Доклад Перуна

В Которе шторм выбросил на берег много рыбацких лодок. Снёс он и крыши старых домов. Собиралась гроза. На площади было очень мало людей. Носильщики убирали прилавки, которые купцы обычно используют до позднего вечера, а дежурная стража укрылась в своих помещениях у дворца.

К воротам направлялся незнакомец. Без оружия, в торжественном военном одеянии. Он вошёл, и никто его не остановил. Он явно знал здешних людей, и все, кому надо, знали его.

«Прибыл Агафон, господарю Вукане, ваш рыцарь», – сообщил правителю его камердинер.

Тогда в помещение вошёл высокий пришелец и, отказавшись от предложения правителя сесть, начал своё сообщение:

«Я недавно прибыл в Котор, переоделся, и вот я перед вами. У меня плохие вести из Раса и Призрена. Там опять началось великое движение по сбору золота, серебра и всяких других ценностей по требованию Растко и под давлением Немани. Ваш отец не успокоился, я побывал и в Студенице. Там он у монахов установил порядок, даже заменил одного игумена на другого, приказал быстро закончить строительство его гробницы, а также завершить все строительные работы в остальных церквах монастыря. Неманя здоров, силён, и его очень любит народ. Даже больше, чем Стефана».

«Погоди, Агафоне, у нас есть время, я не могу за тобой уследить, так быстро ты говоришь», – попробовал успокоить его Вукан.

«Господарю, ты хорошо знаешь, что меня в Расе все знают и принимают. И поверь, и меня заставляли в двух местах слушать, как Стефан, с помощью епископа Калиника, игумена Игнатия и новоназначенного Дионисия говорит знати, народу и воинам, что нужно ещё раз всем сделать не только добровольные вклады, но и собрать как можно больше сокровищ для Растко. Это якобы должно послужить тому, чтобы Рашка распространилась через Грецию на некий Богом забытый остров, на котором нет никого живого, кроме нескольких сотен отшельников, бежавших от закона, и неких странных монахов. Все они там, как я слышал, готовят почву для того, чтобы православная вера вытеснила католическую из пространства Рашки, Зеты, Хвосно, из всех частей Далмации, Диоклитии, аж до самого Драча».

«Они преувеличивают, Агафоне, преувеличивают, как и ты преувеличиваешь, придавая огромное значение этой невозможной затее».

Тот выпрямился и с ещё большим жаром возразил:

«Ни в чём я не ошибся, ни в чём, господарю мой. Они действительно мыслят так, как говорят, а говорят так, как Византия от них требует. Не обращают внимания на болгар, а особенно на венгров, будто не знают, что существует Рим, и будто на Византию уже не нападают и латиняне, и сельджуки, и кто знает, кто ещё».

«Оставь эту большую военную политику. Лучше скажи мне, как они думают и когда собираются перегнать эти оставшиеся наши сербские сокровища в Грецию».

«Я всё узнаю. Пока, насколько мне известно, они не представляют, ни сколько будет этих сокровищ, ни как они их туда перевезут».

«Эти вести нас действительно беспокоят. Похоже, что я главная жертва своего отца, даже имя которого, вот сейчас мне пришло в голову, означает, что он нас всех разорит, всё у нас отнимет и пошлёт в тартарары. Скажи мне, честной Агафоне, что означает имя Неманя?»

«Прошу тебя, господарю, я бы в это не вмешивался, прошу, отпусти меня закончить другие дела, потому что меня и наша знать, и некоторые ваши и мои друзья просили собрать и для них полезные сведения. Я же должен и им что-то сообщить, тем более, что речь тоже идёт об очень плохих событиях, которые предвещают серьёзные последствия для ведения дел, а может быть, и военное столкновение».

И не дожидаясь, когда ему господарь позволит уйти, Агафон поклонился и быстрым шагом спустился с лестницы.

А Вукан, не обращая внимания на то, как ушёл этот дворянин, вошёл в свою комнату и взял письменный прибор. Первое письмо он адресовал своему другу, венгерскому принцу Андрею, о котором он полагал, что ещё до зимы, в результате столкновения со своим братом Эмериком, тот получит венгерскую корону. А другое письмо он направил в Рим, главе латинской Церкви. В обоих письмах он сообщал о возможных несчастьях, даже столкновениях, внутри сербских земель. В качестве причин он упомянул Византию, своего отца Неманю и брата Стефана. Между строк в этих письмах можно было прочитать и о возможном ухудшении положения католиков на пространстве Зеты и всех окрестностей, граничащих с Котором, Далмацией, Диоклитией и областями Раса и Хвосно, а также других, которыми владеет его младший брат.

Купец смывает грехи

Во всём Топлицком крае в тот год нападало столько снега, что проехать можно было лишь на санях.

Будто небо над этим пространством сразу опрокинуло снег многих зим, и такую глубину сугробов не запомнили даже старожилы этой части страны.

