Вечер с Дияком
Интересный разговор матери Анастасии и монаха Григория прервала Феодора, созывая сестёр на вечернюю службу. Игуменья попросила святогорца отслужить её.
И когда служба завершилась, все направились в трапезную. Монах Григорий к протопленному помещению, где их ждал ужин, подходил молча. Анастасия, идя к столу сразу за ним, смотрела в землю задумавшись. А затем встала и выпрямилась, ожидая, чтобы собрались все монахини. И когда молитву вознёс этот богоугодный и в этом случае особо вдохновенный Григорий, который благословил еду и питьё, все принялись за еду. Эта тишина во время принятия пищи не длилась долго, как только монах закончил выражать молитвенную благодарность Господу, мать Анастасия спросила его:
«Отче Григорие, как выглядит Хиландар, правда ли, что он красноватого цвета и что находится на морском берегу?»
«Стены монастыря Хиландар имеют мягкий красноватый оттенок, колокольня серо-жёлтая, каменная, а крыши церкви и конака покрыты красной черепицей. До моря от нашего монастыря полчаса пешком. А поскольку вас интересуют и монастырь, и наши монахи в нём, скажу вам, что их становится всё больше. Некоторые переселяются из соседних монастырей, но есть и те, которые прибывают из Далмации, Морачи, из окрестностей Скопья, из Хвосно. Ожидаем прибытия и нескольких живописцев, которые этой весной начнут расписывать церковь».
Мать Анастасия ещё раньше, от тех, кто приезжал оттуда, знала многое о строительстве Хиландара, о том, как он выглядит, однако хотела услышать и некоторые другие вести, которые монах мог знать, а они её исключительно интересовали, поэтому она спросила:
«Брате Григорие, как тебя принял жупан Вукан в Которе? С каким заданием послал тебя туда отец Симеон?»
«И отец Савва, и отец Симеон написали и дали мне для него одно сопроводительное письмо. В нём они его просили подключиться к дарителям Хиландара ради завершения строительства всесербского монастыря. Когда я прибыл в палату господаря Вукана, которого там все называют королём, я был принят без проволочек.
Правитель был заметно удивлён этим письмом, а о самой просьбе своего отца и брата вначале молчал. Когда он снова про себя прочитал письмо, он был вне себя от ярости. Он обращался ко мне, ругая меня, будто я перед ним в чём-то виноват».
«Да как он к тебе обращался? Ты, брате, будто всё ещё дрожишь от этих воспоминаний?» – заметила Анастасия.
«Мне трудно вам передать всё, что произнёс господарь Вукан. Когда я ему передал письмо, он его бросил на стол, затем несколько мгновений рассматривал, будто из него молнии сверкают, и уже не сдерживаясь, завопил: “Знаешь ли ты, бедолага, что и Растко, и Неманя беглецы от людских законов. Что они бежали так далеко, что их закон с трудом может настичь. Скрываются там и расходуют сокровище, проматывают его на какие-то строительства, которые ни для кого из нас здесь не могут иметь никакой пользы. Могут, только в ущерб. И им ещё мало, вот и требуют, чтобы с нас ещё и одежду снять, чтобы мы голыми ходили для осуществления безумных желаний. Их не интересует ни моё положение, ни то, что я должен их сумасшедшие идеи оправдывать перед здешней знатью. Они мирно спят с золотом под головой, а я с беспокойством встречаю каждое новое утро. Всё, что они делают, всё нас здесь беспокоит…” Затем, дрожа от гнева, он начал обвинять Стефана: “И он с ними, помогает этим беглецам на том далёком и чужом полуострове. Посылает им сокровища, чтобы они их промотали, а их народ кровью собирал. Это здесь все видят. Ему нельзя помочь, он всё делает против меня, нисколько не стыдясь, не имея ни капли любви братской. Не подхожу ему ни я, ни что бы то ни было моё. Моё положение из-за этих беглецов и такого правителя Раса трудно вынести и ещё труднее общее состояние сохранять мирным…” Он немного помолчал, затем, став ещё бледнее, начал ругать Вас, матушка Анастасия…»
«Почему её?» – спросила монахиня Евфимия.
