Суд о песнях
Три дня в поезде только и рядили что о Божьих судах. Нынешний затевался больше для смеха, спасением от дорожной тоски, но люди смаковали старины. Кровавые поединки, виселицы для проигравших!
– …С петлёй на шее сидел, пока наймит бился…
– …Тот меч с рукой обронил…
– …Сказал: «Крив!»
– …И самого тот же час на релью!
– …И наймита, и видоков с послухами…
Внимали Кербоге, знавшему деяния андархов так подробно, как выскирегским выходцам и не снилось.
– Пока двое бьются, все позоряне должны стоять в тишине, чтобы ни словом, ни выкриком бойцов не смутить. Кто откроет рот, получит кнута, а первые Гедахи, бывало, смертью казнили. Когда вершат поединок, любое стороннее слово есть ворожба…
Светел тоже послушал бы, но неволей смирял любопытство. Он никогда ещё не творил песен к сроку. Дома, на беседах, всё было иначе. Вынес обществу красный склад под свежий наигрыш – хвала гусляру. Не вынес – обойдёмся вчерашними, нам ли унывать стать. А тут? Гадай ещё, что новожилич родит! Бойся прометнуться с ответьем! Вспоминай, как перед коготковичами краснел, на снасть гудебную заглядевшись!..
Мысль бежала по кругу и вновь улетала в Твёржу, потому что там было тепло. Взмывала и билась в чёрные стены, непроницаемые для зова. «Изнанкой вывернусь, а брата найду. За руку возьму, домой поведу! – Он тщетно воображал Сквару взрослым, в зеркале памяти жил подросток. – Что же спеть тебе, брат, чтоб морок развеялся? Чтоб узнал ты меня, голосу отозвался?.. Моя земля, где песням не смолкать… там ждут братишка, бабушка и мать… погоди, ещё малыш Единец да Искра-сестрёнка… Их тоже в песню вместить? А сглазят злодеи?»
Светел тропил, принимая и отдавая черёд, кормил оботуров, сам что-то ел, не зная ни голода, ни утоления. Ловил за хвосты невесомо порхающие слова. Укладывал в строки и отчаивался: золотые пылинки меркли, оборачивались трухой. Вечером, в скоморошне, мешал спать хозяевам, крутил гусельные шпенёчки.
Пробовал такой и этакий лад.
Нанизывал созвучья…
Словесная труха плыла жижей болотной…
Путевой болван не подвёл. На третий день поезд выбрался к очередному кружалу. Здесь было всё как всегда. Печное тепло, торжок в сенях, снедный дух поровну с крепкой вонью развешанной на просушку одежды. Людской гул, скрип длинных скамей…
И предивные пути, коими странствуют вести.
Две ближние деревни откуда-то успели прослышать о состязании гусляров. И чуть не всем миром прибыли на негаданный праздник.
За огородом кружала курились жилые возки. Кто-то споро достраивал снежные мурьи, кто-то ставил войлочные шатры. Ребята и храбрые девки бегали с блюдами, приспешничали в поварне, мыли горшки. Лишь бы завтра не за дверью тесниться, лишь бы в повалушу пустили!
Светела взяла тоска, над ухом зазвучал голос Крыла: «Руки-сковородники, голос тележный… Куда лезешь? Иди лыжи уставляй, к большему не дерзая…»
«А дерзну, – погнал призрака Светел. – Костьми лягу!»
Поймал такой же невменяемый взгляд кудрявого парня сквозь пар от яств на столе. Светел даже не разведал, как звали новожилича. Вдруг исполнившись бесшабашного веселья, с каким суют голову в петлю, он улыбнулся в сорок зубов и подмигнул супротивнику.
Божий суд был хоть и потешный, но обставили его по всей строгости. Чтобы память была, чтобы перст с важностью воздевать, рассказывая домашним.
Наутро, когда суровые тучи тронуло разбавленным алым, в кружале никто уже не спал. Из повалуши вынесли столы, оставив лишь скамьи по стенам, а лавку под божницей застелили чистыми полавочниками – для почёта.
Злат вышел в суконнике, строчённом зелёными и чёрными нитками. Привёл Кербогу, с которым последние дни их редко видели врозь. Отвергнутый сын и низложенный жрец сообща почтили печной огонь куском пирога. Вместе поклонились святым ликам в углу. Бок о бок воссели на стёганые подушки, а справа и слева поместились Гудим, хозяин кружала, деревенские старцы. Златовых поезжан и молодых местничей набилось без счёта, сидя, стоя, как повезло. В сенях взвизгнула девка, кого-то выкинули за дверь, но всё быстро стихло.
