Дорога зримо менялась.

Пропала необходимость тропить. Под ногами, копытами, полозьями лежал крепкий череп, присыпанный свежим снежком. Спереди временами накатывали волны тумана, и тогда лица грело почти оттепельной влагой. Светелу в тумане мерещились пряди дымка, запахи насиженного жилья… Путевые болваны стояли облизанные, сплошь ледяные. Потом – источенные в прозрачное кружево. И наконец стали попадаться обломанные, вовсе заваленные.

– Бобры погрызли, – смеялись старые возчики, а молодые расспрашивали, что это значит.

У одного павшего столпа походников дожидался водырь.

Первым к нему выскочил Светел, удравший – погнали наши затресских! – на беговых иртах далеко вперёд поезда.

Стоило приблизиться этак на перестрел, и впереди всполошилась, вскочила на лапы крупная мохнатая тень. Густого тумана здесь не было, лишь пеленами плавала дымка. Светел чуть не выронил каёк – привиделся Зыка. «Правду бабушка говорила: из дому пойдёшь, один закрой минуешь и второй, а за третьим вдруг выбежишь… на ту сторону неба… а как – и сам не заметишь…»

Крепче дунул ветер, снёс пелену, а с нею и морок. Пёс гавкнул совсем не Зыкиным голосом, а из снежной норы высунулся парнишка. Увидел походника, выдернул из снега ирты. Впряжённый пёс резво помчал хозяина через поле.

Местнич сразу понравился Светелу. Открытое лицо, по чистой белой коже румянец. Паренёк что-то дожёвывал, и Светел сказал ему:

– Хлеб да соль.

«Я, наверно, таков был, когда в Торожиху впервые на купилище выехал. Ныне загрубел, суров стал…»

– Ем, да свой, – важно ответил подросток. И неудержимо расплылся. – Хлеба, правда, нету, а мурцовкой поделюсь, коль голодный. Мама третьего дня наморозила, вкусная, на гусином жиру… Твой, дикомытушко, поезд велик ли? А идёте отколь? Нешто с самого Правобережья? Или ты в опасном войске у них?

«Ишь, приметлив. У меня ведь ни укладки, ни санок: значит, налегке от поезда отбежал. И выговор опознал… калач в людях тёртый. Не-е, я таков не был…»

– На что выпытываешь? – спросил Светел.

Прозвучало слишком грозно. Паренёк заморгал, слегка отступил. Пёс, наоборот, как будто стал шире в груди, подался вперёд: «Не замай!»

«Щенка бы взял от тебя, – подумал Светел в ответ. – Женихом Ласке с Налёткой…»

Удивлённый кобель сел и перестал ворчать, а Светел, улыбнувшись, сказал вслух:

– Добрый кичко. Вось, хозяина бережёт!

Паренёк выдохнул, принялся объяснять:

– Тут, дяденька опасный воин, дорога пролегла ненадёжная. Туману как нанесёт! Долго ли в обрыв свергнуться!

– В обрыв?

– Так здесь берег морца нашего, славного Воркуна свет Кияныча. А туманами великий зеленец дышит. Оттого-то под кручами схода вниз не устроено, что льды синие залегли. Город с этого берега лишь показывается, а прямым путём не даётся. На полдень сворачивать заповедано, на Кутовую Воргу. А мы, водыри бережатые, верную дороженьку кажем.

Светел давно отвык доверять чистым молодым лицам. Помнится, у разбойничков, застигнутых над трапезой у дороги – Онтыки и рыжака, – лица были самые пригожие… лишь на дне глаз таилось, кто таковы.

Но глаза ещё поди разгляди.

– Пошли к хозяину поезда, коли не шутишь, – сказал он местничу. – Хвалить тебя как велишь?

– А Тремилкой, сыном большаковым. Мы в ближней вольке живём. В Кутовой Ворге.

Светел отвёл бережатого к новожиличам, сам снова побежал на развед.

Ветер постепенно отходил, туман сбивало к северу. Под высоким обрывом в самом деле не было ни тропы, ни следа. Зеленец Шегардая горбился у западного окоёма – неровная, расплывчатая гряда с длинным, медленно истаивающим хвостом. Зеленец поражал непомерной величиной. Куда тягаться маленькой Твёрже, Торожихе, даже Затресью! Сёстры-деревни все бы в нём поместились, одной шапкой накрытые. Жмурясь на режущем ветру, Светел вглядывался в далёкое паоблако.

Его края ходили волнами, вздымались и опадали. Взгляду мерещился то тёмный окаёмок стены, то серый булат открытого плёса. Вроде показывались даже зеленоватые бугры островов…

Ну уж нет. Это шутило расстояние, морочила влажная дымка.

