Когда замолк тяжкий скрип полозьев по уличной мостовой, сани не просто остановились, а замерли с некоей окончательностью завершённого пути. «Всё, – подумал Ознобиша, чувствуя, как начинает отодвигаться в прошлое налаженная походная жизнь. – Мы у дворца. Мы так стремились сюда. Надо идти…»

Дымка вспрыгнула ему на грудь, замурлыкала, щекоча усами лицо.

– Почему, – вслух спросил Ознобиша, – мечта неизменно прекрасна, пока манит издали? А когда рукой подать…

Кошка урчала и тёрлась, требуя ласки.

В корме болочка открылась дверь. Обдало холодом… чувством неотвратимой беды…

– Слышь, райца, – приглядевшись в полумраке, негромко сказал Сибир. – Давай отнесу? С хворого спросу нет.

Ознобиша откинул одеяло.

– Таков спрос, что государь следом едет. Сам дойду! Ты просто… не отступай далеко, ладно?

Сибир вытянул из-под ложа большую корзину, поднял сетчатую крышку:

– Пожалуй, госпожа кошечка. Новые хоромы обживать пора!

Дымка понятливо запрыгнула внутрь. Позвала детей.

Лютый холод из двери лишь померещился Ознобише. Навстречу веяло влагой и теплом могучего зеленца. Запахи оботурьих катышков, водорослей, насиженного жилья… Воины в синих кафтанах закрывали ворота, отсекая шум и пестроту торговой площади, до отказа забитой народом. По другую сторону высилась громада дворца.

Праздничная. Величавая.

Ещё не ставшая домом.

Ознобиша, оказывается, успел в Выскиреге отвыкнуть от вознесённых к небу хором. Неволей задрал голову, и голова закружилась. Сибир не дал пошатнуться.

Чёрный каменный подклет, стены из вековых брёвен, кружевные окошки с настоящим белым стеклом, витые балясины крытого гульбища, нарядные гребни теремов, увенчанные жестяными махавками… красное крыльцо с мощными резными столбами, с гордым разлётом ступеней, устланных войлочными коврами…

На верху лестницы, ожидая, стоял Инберн. Сколько лет минуло, но Ознобиша его сразу узнал. Да Инберн не сильно и переменился, разве что брюхо ещё решительней раздвигало кафтан.

Из соседних саней не спеша выбирались праведная Змеда, Харавониха с Вагуркой, Невлин Трайгтрен, комнатные девки и слуги. Инберн сбежал навстречу, обмёл шапкой ковры перед великой гостьей, повёл царевну и бояр внутрь. Ознобиша двинулся следом. Очень хотелось опереться на руку Сибира, но он запретил себе слабость.

Вхожая палата… передняя комната, двери в людскую и молодечную… оробевшая челядь… согнутые спины, затылки…

Великий тронный чертог.

Дивные войлоки по стенам. Начертание Шегардайской губы, самого города со стеной, улицами, Торжным островом над голубым плёсом… узорочное оружие и щиты…

Вечером здесь поставят столы для знатного пира, но пока середина палаты оставалась пустой и просторной – лишь лавки по стенам для сидений царевича с лучшими горожанами. У дальней стены, на каменной подвыси, резной деревянный престол, изваянный в точном подобии утраченному. Сверху почётный навес: золотое шитьё, жемчуга панцирем, бахрома. На мыщицу этого кресла Эрелис повесит свою плеть. Когда же наденет Справедливый Венец, столец переедет в чертог для малых выходов, а сюда привезут и воздвигнут новый Огненный Трон.

За царским местом, как бы осеняя, висела большая картина. Аодх, будущий Мученик, а покуда – счастливый царь Андархайны, сильными руками воздевал младенца в пелёнках, показывая народу. Льнула к мужу юная царица Аэксинэй. Надвигалась на приморский город Божья гроза, и горело в последнем луче крыло симурана, выведенное золотом…

Картина сияла красками, притягивая взгляд.