Ибо посередине мытого пола стояла скамеечка.
То ли царский трон, то ли плаха для казни…
– Простите нас, Мать Земля, Отец Небо и ты, Владычица Справедливая! – начал кровнорождённый. – Сошлись мы к вашей Правде взывать под тёмным земляным кровом, без солнечного пригляда, бегучей водой не умытые, четырьмя ветрами не благословлённые! В сём кривы, да что поделаешь. Многие обычаи покинула Андархайна, но от закона не отбежала. Встаньте передо мной, тяжущиеся!
Светел с новожиличем вышли и преклонили колено, признавая право Злата судить. Оба осунувшиеся, натянутые, красноглазые от недосыпа.
– Да услышат выси небесные, глуби земные, буйные воздухи и негасимый огонь, – продолжал Коршакович. – И вы слушайте, люди, несущие память земную. Вот перед вами истец, рекомый Светелом Незамайкой, витязем из Царской дружины. Утверждаешь ли, Светел, будто тебе обещали и не исполнили?
– Утверждаю.
– Вот ответчик, рекомый… где Петеряга?
Тот в ожидании песенного поединка успел почти потеряться. Его вытолкнули вперёд.
– Утверждаю, – брякнул он невпопад.
Взлетел смех, позоряне ожили, вспомнили: речи молодого купца суть всего лишь предлог к весёлому действу. Начин скоморошины. Отнюдь не царский суд в объезде земель.
Один Злат остался невозмутим.
– Ты, Паратка-наймит, заступишь ли место ответчика, отрицая вину?
– Заступлю.
– Добро. Подите жеребьи метать.
Первым седлать скамью досталось Паратке. Пока Светел гадал, хорошо это или плохо, новожилич отправил в печь масляную лепёшку:
– Прими, государыня, ибо за мной правда.
Согрел перед устьем ладони. Вышел в середину, неся длинношеий уд наперевес, словно боевое копьё.
…Заигрыш он всё-таки смазал. Пальцы дрогнули от волнения, упустили струну. Светел чуть не охнул вместе с гудилой, но парень совладал. Стиснул зубы, выправился. Стройными трезвучьями очертил голосницу. Чуть кашлянул – и повёл. Уверенно, гордо.
Мы придём к последней реке,
Кто пораньше, кто погодя,
И услышим, как вдалеке
Ратным кличем степи гудят.
Это те, что приняли смерть,
Не отдав победы врагу!
Сможешь им в глаза посмотреть,
Стоя на святом берегу?
«Враги? Победы? – вслушался Светел. – Опять про Ойдригов полк? Или про войны хасинские?»
А голосница в песне ладная удалась. Влипчивая. Народ её легко подхватил. Иные подтягивали, подгукивали голосами.
Пращур боевого коня
Призрачною вздёрнет рукой:
Нешто подвалила родня?
Погляжу ещё, кто такой!
Был с тебя какой-нибудь прок
На земном коротком веку?
Может, весь отпущенный срок
Так и пролежал на боку?
Если, знатной кровью кичась,
Ты пустую баловал спесь,
Не скакать тебе среди нас,
Нам таких не надобно здесь!
Если сразу сник, испытав
Первые подножки судьбы,
Отступал, за правду не встав,
Голову склонял без борьбы,
Нет тебе седла и коня
С нами в тучах мчаться вперёд!
И потомка нет у меня —
Может, кто другой подберёт!
Пращур, не суди сгоряча!
Что с того, что я не боец?
В золочёных ножнах меча
Мне не завещал мой отец.
Только путь до края земли,
Что в безлюдных землях пролёг,
Суженую где-то вдали
Да обиды горький комок…
Светел увидел, как призадумался Злат. Аж голову на руку опустил. Похоже, Паратка пел о больном. О таком, что Злат был бы рад из памяти вырвать… да слишком крепко сидело.
Сёк нам лица бешеный снег,
Бесконечно длилась метель…
Злая стужа, злой человек —
Всё я видел, всё одолел!
«Ишь хитёр! Судью думает обольстить! – прищурился Светел, но сам себя осадил: – А хороша песня. Такую не сложишь без истой любви, из холопства единого. Знать, правильный ты у нас, кровнорождённый. На трон поднимусь, велю узаконить. Есть же у царя право отцовское?»
