы ты с Феодорой пришла сюда пешком», – сказал Великий жупан, слегка пожимая её руки, а затем и обняв её с сыновней теплотой, положил голову на её плечо.
С глазами, полными слёз, он на мгновение замолчал.
«Отца больше нет. Ты теперь не только правитель государства, но и глава семьи», – ласково сказала мать Анастасия.
«Я действительно правитель государства, но не глава семьи», – ответил Стефан и глубоким вздохом подавил ощущение боли.
Мать Анастасия положила его голову на своё плечо и подтвердила:
«Да, сыне Стефане, да. И правитель, и глава семьи после смерти отца. Даст Бог, и Вукан это примет».
«Нет, матушка, я не имел в виду Вукана».
«А кого же?»
«Я правитель страны, а глава семьи Савва. И сердце мое наполнено радостью из-за этого, потому что его крепкая вера, братская любовь, человеческое отношение к любому человеку подтверждают, что ему это и принадлежит. Бог так сказал и учредил, матушка».
«Даст Бог, и Вукан о тебе такое скажет, и братья помирятся и будут в согласии», – перекрестилась мать, посмотрела на дочь, сестру Евфимию, и взяла Стефана за руку, чтобы он ей помог подняться с постели.
«Брат Савва, матушка, раньше всех понял, что нам следует делать», – сказал Стефан, поддерживая её и другой рукой, чтобы она дольше оставалась на ногах. «Если мы крепко объединимся в вере православной, всё остальное приложится, опыт верующего народа это подтверждает».
«Так это, сыне Стефане. Когда правители и народ обóжатся, тогда согласие неминуемо. Другого пути нет, если думаете остаться и существовать на этих пространствах».
«И отец мне это сказал, когда мы его проводили на Святую Гору».
«Его больше нет. А теперь, видишь, и матери скоро не станет. Поэтому заклинаю тебя Богом единым, сыне Стефане, сделать всё, чтобы помириться с Вуканом».
Великий жупан слегка покачал головой, вздохнул, будто из груди выбросил что-то неприятное. Посмотрел на мать и сестру, почувствовал, как сердце его сжалось, и грустно сказал:
«Я это не могу сам, матушка. А если бы всё зависело от меня, ни тебе не надо было бы беспокоиться, ни Вукану гневаться».
«Как это не можешь?»
«Да, – сказал, – матушка, не могу без помощи брата Саввы. Знаешь ты Вукана. Другие из него делают героя, а он делает противоположное тому, чтó следовало бы».
Мать Анастасия ещё теснее прижалась к нему:
«Что касается отца Саввы, он всё сделает, чтобы так и было, чтобы мир установился между вами, и мир был во всём нашем народе. Я уверена, что наш народ, как и ты, как и Савва, и я, как хотел и Симеон, ожидает чего-то подобного».
«Я бы, матушка, не трогал его землю. Пусть правит в Зете, как и до сих пор, но чтобы было известно, что это сербская страна, православная. Чтобы не оказывали ему поддержку ложные друзья и с его двора не приходили шпионы, которые его ещё больше подстрекают на рознь».
«Это так. Обман другого человека пронизан несправедливостью, не несёт в себе ничего святого, кроме подстрекательства к столкновениям и нападениям, – произнесла мать Анастасия тихим прерывистым голосом. – Но старайся, сыне Стефане, попусти до границы возможного во всём, где не будет угрозы ни тебе, ни Вукану. Просите Савву, чтобы он дал вам совет».
«Матушка моя мудрая! И дорогая! Моя милая матушка, ты всегда была такой! И будешь, – прошептал со слезами Стефан. – Брату Савве я обо всём писал и принял каждый его совет. И от отца Симеона, который мне в своём последнем письме, со словами отеческой заботы и монашеского завета, наверняка в последнем подъёме сил, выразил веру в мою справедливость и братскую любовь к Вукану. Со слезами я до последнего слова перечитывал это длинное письмо, все его мудрые поучения и наказы легли мне на сердце. В Студеницу перед иконой Господа на руках у Богоматери принёс я это письмо и дал обет, что сделаю всё, чтобы брат Вукан был настроен братски, из сердца изгнал ненависть и с радостью устремился ко мне, своему брату, если и не в объятия с покаянием, то хотя бы с победой над тщеславием, гордыней и обманом. Мою печаль о нём, матушка, я не доверяю никому: ни знати, ни ближайшим людям при дворе».