– Сокровища, наполнявшие шегардайский дворец, после Беды изведали удивительную судьбу, – почтительно рассказывал Змеде державец. – Небесам было угодно, чтобы «Великая Стрета», пройдя долгий путь, обрела приют в Чёрной Пятери, где стала нашей святыней…

«Святыней? Что-то не припомню…»

– …Тогдашний стень, а ныне великий котляр, оказал картине особенную заботу. Так велело ему сердце, поскольку в отрочестве он случился при встрече наследника и своими глазами видел царя.

Ознобиша подошёл ближе. Присмотрелся. Торопливо отвёл взгляд. Выдохнул. Посмотрел снова.

С кедровой доски ему улыбался Лихарь.

Нет, не Лихарь. Царевич Гайдияр.

И опять нет. Не Гайдияр…

Человек с таким же лицом, но воистину праведный, милосердный и мудрый. Вождь народа, стоящий между людьми и Богами.

– Стень хранил картину и каждодневно молился, как на святой образ, ибо воинский путь живёт во славу Владычицы и ради службы престолу. По его приказу «Великая Стрета», людским небрежением претерпевшая немалый изъян, была тщательно поновлена. Мне же досталась честь везти её сюда, закутанную в мягкие полсти.

«Поновлена…» Взгляд Ознобиши покинул праведную чету, заскользил вдоль края доски. Ну конечно. Среди нарисованных горожан стояли молодые Инберн и Ветер. А над ними главенствовал Лихарь в царском венце.

Ознобиша вновь ощутил в воздухе ледяные токи. Искажённый, балованный образ нёс предупреждение и угрозу. Вспомнилось подмётное пророчество, сочинённое в безопасности подземелий. «Вот и ответ. Глупые котята, лезущие в драку взрослых котов…»

– Удивительно мне, – сказала вдруг Змеда. – Невлин, Алушенька! Вы же помните великого брата Аодха? Моя память подсказывает иное лицо, или я ошибаюсь? А узор на плаще! Это же знак Гайдияровой ветви!

Боярыня скромно потупилась:

– Не нам входить в дела праведных…

– Картина красносмотрительна, – сказал Невлин. – И явлена здесь в знак любви к государю. А свыше того пусть судят удостоенные рождением.

Змеда милостиво обернулась:

– Скажи нам правду, райца старшего брата!

Теперь все смотрели на Ознобишу. Взгляд Инберна разгорался медленным узнаванием. «Райца…»

– Надеюсь, мы однажды откроем, кто создал картину, – сказал Ознобиша. – Быть может, рисовальщик, далёкий от подножия трона, сам не видел царя Аодха и запечатлел облик Меча Державы, полагая в простоте, будто встреча с одним праведным есть встреча со всеми. Ещё этот райца находит, что высокоимённый Невлин рек истину: картина возвращена в знак любви и почтения к нашему государю. Да искупит доброе намерение ошибки, усмотренные её преподобством…

Как же ему хотелось обратно в выскирегскую Книжницу. В тишину каменных подземелий, к заветному сундуку, где они с Эльбиз разбирали древние письмена. Где можно было, подобно Тадге, оставаться просто учёным. Без личины царедворца, осторожного, изворотливого, скрытного в речах…

Сибир взял у него кошачью корзину, поставил на лавку.

– Наш Мартхе славен стремлением примирять и усматривать благие начала в поступках людей, – сказала Змеда. – Пусть сенные девушки укажут нам наши покои, ибо мы устали с дороги. Ты же, державец, вели позаботиться о райце государя. Ноша его нелегка, ему необходим отдых.