Настало утро Рождественского сочельника, а за бадняком в лес не могли пойти даже самые храбрые и самые сильные люди. Такой снег не удивлял разве что монахинь. Для них и это была лишь воля Господня, как и всё остальное, что в основе своей содержит трудности как испытание и искушение по попущению Всевышнего.

В монастыре ещё до зари началась утреня. Молитва возносилась с радостью, и с таким же нетерпением ожидалось, что сочельник Рождества Богомладенца будет отмечен торжественным ужином.

Во все уголки храма уже внесли солому, на ней были разложены горсти различных зёрен и сухофруктов. Свет горящих свечей придавал стенам храма красноватый цвет, напоминающий угольки. Они свидетельствуют, что огонь радости потихоньку разгорается.

Служба ещё не закончилась, когда послышался мужской голос, зовущий:

«Монахини, выходите!»

Они с удивлением посмотрели друг на друга, гадая, кто бы это мог быть. А мать Параскева поспешно отворила двери и вышла на крыльцо.

«Возможно ли, ты ведь тот купец, у которого я купила пшеницу? – удивилась она, увидев его. – Почему ты зовешь нас?»

«Я принёс немного подарков для храма по случаю Рождества», – ответил тот.

«Раньше ты никогда сюда не приходил. А когда я у тебя покупала пшеницу, ты так торговался по поводу нескольких мешков», – сказала ему укоризненно игуменья.

«Вот именно поэтому я и приехал. Чтобы исправить ошибку».

«Как ты думаешь её исправить?» – спросила его игуменья, – и бровь её поднялась в удивлении.

«Я вам принёс столько, сколько стоило то золото, чтобы не согрешить перед Богом».

«Чудесно, брате, что ты вспомнил Бога?!»

«Ты же сказала, монахиня, что будешь молиться, и Бог мне поможет, а я тебе тогда грубо ответил, что в торговле буду делать то, что хочу».

«Так и было, брате. Я взяла те твои мешки и молилась Богу за тебя и твою дочь».

Пока они так вспоминали события в Топлице, в монастырь прибыли ещё одни гружёные сани. В них было восемь мешков с пшеницей, овсом, рожью, картофелем, луком, фасолью…

«Ты мне не ответил. А что тебя заставило покаяться?»

«Прежде всего – искренне верующая жена, а потом и до меня дошло…»

«Что?»

«Жене приснился молодой монах. Он сказал ей: передай мужу, чтобы заплатил монахиням за те золотые ожерелья столько, сколько они стоят, или дела пойдут не так, как он хочет. Будет беда».

«Какая?»

«Он предупредил, что у нашей дочери будет рождаться немые дети, пока я не сделаю так, как он приказал моей жене во сне. И что нас будет всё меньше, если мы искренне не преклонимся Богу».

«И ты поверил в сон?»

«Жене не поверил. Но в следующую ночь и мне явился во сне тот монах: высокий, с правильными чертами лица, глаза, словно два маленьких солнца, с короткой бородкой и в безукоризненно чистой и светлой одежде. Он встал над моей постелью. Первое слово, которое он произнёс, обуяло меня страхом. Я не мог пошевелить пальцем, не мог даже моргнуть.

Я только чувствовал, что должен принять и исполнить всё то, что он мне говорит. От него исходила некая крепкая Божия сила. Говорил он тихо и внимательно смотрел на меня».

«Ты уверен, что правильно понял его наказ?»

«Поэтому-то я и испугался».

«Страх тебя заставил проснуться, прежде чем тебе монах сказал что-то ещё очень важное?»

«Ни о чём другом я не знаю. Что я понял, то и сделал, и вот, даю столько, сколько, полагаю, стоит золото».

«Но всё, что ты принёс, ничего не стоит, если искренне не покаешься».

«Готов поклясться, что я искренне каюсь!»

«Тогда войди и перед алтарём помолись Богомладенцу и Богородице, чтобы простили тебя, чтобы ты пришёл к нашей вере христианской, православной, с любовью. И чтобы они тебе помогли, чтобы в твоём доме были счастье и радость».

Купец заглянул в сани, чувствуя себя виноватым, наклонил голову, немного помолчал и, взглянув на игуменью, воскликнул:

«Я сделаю это, мати! Только разгружу всё, что привёз. Мы это разместим там, где ты скажешь. Вот, я привёз вам ещё и голову сыра, бочку постного масла, соли…»

Игуменья ему ничего не сказала, только рукой показала, куда разгружать, и он начал выгружать мешки и складывать их туда.

Служба в церкви закончилась. Монахини приложились к иконам и встали у дверей храма, ожидая возвращения игуменьи. А она появилась в дверях в сопровождении купца из поселения.

Он их приветствовал словами: «Помоги вам Бог, сестры», – и быстрым шагом пошёл к алтарю.

Затем упал на колени и громким голосом, который был всем слышен, стал возносить молитву. Слова молитвы он произносил медленно и отчётливо. Затем он долго смотрел на икону, молясь про себя. А в конце три раза перекрестился, приложился ко всем иконам и вышел.