Мать Анастасия погладила его лицо, и сказала:
«Слава Богу, радует меня то, что я слышу от тебя, сыне мой Стефане».
Они продолжили разговор, и Великий жупан спросил:
«Могла бы ты, матушка, с моей помощью дойти до церкви? Вместе помолиться».
«Конечно, Стефане», – ответила она, и бледность её лица сменилась румянцем. Опираясь на его руку, она встала, и они потихоньку отправились в храм.
Стефан рассмотрел её с ног до головы. Лицо, всё ещё красивое, приобрело светло-жёлтый оттенок, подобно листу, готовому упасть с ветки, чтобы снова родиться. Мелкие морщинки, равномерно располагающиеся около губ и впалых светлых глаз, не скрывали пути Боголюбия. Из некогда жизнелюбивой благородной жены правителя, которую дворяне называли прекрасной Анной, богатой добродетелями словно жемчугом и драгоценными камнями, она теперь носила исхудавшее тело под чёрной монашеской одеждой, где, подобно звезде, мерцающей сквозь облака, сияет образ святой личности.
Они вошли в церковь. Долго перед алтарём молились мать с сыном, преклонив колени на каменном полу. Затем Стефан спросил:
«Могут ли, матушка, и мои воины помолиться в твоей церкви?»
«Она не моя, сыне, это Богородичная церковь, она народу предназначена. Там, где молитва, не пристало быть оружию, а где Дух Святый обитает, не место угрозе и ненависти. Видишь, сыне, крохотный огонёк свечи сильнее мрака в этом пространстве. Так и с верным народом, и особенно людьми в монашеских и священнических одеждах. Они дали обет верности Богу. А быть грубым, не любить брата своего, смотреть в глаза человеку и говорить ему одно, а потом со скрытой усмешкой думать, что ты его обманул, значит, сеять ненависть, искореняющую любовь. И пожинать свой страх, и потерять милость и благодать Божию. Поэтому, сыне мой, прощай им, чтобы вернуть всё доброе, что у тебя отняли. Останься мудрым, чтобы и дальше не отвечать на недостойные мысли брата и его злые намерения», – сказала мать Анастасия и посмотрела на воинов, которые без оружия и доспехов входили в храм, и, ободрённая их набожностью, добавила: «И наш Господь в Иерусалим въехал на осле не как царь, а как миротворец. А этот вид ослов с тех пор на своём хребте имеет крест. А ты, сыне мой мудрый, хорошо знаешь, что крест возник тогда, когда был создан первый человек, Адам.
Вон, посмотри на твоего воина, как он, подобно живому кресту, подходит, будто желает обнять икону Господа».
И пока воины коленопреклоненно стояли перед иконами алтаря, молясь Всевышнему, Стефан с матерью продолжил разговор, сидя на скамейке в притворе церкви.
«Знаешь ли ты, сыне, об отцовском желании, чтобы его тело было перенесено в Сербию?»
«Знаю, матушка. Если Бог даст, я скоро поеду на Святую Гору, чтобы увидеть наш сербский монастырь Хиландар и помолиться на могиле отца. Поговорю и с братом Саввой, как и когда мы перенесём тело отца в Студеницу. Чтобы и весь наш народ захлестнула радость так же, как и монахов там.
Чтобы из его тела и здесь потекло миро, и этим Божиим ароматом, прекраснейшим из всех ароматов на свете, наш народ в душу свою вдохнул тот Божий дар и им, через века, вера крепчала».
«Я думаю, что и отец Савва с этим согласится. Но, не знаю…
«Что, матушка?» – спросил он радостно, чтобы как можно больше услышать от неё.
«Если хочешь узнать и моё мнение, я скажу тебе, сыне. А оно как и у отца Симеона. Чтобы и моё тело, когда для этого наступит время, вы перенесли туда, чтобы почивало возле него».