Я на пепелище судеб
По венцу сложил новый дом.
Испекла невеста мне хлеб,
Сына подарила потом.
Вот такой оставил я след
Беспощадной доле назло.
А теперь суди меня, дед!
Пустишь в боевое седло?
Песня кончилась. Ещё раз обежала созвучья – и смолкла.
Позоряне топали, кричали, ближние гладили певца по плечам, бабы плакали, девки прилюдно губы тянули. Паратка не видел, не слышал – сидел мокрый от пота, выпотрошенный, шальной и счастливый. «Я смог! Правда смог? Победил?..»
– Ответишь ли, дикомытко? – крикнули Светелу.
– Есть что спеть?
– Давай выходи!
Светел вздрогнул и понял, что напрочь не помнит собственной песни.
Три бессонные ночи ловить юркие светляки слов, затверживать ход пальцев по струнам… Всё впустую, всё веником вымела чужая гудьба!
Злат воззвал к тишине. Потеха или нет, а закон Андархайны корявого отправления не прощал.
Светел встал на деревянные ноги. Сдёрнул с кос ремешки. Пятернями вздыбил жарые пряди, думая, что приглаживает.
Подхватил гусли…
…И пошёл срамиться за весь Коновой Вен.
В жадное печное хайло влетел жирный блин:
– Прими, государыня, ибо за мной правда.
Братейка-огонь приветственно фыркнул. Мир отдалился. Смолкли голоса-пересуды. Светел с трёх шагов не видел Злата с Кербогой, не узнавал. Лица сбились в пятно, лишь скамеечка ждала впереди.
Светел сел. Утвердил гусли. Взял первую хватку.
И… тоже смазал созвучье.
Смешки позорян вернули ощущение бытия, но ненадолго. Руки оказались памятливей ума – залетали вверх-вниз. Гусли, знавшие колыбельную Сквары, отозвались, выпустили плясать золотые лучи.
Над Коновым Веном
Рассвет прогнал тени,
Над Коновым Веном опять встаёт заря.
На дальних озёрах
Уже совсем скоро
Загомонят птицы, а значит, всё не зря!
Из дальних стран короткий и прямой
Гусиный клин укажет путь домой,
Туда, где к морю мчит осколки льдин
Царица рек, могучая Светынь!
Твёржа с такой ясностью встала перед зажмуренными глазами, что начало перехватывать горло. Светел удержал голос через великую силу. «А не дам засмеять!»
Над Коновым Веном —
Летучих гроз пена,
Над Коновым Веном – бескрайний летний день.
Густыми лугамиБосыми ногами
По шёлковым травам да в кружевную тень!
Моя земля, где песням не смолкать!
Другой такой на свете не сыскать!
Покуда жив, на дальнем берегу
Отцовских гуслей лад я сберегу!
Ковчежец гремел, как перед Сечей, в груди бушевало свадебное веселье. Из подпечка выглянул заспанный домовой, а люди, объятые щедрым теплом, поняли, что солнце вернётся.
Над Коновым Веном
Щитом неизменным
Над Коновым Веном – плывут печей дымы.
Дождями грибными,
Огнями ночными
Благослови, осень, уснувшие холмы!
Сломает зубы долгая зима,
Людских сердец не одолеет тьма.
Мы за Светынью встретимся весной,
Коль не утратим крыльев за спиной!
Над Коновым Веном
Звучат вдохновенно,
Над Коновым Веном – раскаты вещих струн.
Им тёмный лес вторит,
От них бежит горе,
Они зовут в небо святого Солнца струг!
Медленно истаяли звоны.
Душа прилетела из-за Светыни назад.
Светел открыл глаза. Беспамятный, встрёпанный, сумасшедший. В ручьях пота. Тихие отсветы пропадали со стен повалуши, гасли во тьме закопчённого потолка. Только разошедшаяся печь гудела неумолчными отзвуками.
Все смотрели на Светела. Все молчали.
– И вот как судить вас, певцы? – Голос Злата разбил тонкую тишину. – Один воспел дела человека, другой восславил страну, льзя ли сравнивать? Какой приговор, когда тучи над головой в семь крат истончились? Велю, обнимитесь! И чтоб мне распрю забыли! Домовладыка, пиво неси!