«Искренне каюсь!» – сказал он глядя прямо в глаза игуменье.

«А ты уверен, что Господь услышал твою молитву?» – спросила она.

«Да!»

«Почему ты это знаешь?»

«Недавно два голубя влетели в церковь и сели прямо в алтаре. Я думаю, что это Божий знак мне, что мне в этот раз прощено».

Анастасия и Феодора лишь переглянулись.

Купец, будто вспомнив что-то, вернулся к первым саням, на которых только он приехал, и вынул из них белый мешок:

«Моя жена послала вам гостинцы. Таков порядок, Рождество на пороге, чтобы и вы так же, как и мы, радовались подарку. Но, мати», – извиняясь обратился он к ней, – из-за снега и льда, сковавшего лес, мы не могли запасти бадняки».

Игуменья посмотрела на монахиню, ответственную за бадняки, та пошла в храм и принесла вязанку больших и маленьких дубовых веточек с множеством листьев золотого цвета и дала их ему.

«Человече, раздели их с остальными, – сказала игуменья, – чтобы огонь в домах ещё лучше осиял ваших детей и ваши семьи. Чтобы его свет разогнал тьму вокруг. И чтобы радость в момент рождения сына Божия охватила все души этого края. Рождение Спасителя мира – самое радостное событие рода людского, это мгновение вечности. Мгновение рождения сына Божия есть радость вечности. В нём истина нашего вечного существования. А мы можем существовать с Ним, только если Он всегда в нас и везде вокруг нас».

Купец поблагодарил, перекрестился, сел в сани и отпустил узду. Вороной конь, который тащил сани, рысцой бежал по накатанной дороге. Задними ногами он забрасывал снег в сани. Смирение в душе купца заставило его не ощущать, что ветер сечёт его щёки и снежные иголки впиваются в лицо. Он чувствовал бесконечную благодарность, что смог понять, что такое грех, и сотворить добро для этих Божиих угодниц.

Такую радость, которой его наполнил сам акт дарения, он никогда ранее не испытывал. Лишь теперь он понимает, что такое Рождество. Лишь теперь он знает: то, что он имеет, стоит лишь столько, насколько другим может принести радость, а Богу угодить. В его душу пришла ясность, после стольких лет он понял, что корысть, к которой он стремился, не могла ему наполнить душу, принести сердцу радость и поселить в нём покой. Напротив, чем больше он имел, тем больше беспокоился, как это сохранить и приумножить.

А какое от этого удовольствие?

Ему вспоминались ясные, чистые как белизна вокруг, глаза монахинь, которые проводили его с молитвенной благодарностью.

Эту картину он запомнил навсегда.

А за ним снежную белизну взрывали и вторые сани, в которых сидели два человека в накидках из овчины. Галопом сопровождая своего хозяина, они не чувствовали мороза и не раздумывали о зиме.

День Рождества, день рождения Богомладенца, монахини встретили с особой, великой радостью. Служба началась в полночь и длилась до утра. Литургию служили два монаха из ближнего монастыря. Торжественно было и в монастырском дворе. С окрестных лесистых холмов начали спускаться дикие звери, среди них белочки, к монастырским стенам – за угощением, которое в это утро оставили им монахини.

* * *

Ту суровую зиму под Копаоником монахини провели в молитвах. Снег был так глубок, что в течение трёх месяцев невозможно было никуда поехать. Да ещё кроме этого сестринству был нанесён урон. Однажды ночью голодные волки ворвались в загон и задрали все пять овец, что у них были, и от которых они получали молоко и шерсть. Из шерсти монахини вязали чулки, кофты и остальную зимнюю одежду. Перед концом зимы у них закончились дрова, и они были вынуждены разобрать пустой загон и использовать его для отопления.

«Всё это искушения, сестро Феодора. Легко проходили зимы во дворце. Если выдержим и это, мы победим себя», – утешала её Анастасия.

«Поэтому мы и стали монахинями. Великие искушения нам нужны перед Всевышним», – ответила Феодора и пристально посмотрела на неё.

Ей бросилось в глаза, что Анастасия начала быстро стареть. Ей было немногим более семидесяти лет, когда она пришла в монастырь. Одно время она хорошо выглядела и была полна сил. Однако морщины на её лице были всё заметнее. По правде говоря, они были небольшими, но всё же заметными. Все уговоры игуменьи Параскевы начать использовать бальзамы были напрасны. Она отвечала, что даже когда была правительницей, не хотела ничего делать для поддержания красоты.

Феодора замечала, что и её глаза, некогда очень большие, теряют своё заметное сияние. Но из этих очей начали всё больше светиться мир, покой и милость к любому человеку. И к тем, кто в храм приходит, и к тем, другим – она была уверена, что однажды и они придут сюда на молитву. Так сила её души становилась огромной, дополненной великой любовью к Господу и ко всем ближним. Отсюда и проистекало её удовлетворение, которым она легко возмещала всё, что теряла телесно.