Иначе недолго поверить, что где-то на юге есть места, где снег так и не лёг!

Аодх, сын Аодха, созерцал необъятную мощь зеленца, и сами собой являлись мысли о величии Андархайны.

Кажется, решительный Опёнок впервые робел.

«Дядя Шабарша в Твёрже старейшина. Груз тяжкий! В каждом дворе свои побрехушки, поди всех впряги в единую нарту. Мудрено! Вона царский ублюдок, как там его, совладать не сумел. Глызин отдал, людей без водительства бросил. Ныне молодой Эрелис едет Шегардай принимать, это ж в один день рехнёшься от великих забот! Зря ли даже дядя Кербога не знает, вверяться ли праведному. А я? Мне всю Андархайну под руку брать. И кто мне поверит? Не-е, сразу объявляться не побегу. Надобно сперва себя утвердить… большим делом… царским свершением…»

Гордость витяжества таяла и терялась перед громадой, проступавшей впереди. Он мечтал стать воином, стать вождём… Мечтал и добился, но как же, оказывается, этого мало!

Вот хоть царское деяние вообразить. Дальше усмирения каких-нибудь наследников Марнавы мысль двигалась туго. Светел не сдавался, заново вспоминал Глызин. Поспеть в замерзающую деревню? Людей накормить, обогреть, вывести? Вот это бы, наверно, как раз! И по руке, и по сердцу!

…Только брата в свои рассуждения он покамест не допускал. Не знал, как тут быть. Слишком больно. «Я без малого десять лет шёл тебя из плена спасать. Еженощно дубовые двери высаживал. Высокие башни по камешку разносил. Рвал цепи железные… А ты? Назвался Вороном и по моранским орудьям вольно летаешь?»

Он придумает. Поразмыслит как следует и придумает. Чуть погодя.

Дорога, указанная Тремилкой, шла вкруговую. Светел пробежал несколько вёрст, вернулся. Пришлый кобель высокомерно обнюхивался с мелкими, звонкими обозными лайками. Тремилко уже поклонился хозяину поезда, показал грамотку, снабжённую вислой печатью. Печать оказалась знакома кровнорождённому. Он кивнул, а Светел краем уха подцепил имя, произнесённое с уважением: Инберн Гелха.

– В нашей вольке стоял, когда в город ехал, – похвастал Тремилко. – Батюшка мой тайных воинов завсегда принимает, когда они из Чёрной Пятери до нашего здоровья сворачивают.

У Светела заново пошла мурашками кожа.

– Вот как, – проворчал он в повязку.

Тремилко приосанился:

– А всё с того, что учитель воинский, Ветер, когда-то святого дедушку из Шегардая привёз Другоню отмаливать… Другоня – это старший брат мой. Теперь в городе жрецом, всяк день Владычицу славит.

«Ветер! Ишь каков. Да и Злат ему благодарен…»

Делать нечего, Светел внимательно слушал. Кивал. Укладывал в память.

– Боярин Гелха сам с воинского пути, – явно гордясь, рассказывал Тремилко. – В Чёрной Пятери был державцем.

– Кем?

– Державцем. Поварней и ухожами ведал, чтобы у тайных воинов, пока они дома, всего было в достатке. Теперь дворцовое державство поднял царевича ради! И уж не удаст!

– А… дома без него что? – трудно выговорил Светел. – Ну… в Пятери этой? Двор без присмотру?

– Зачем без присмотру? Там молодой державец остался. Роду неприметного, но, сказывают, толков. Лыкашом Звигуром величают! Знай нас, гнездарей!

«Воробыш?..» Светела аж замутило. Всё, что старательно отодвигал, нахлынуло разом. Пир в Житой Росточи… Саночки, собранные любимому сыну… звериный вой Оборохи, а после… «Которого себе на племя оставишь, дикомыт, лоб не умыт?» Взгляд Ветра, упёршийся в него, Светела… нож Лихаря… шаг Сквары…

– Пойду своих наведаю, – буркнул Светел и отвернул к скоморошне. Глаза не смотрели, воздух жёг горло. Душа так неистово желала проломить время, что казалось, ещё чуть, и нынешний Светел, могучий, закалённый, оружный, провалится в давно истаявший день. Заслонит отца с братом. Втопчет в землю мораничей…

…Никогда.

Он вдруг понял, что никогда не найдёт брата.

Так девка ждёт доброго жениха – завтра стукнет в ворота… послезавтра… на следующий год… В мечте успевает прожить весёлую грусть свадьбы, супружество, детей, внуков… а потом вдруг, будто кто в бок толкнул, понимает – не выглянет солнышко. Впереди дождь да слякоть, осенняя долюшка вековухи.