Светел до рёберного хруста стиснул Паратку. Про Петерягу и мысли не шевельнулось. Притом что душа очень больно валилась с небес на мёрзлую землю. Победителем Светела не признали. А значит, и повести про тайного воина теперь не дождаться.
Жило лишь послевкусие дела, исполненного за пределами сил.
Чем невозможней, тем лакомей!
Он знал – такой восторг не держится долго.
Только до следующего предела.
Дня через два, когда поезжане уже поговаривали об отдыхе в Кутовой Ворге, Светела поманил хозяин обоза. Светел проводил глазами Лауку, забиравшуюся с Параткой в возок. Подбежал, поклонился:
– Слушаю, батюшка Новожил.
Кровнорождённый встал тропить с ним бок о бок и некоторое время молчал. Светел рассмотрел его лапки. Кованые, как у него самого. Родными звёздочками заплетённые, лишь чуть изменёнными…
– Эти лапки, – сказал Злат, – мне сделал в пути моранич, о котором ты спрашивал.
Светел жадно вскинул глаза.
– Я тогда шёл в чужедальние земли во исполнение слова, данного моим отцом другому отцу, – продолжал Злат, не догадываясь, насколько верно Светел понимает его. – В моей семье знают цену сказанному. И то, что даже смерть не отменяет обета. Я тронулся в путь, хотя крепко подозревал, что за окоёмами мне готовят ловушку. По счастью, родич, не гнушавшийся родством, научил меня заехать в Чёрную Пятерь, попросить помощи. Я последовал совету и был принят мораничами. Ветер, тогдашний учитель воинского пути, отрядил с нами ученика. Его звали Ворон.
Светел шёл с гулко бьющимся сердцем, веря, отвергая, надеясь, страшась. Он хрипло выговорил:
– Это кличка заёмная. Иного рекла не называл?
– Нет, но Ворона я тебе опишу. Ты, не в пронос твоей чести, лицом похож на андарха, а с того парня какой-нибудь Аркун Ляпунок… хотя где тебе знать Ляпунка… мог бы рисовать героя ваших легенд. Волосы что чёрный свинец…
Светел задохнулся. Сердце остановилось.
– Глаза голубые с зеленью…
Тело переступало ногами, сокрушало целик, но жизнь внутри замерла.
– Нос гордый, и в брови шрам.
Комок в груди изломал воткнувшуюся стрелу, забился бешено, с болью.
– Ещё сказывай, – трудно выдохнул Светел, дивясь краем сознания, отчего нет крови во рту.
Злат внимательно смотрел на него.
– Тот, о ком ты упорно разузнаёшь, так много значит для тебя, витязь?
– Он мой брат, – сказал Светел. «Как и ты. Нет. Тебя я едва узнал. Его – под кожей ношу…»
Злат улыбнулся:
– Тогда пусть твой род гордится, воитель. Со мной шли сыновья рыбаков и ремесленников, не нашедшие доли в стольном Коряжине. Сын Владычицы сперва сделал нас скоморохами, чтобы не тосковали в пути…
«Как есть Скварко!»
– Песни пел?
– Ему ли не петь! Вагуду в руки примет, мигом столкуется. А уж голоса, как у него, мы ни прежде, ни потом не слыхали. Душу вынимал, на крыльях прочь нёс!.. Когда оказалось, что дом моей наречённой вправду захвачен, я дёрнулся за подмогой, но он велел воевать. И воинами нас поднял. Каждому дело нашёл, чтобы прок был… – Подумал, добавил: – Только рук сквернить не позволил. Сам взял колчан стрел белопёрых… Сколько было злодеев, столько в колчане стрел убыло. Ни одной больше.
«Скварко…»
– А орудье исполнив, растаял тенью во тьме. Я рад был бы ещё поведать тебе о деяниях Ворона, но скрытен котёл и брезгует мирской славой. Есть только слухи, коих ты сам слышал довольно.
Светел раскрыл рот благодарить. Злат отмахнулся шитой бисером рукавицей:
– След бы мне догадаться, что Ворон твой брат. Ты на ирты беговые как вскочишь… Я впервые такой ход увидал, когда Ворона встретил. Ты, друг мой, зачем спешишь в Шегардай?
– Туда мой воевода идёт Эдарговичу поклониться.
– Я к тому, что Ворона ты там не найдёшь. В Чёрной Пятери он. Или, может, где-нибудь на орудье ради Владычицы.