«Он утверждал, что Анна настоящая госпожа всех событий в Расе и соседних странах и что она самая образованная. Как таковая, по Вукану, она могла остановить и Неманю в его решении передать корону Стефану, могла якобы и их убедить в том, чтобы не тратили богатство по островам чужой страны и чтобы эти дары использовать для расширения своей страны, строительства башен в Которе и Расе, на обмундирование воинов. От строительства церквей корысти не будет, потому что в них народ и не ходит. Вот это он говорил, а затем трясся от гнева, поворачивался и топал ногой. Я впервые оказался в такой ситуации, когда не знал, что сказать, как себя вести», – жаловался монах Григорий.
«Итак, Вукан презрел просьбу отца и брата. Упомянул ли он Господа хотя раз, пока ты стоял перед ним?»
«Нет, матушка. Не упомянул Господа. Только в конце погрозил, что всё золото, которое посылается на Святую Гору, будет обращено в песок и пепел и что всё будет сожжено, как сожжены будут и еретики в Боснии. И пригрозил брату Стефану, сказал, что не простит ему мотовства и жажды власти. Затем он меня проводил до дверей своей приёмной, и я, опечаленный, направился через горы в Рас».
Сестры не дыша слушали эти ни чрезвычайно неприятные вести.
Видя их состояние, Анастасия нарушила тишину:
«То, что происходит между братьями, а также и между родителями и детьми, не редкость ни у нас, ни вообще в мире. Все мы из-за грехов праотцев наших давно отпали от Господа и теперь молимся и стараемся раскаять и те грехи, и грехи, которые сами совершаем, чтобы таким образом очищенными вернуться в Царство Божие, к нашему Праотцу, Господу. А Он нас днём и ночью лечит и попускает нам разные искушения. Так, как мы отвечаем на эти искушения, так нас наш Небесный Отец и награждает. Я постоянно молюсь о том, чтобы братья Стефан и Вукан помирились, но, кажется, из-за искушений, через которые укрепляются и очищаются душа и разум, они сначала будут воевать, и лишь потом вспомнят, что они братья и по крови, и по небу».
Сестра Феодора поднялась со стула, всем поклонилась, перекрестилась и сказала:
«Спасибо тебе, матушка, что ты нас так поддерживаешь. Дай Боже, чтобы всё было так, как ты сказала. А я и нашему брату Григорию, и вам, дорогие мои сестры, сейчас выскажу мнение, к которому пришла, особенно в последние два года, наблюдая нашу матушку Анастасию. Она, конечно же, наша самая главная молитвенница, и Бог её удостоил много помогать немощным и больным в этом крае. И в народе её всё больше уважают и любят, и просят о помощи. Поэтому я уверена, что как великая молитвенница она получила дар прозорливости от Матери Божией, и я радуюсь, что братья, приобретя тяжёлый опыт, помирятся. И я хочу вам сказать, что я от матушки Анастасии слышала, что в этом их примирении примет участие наш отец Савва, который им очень поможет».
«Когда ты нам, матушка, расскажешь о явлении тебе Богородицы? Мы все это чувствуем, но ты никому о том не говоришь», – спросила сестра Сара игуменью, а все монахини устремили к ней свои взоры.
«Сейчас неподходящий момент, чтобы слышать об этом, но скоро вы всё узнаете, – ответила игуменья и продолжила: – Наш брат Григорий устал и собирается пойти на конак, наверх, в монастырь Святого Николая. Давайте все его проводим до ворот и попросим, чтобы, возвращаясь в Хиландар через Рас, он передал привет Великому жупану Стефану, отцу Симеону и отцу Савве, а также всем монахам на Святой Горе. И пусть им точно передаст всё, что здесь видел и слышал».