«Если это, матушка, твоё желание, оно будет исполнено, – ответил Стефан с уважением, не упоминая, однако, что уже об этом знал, что ему брат Савва о том написал в одном письме, поэтому он добавил:
«Я уверен, что так хотел и отец. Ты только ещё поживи, а Бог будет свидетелем, что я сделаю всё, как ты желаешь».
Мать Анастасия внимательно посмотрела на его лицо. Он был серьёзен и во взгляде, и в словах. В его голосе уже чувствовалась зрелость правителя и готовность на жертву для блага всех. Не было в его сердце ни гнева, ни скрытого желания мести.
«Сейчас мне будет легче и из этой жизни уйти как можно раньше, раз я знаю, что ты будешь настоящим братом Вукану, а я телом – вечно почивать вблизи мужа, хозяина и правителя, отца Симеона. Думаю, что, возможно, и он бы радовался тому, что ты сейчас сказал, а зная, что душа жива, что она нас слышит и видит, я уверена, что в райских селениях она искренне этому радуется», – сказала мать Анастасия, и от еле заметной улыбки её взгляд потеплел.
Стефан, увидев, что она устала, наклонился и со скамьи на руках осторожно перенёс свою мать в её келью. Положил её в постель и остался с ней ещё некоторое время, глядя на неё и наполняя своё сердце её искренней материнской любовью. Потом попросил благословения и прощения грехов, всего того, что когда-то не совпадало с её материнским желанием.
У матушки Анастасии скользнула слеза по просветлённому лицу.
«Пусть тебе Господь, сыне мой милый, даст всё доброе. Чтобы ты в вере укрепился, свой народ вёл вперёд путём справедливости, а нашу державу прославлял великими и богоугодными делами. И на том светлом и святом пути продолжишь то, что начали твой отец Симеон и брат Савва, не забывая, что ты будешь достойным правителем, если в каждый момент жизни будешь достойным человеком. И запомни, мир не замутит свет, а только тьма, как и печаль – радость, и гордость – доброту и разум. Власть наследуешь от отца, но она – дар Божий. Не останавливайся на пути к успеху, и своему, и своего народа, и державы своей, и не иди никуда, если почувствуешь, что там не место ни тебе, ни народу твоему, ни державе нашей.
А если пойдёшь, тогда не останавливайся, а найди правильный путь до честно`го места, к которому ты двинулся. А если боишься, тогда, сыне мой, и не приступай к тому, потому что страх свойствен только тем, кто о себе беспокоится. Вера страха не знает, а неверие делает его большим и жестоким. Ты в государстве первый, а наш Господь говорит: первый должен служить и последнему! Поэтому умножай любовь, чтобы меньше бояться тех, кто ненавидит или всего боится, даже и любви другого. Как человек, а теперь и правитель, ты хорошо знаешь, что каждый может жить вечно, если на земле не гребёт под себя, думая, что он будет здесь жить вечно. Так что, правитель не вечная позиция, а кратковременная, даже если длится десятки лет. Оденься верой, в руках постоянно держи посох надежды, выслушивай людей вокруг себя и послушай мудрые поучения, которые нам Всевышний давно изрёк. И о краткой земной, и о вечной Небесной жизни…»
«Буду, матушка», – сказал Великий жупан Стефан и поцеловал обе её руки.
Затем новый правитель Рашки медленно встал, ещё раз помахал рукой своей матери от двери кельи и спустился в монастырский двор.
Вскоре у ворот монастыря раздался топот лошадиных копыт – правитель и его свита поскакали в Рас.
Когда установилась тишина, в монастырские ворота, почти неслышно, вошли три незнакомых монаха. В руках у них были какие-то мешки, да и на плечах висели большие сумки, гораздо больше, чем обычные монашеские. По Божию промыслу, как бы народ сказал, случай хотел, чтобы при входе в церковь они прежде всего столкнулись с монахиней Феодорой. Остальные монахини с удивлением смотрели, как их сестра падает в объятия самого высокого в середине, и оба плачут.