«А всё равно искать буду. Пока над его могилой не встану. Или сам голову не сложу! Пусть будет что будет… даже если будет наоборот!»

– Светелко!..

Сквозь помрачение голос полоснул детским криком… оттуда.

Светел вынырнул из полыньи, вскинул голову, огляделся. К нему, оскальзываясь валеночками набосо, бежала Лаука. Встрёпанная, в одной поддёвке, без шубки. Подскочив, со всхлипом бросилась на шею, а из-за болочка вывернули новожиличи. Много, чуть не десяток. Все злые, кто с хворостиной, кто с кнутиком, кто даже с кайком. За что девку целой ратью ловили? Светел примерно догадался. Ему не было дела. Он снял со своей шеи тонкие руки. Убрал за себя плясунью. Оскалился:

– Ну?..

Они призадумались. Остановились. Жаль, Светел самого себя не видел со стороны. Раздались неуверенные голоса:

– Отрыщь, дикомыт.

– Выдай непутку.

– Шёл мимо, вот и дальше ступай.

Светел молча улыбнулся в ответ.

Улыбнулся всем горем, всей яростью, выпестованной в душе…

Да не им. Ветру с Лихарем, которых всё ещё мысленно повергал. Новожиличи, крепкие и сердитые, смутились, растеряли последний задор, взялись переглядываться. Шли блудной девке ума вогнать, а навстречу веяло смертью. Светел отвернулся, зашагал к скоморошне, Лаука, тихонько подвывая, побежала вперёд.

Лишь Паратка отважился догнать витязя.

– Всех перессорила, – пояснил он негромко. – Сперва про тебя срамное болтала, после каждому про других. А когда себя не помнила, Шарапами называла.

Светел отмолчался. Лаука юркнула в болочок, а он пошёл рядом и не отлучался до самой Кутовой Ворги. Даже на зеленец за обрывами смотреть больше не хотел.

Кутовая Ворга даром звалась по тупиковой протоке. Не в глухом углу прозябала – торный большак собой красила! Давно привыкла и к одиноким странникам, искавшим тепла, и к большим купеческим поездам. Голосу Тремилкиного кобеля отозвались дворовые псы, выкатились навстречу, широкогрудые, мощные, любо-дорого поглядеть. Следом – любопытная ребятня, наконец взрослые. Светел сразу выделил взглядом двоих опричных мужей. Синие кафтаны, синие с червлёными околышами колпаки! Неволей вспомнишь плащики поверх лат, особые у каждой дружины!

– Черёдники шегардайские, – поделился неугомонный Тремилко. – Уж который поезд встречают. Перемолвятся с набольшим – и дальше сидят!

На сей раз их ожидание завершилось. Спросив, чьи возы, двое явно обрадовались и поспешили к жилым саням.

– Когда праведные зовут, кровнорождённые поспешают, – будто бы отмолвил Злат Новожил. И поезд, изготовленный было к стоянке, даже не свернул в Кутовую Воргу.

Возчики переговаривались на ходу:

– Нам, братцы, путь до Западных ворот проповедан. Эка честь!

Западными воротами в Шегардай исстари въезжали цари.

– Слышь, ребятище… – тихо и тоскливо сказал Светелу Кербога. – Давай, что ли, от поезда отобьёмся… К празднику стреты царевича мы, беги не беги, уже не поспеем. Здесь задержимся, хоть люд проезжий вволю повеселим… А там, помогай Владычица, и в город въедем без толкотни…

Светел мало не кивнул, готовый согласиться, но что-то словно толкнуло:

– Лучше со всеми, дядя Кербога.

– Я немолод, – упёрся скоморох. – Сил больше нет, отдохнуть хочется! А не меня, так Гудима старого пожалей! Девку нежную!..

– Девка твоя… – начал Светел и замолчал. Устыдился.

«Крепко изобидел её этот Шарап, раз она…»

– Племя ваше воинское!.. – разворчался Кербога. – Чуть что, меч из ножен, и пропадай голова! Где ж вспомнить, что небойцы за спиной! – Весомо помолчал… вдруг сознался: – Мне страшно, ребятище. Тебе надежда крылья даёт, меня боязнь веригами вяжет…

Он был кругом прав. Куда торопиться? К царевичу? Быть может, всё на свете забывшему? В город, где нет брата?.. Светел прислушался к себе. Даже глаза прикрыл, отрешаясь от лишнего.

И сразу что-то вновь толкнуло его. Мощно, болезненно, непонятно. Забытой песней, далёким окликом симурана… «Где лыжи? Дверь с петель…»