И так сестринство рассталось с этим знаменитым святогорским монахом, некогда великим подвижником в монастыре Святого апостола Петра, куда он прибыл из Стона, по приказу Великого князя Мирослава.
У него тогда, припомнил он это и в данный момент, было задание закончить Евангелие и украсить его золотом. Он постоянно вспоминал тот свой приезд в монастырь, вот и теперь, выходя из тёплой трапезной. Глубокий снег сковал окрестные холмы, в глубине которых виднелся купол скромного монастыря, и на нём крест честной. Вместе с монастырскими стенами из твёрдого голубоватого тёсаного камня он напоминал жемчуг в приоткрытой перламутровой раковине. Пробираясь к монастырю, Григорий с трудом удерживал равновесие из-за глубины снега, из которого с большим трудом вытаскивал ноги, а также из-за тяжести мешка из шерстяной ткани, который нёс на спине.
Голодный и промёрзший, он собрал последние силы, чтобы дойти до церкви. Войдя внутрь, он сбросил тяжёлую сумку и встал на колени перед иконой, чтобы поблагодарить Бога и святого Петра за то, что сохранили его от всех искушений на этом пути. Всё пространство заполнило позвякивание письменного прибора, который был в мешке, и шёпот мученика, который пришёл выполнить ещё одно Богу угодное задание, и начал работать.
Хотя и в церкви было холодно, Дияк согревался теплотой Богоматери и святых, которые с икон и фресок смотрели на него ободряюще. Он не мог вспомнить, сколько точно времени он провёл в монастыре, потому что время и не было важно. Он вспоминал добрых монахов и тех людей, которые приходили помолиться о здравии. Помнил он, что монастырю часто дарили телячью, козью или овечью кожу. Она была очень дорогой, но необходимой – монахи делали из неё пергамент. Её сначала опускали в воду, а когда она становилась мягче, дубили, затем тёрли мелом и шлифовали. Это был тяжёлый труд, и полученный таким способом тонкий пергамент был драгоценным. Григорий думал и об этом, пока переписывал Евангелие, поэтому старался ставить буквы потеснее, чтобы сэкономить на материале.
Днями и ночами сидел Дияк в полутьме своей кельи и украшал Евангелие золотом. Сам Бог давал ему силу выдержать боль от постоянно согнутой над пергаментом спины, холода в костях, скрюченных пальцев, которыми он держал тонкое гусиное перо, обмакнутое в чернила, – монахи их делали из сока желудей, железного купороса и смолы. Лишь сквозь небольшое отверстие в стене в келье иногда был виден лучик солнца, который освещал путь руке, украшающей Евангелие. И глаза у него болели. А когда солнца не было, под дрожащим светом свечи золотились переплетающиеся линии, а люди, растения и животные будто двигались и сталкивались, не зная, куда податься. И как он ни старался выразить человеческий образ в своих рисунках, ему казалось, что тот природный облик, людям от Бога данный, от него ускользает, а люди ему виделись непостоянными и непредсказуемыми. И как он ни пробовал ножичком сцарапать с пергамента всё то, что ему казалось неправильно нарисованным, и нарисовать новые образы, всегда получалось то же самое. Они переплетались, грызлись между собой и пожирали друг друга. Они казались ему необузданными, и он, грешный, себя осудил как недостойного называться Дияком, о чём и сообщил своему господарю в конце рукописи…
В этих воспоминаниях, сопровождаемый монахинями и матушкой Анастасией, монах Дияк двинулся по тропке, ведущей на вершину холма, где его уже ждали монахи в монастыре Святого Николая.
Проследив взглядом, как этот ревностный монах скрылся за холмом, мать Анастасия с монахинями вернулись в монастырский двор, и каждая отправилась в свою келью.
Над монастырём воцарилась тишина.