Инберн проводил царевну с боярыней и вернулся. Ознобиша смотрел, как державец идёт к нему через зал, и с лёгкостью читал его мысли. Инберн тоже вспоминал приезд новых ложек. Пепельные волосы хилого мальчонки… Лихаря с самострелом… Едкий дым, заполонивший стряпную, детские руки, цепко обхватившие сапоги: «Добрый высокоимён… высокодержав…»

– Как быстро время летит! – сказал Инберн. – Я же вот таким тебя помню. Туда-сюда оглянулся – а ты великий сановник, райца у завтрашнего царя!

Ознобиша слегка поклонился:

– Лёт времени и тебя украсил саном, высокостепенный державец. Ты кормил недорослей воинского пути, ныне тебе вверен дворец.

Инберн, конечно, заметил пятерчатку на его правой руке. С мягко набитыми кончиками двух пальцев. Заметил и промолчал. Его не было в лесном притоне, но о расправе над Ознобишей он наверняка знал. Не мог не узнать!

Оба тщательно подбирали слова, ступая по ненадёжному льду.

– Прикажи проводить тебя в покои, райца Мартхе. Ты, верно, стомился дорогой, да и кошки засиделись в корзине.

Он наклонился, присматриваясь. Дымка вздыбила шерсть и зарычала сквозь сетку. Длинные крепкие когти то возникали, то прятались.

– Царские кошки нравны, – сказал Ознобиша. – Не терпят чужих рук и вдобавок раздражены путешествием. Благодарю, высокостепенный, но я обожду здесь. Не годится слуге думать об отдыхе, пока трудится господин.

Приближение царских саночек ознаменовалось рёвом людского скопища, слышимым даже сквозь стены. Инберн с боярином Невлином поспешили навстречу. Ознобиша тоже сделал шаг, но остановился. Тронный чертог был слишком обширен, прибой ликующих голосов отчётливо раскачивал половицы.

«Не пришлось бы нового райцу для Эрелиса обучать… – посетила Ознобишу внезапная мысль, грустная, отстранённая, здравая. – Нет, я не оскверню большой день слабостью. Я выдержу. Я смогу…»

Эрелис вошёл в чертог решительной походкой, как надлежало хозяину. Шегардайский венец горел серебром в его волосах. Сестры с царевичем уже не было. Сокровище Андархайны провели малым крыльцом и далее в терем, ибо что толку хрупкой деве в беседах властных вельмож? Эрелис ещё заведёт здесь собственные порядки, но пока пусть всё будет по замышлению горожан. Чертог быстро наполнялся. На полшага позади правителя спешил старый Невлин, следом без шапок входили великие мужи Шегардая. Высшие жрецы, старейшины ремёсел, улиц, концов… Молодой райца присмотрелся. Где Люторад? Мораничей возглавлял незнакомый юнец, болезненный с виду, явно растерянный.

Эрелис нашёл взглядом Ознобишу и даже не кивнул ему, лишь быстро мигнул.

– …Просят, государь, – говорил Невлин, весь в заботах. – Челом бьют… славную казнь… по обычаю, при начале правления…

Возле царского кресла уже выстроились почётные рынды, лучшие, доверенные черёдники, сменившие синие кафтаны на белые с золотыми узорами. Мелькнул свирепый, взъерошенный Косохлёст, не чающий пережить сегодняшний день. Болт Нарагон, Мадан, окольные…

В двух саженях от подвыси пролегла незримая черта. Боярам, святым людям, старейшинам дальше не было ходу. Эрелис, гордый и прямой, в одиночестве шагнул за предел. Взбежал по ступенькам к престолу. Повесил плеть, вьющуюся золотым шёлком.

Обернулся, бледный от напряжения, только скулы горели да русые волосы в свете чистых жирников слегка золотились. Было тихо.

– На четыре ветра тебе, Господин Шегардай! – произнёс царевич ясно и звонко. – Ныне я пришёл и останусь!

Он мог не кланяться, но склонил голову – кратко, по-воински. И сел, кладя руку на плеть.

Чертог ответил большим обычаем. В самый пол коленями и лбами, приветствуя возвращение власти.