После такого приветствия сестра Феодора вбежала в келью игуменьи Анастасии:
«Матушка, матушка, – радостно произнесла она, – представь себе, прибыл тот мой брат из Греции, иконописец!»
Игуменья с трудом приподнялась:
«Благо тебе, вот ещё один воин Божий нас посетил! Наверное, и он видел Хиландар? Может, и отца Савву? О Боже, как бы и я хотела, чтобы с ним сюда приехал и моё чадо Савва! Но, дочка, будьте им ты и наши сестры к услугам.
Твой брат сюда прибыл с добрыми намерениями. Дайте ему место в новом конаке».
«А что, матушка, если мой брат прибыл не один?» – спросила Феодора.
«Знаю, доченька, а ты меня не мучь больше такими вопросами, а помоги братьям».
Все три монаха чуть позже вошли в келью и попросили благословения у матушки Анастасии. Они сказали, что едут из Греции и хотели бы подарить этому монастырю несколько икон.
«А почему вы выбрали именно этот храм?» – спросила их она.
«Потому что Вы мать отца Саввы, которого мы считаем Божиим угодником, и потому что вместе здесь вы ревнуете о Боге с моей дважды сестрой, когда-то Ахерой, а ныне Феодорой».
«Да благословит вас Бог, дети, а я буду молиться Господу, чтобы Он дал вам силы совершить здесь то доброе дело, которое вы задумали».
«Мать Анастасия, знаете ли Вы, что мы действительно здесь хотим подарить?» – спросил монах Димитрий, брат Феодоры, который после долгого пути пришёл с двумя собратьями, монахами Паисием, русским по происхождению, и Дорофеем, родившимся в Хвосно.
«Знаю, дитя моё дорогое. От вас Богу всякий дар будет мил, а наша церковь не расписана. Вот вы, разумные и искусные в иконописании, поспешите! Я бы хотела ещё при жизни увидеть, как со стен церкви на нас грешных смотрят ангелы и все святые».
Заметив, что матери Анастасии не нужно больше ничего объяснять, восхищённые её умом и прозорливостью, приняв её благословение за это богоугодное решение, монахи отправились отдохнуть. И уже на следующее утро приступили к работе. Поставили леса с правой стороны внутреннего пространства церкви, принесли карандаши, кисти и краски…
Хотя бóльшая часть золота, которое Великий жупан Неманя предназначил для росписи этого монастыря, уже давно была потрачена на потребности Хиландара, создание фресок в храме Пресвятой Богородицы в Топлице могло в это утро начаться. И этим святым чином началось исполнение молитв двух уже упокоившихся монахинь: игумений Евфимии и Параскевы, а также нынешней игуменьи матушки Анастасии.
Утреннюю службу в храме начал монах Димитрий в сослужении монахов Паисия и Дорофея. Монахини на клиросе пели ангельскими голосами, и песнопения нашли место в сердцах всех присутствующих в монастыре, поддержанные мирянами, которые с самой зари заполнили церковь.
Мать Анастасия долго стояла на коленях, затем села на маленький стульчик, который для неё принесли сестры, впервые с тех пор, когда она пришла в храм. Подобно тому как голоса певчих были тоньше обычного, так и её тело становилось слабее, а душа всё более довольной. Все видели, как сила её покидает, а дух крепчает, она причастилась и ослабевшим голосом радостно запела: Благословен Господь… Известный голос и известные слова отозвались в душах собравшихся, были выше остальных голосов, и все почувствовали, что приближается момент расставания.
Мать Анастасия опустилась на стульчик, не желая спиной облокотиться на стену, и тихим голосом попросила не печалиться, не плакать и не вздыхать, а благодарить Бога и радоваться этому дню. Потом взглянула в алтарь, где молитва подходила к концу, и с мягкой улыбкой широко раскрытых глаз взглядом коснулась иконы Богомладенца в куполе, удобно разместившегося на коленях Богоматери, которая распростёртыми руками словно крыльями покрыла храм. Опуская взгляд ниже, она заметила образы монахов Симеона и Саввы. Она чуть вздрогнула, будто хотела их взгляды направить на присутствующих в церкви. Опять приподнялась и посмотрела на стену с незавершёнными изображениями, под которыми в молчании стояли и монахи-иконописцы. Присутствующим казалось, что плачут не только эти иконописцы, но и иконы, незаконченные, но полностью ясные и узнаваемые. Все узнали Симеона и Савву. И перекрестились. И слышали то, что матери Анастасии одними губами удалось произнести, без голоса:
«Ну вот, прибыл мой Савва. Вот и мой Симеон. Целую ваши руки, люди Божии».
Очи матушки Анастасии по-прежнему смотрели на пришельцев со стены. Церковь начала наполняться ароматом лесных растений и полевых цветов, запахом, какого до тех пор здесь никто никогда не чувствовал. Люди задерживали дыхание в груди, чтобы вдохнуть как можно больше этого Божьего мира. Аромат источало всё: и каменные плиты, и стены, и двери храма, и монастырский двор. И каждый шептал, что чувствует чудесный запах и перед конаком, не зная, распространяется ли он из кельи игуменьи, куда её монахини перенесли, или из храма, где она свою последнюю благодарность Господу вознесла, стоя на коленях на каменном полу. Некоторые были уверены, что этот аромат идёт с неба.
Колокола зазвонили как никогда ранее. В глубокой печали, без слёз и тайных вздохов, слушал народ Топлицы, Радана, Копаоника, равнинного Косова и Хвосно, низин вдоль Моравы и Дуная, Вардара и Марицы, Савы и Неретвы, Морачи и Сены, берегов Эгейского и Адриатического морей, песчаных рифов Средиземноморья, светлых волн Ионического моря и тёмных Чёрного моря, вверх по Волге, Днепру, до Царьграда, всюду, где произносилась молитва Отче наш, слушал монастырскую мелодию колоколов, которые звонили всё сильнее, и сильнее, и всё сильнее раздавалась она в долинах и на горных вершинах. Звонили так долго, пока не охрипли те, которые друг другу передавали вопрос с восхищением: откуда эти до сих пор не слыханные, такие умилительно приятные, а всё же сильные звуки церковных колоколов?
Из ясного неба начался ливень, с земли к небу поднялись ещё более приятные запахи, опускаясь туда, где были звонившие колокола.
Прошёл полдень, дождь прекратился, множество людей приходило и в длинной очереди стояло перед одром матери Анастасии, которую снова перенесли в церковь.
На небе неожиданно появилась радуга. Сначала за вершинами гор начали мерцать световые завесы разных цветов, впитывая облака, которые по широте и высоте разнесли звон и упоительные запахи одной новой жизни. Более толстый конец опустился к церкви Введения Пресвятой Богородицы, и коснувшись крестов, поднялся и двинулся в направлении Студеницы. На этом пути появилось несколько небольших радуг и одна поднялась высоко к Дурмитору, другая оказалась над Боснией, в сторону Далмации, третья подобно молодому месяцу мягко склонилась над вершинами Шары, Кюстендила и царского Великого Тырнова в Болгарии и опустилась на широкие склоны русских гор. А тонкая часть радуги вознеслась высоко к югу. Некоторые люди с удивлением говорили: вон, ушла туда, далеко, над Солунью к Хиландару, и представляли, что она делает круги всё шире и шире, и постепенно озаряет реки и горы, моря и океаны, переходит с континента на континент и всё более видимыми красками обнимает планету. И день в тех пространствах делается светлее, а там, где опустился сумрак, её светящиеся пряди идут в высоту и чёткими движениями делают ещё светлее звёздное небо. А находящиеся в отчаянии из-за того, что они не могут видеть всё то, что в данный момент хотели бы увидеть, шептали, что всё это чудо Божие.
Всё же все видели то, что в тот час нужно было видеть, – отсвет радуги над Копаоником. Её самая видимая часть, напоминающая вечный огонь, находилась над куполом храма в Студенице. И все это видели.
Светлее солнца, длиннее дня и ночи будет стоять радуга до часа, когда в Студеницу, ожидать следующие века и воскресение своё, прибудет и тело матери Анастасии.
Она осталась запечатлённой в памяти всех, кто на неё с восхищением смотрел.
