В славном Шегардае ни один выморочный двор, хоть на что-то пригодный, не пропадал втуне. Один такой двор давно отвели под городскую расправу, по-здешнему съезжую. Прежний хозяин торговал рыбой; просторные, надёжно выстроенные погреба сразу отвели под узилище. А стоял двор не очень далеко от храма Владычицы Мораны, что тоже было правильно и хорошо. Кто присмотрит за людским судом, если не Справедливая Мать?

Шабры Верешка, как и надеялся Мгла, уже стояли перед воротами. Шумели. Осаждали черёдников, нёсших с копьями стражу.

– Не срамно ли, Жёлудь? Мало тебе нашего слова?

– Нашли святотатца!

– Ты, Рощинка, у Малюты в работниках жил!

– Сынишку хозяйского – помнишь? – на колене качал!

– Его ли смертью от зла город очистится?

Все были здесь. Санник Вязила, уличный староста, чьи сани поехали ждать у Горелого носа. Красильщик Гиря, рослый здоровяк, краса черёдного войска. И Миран-шерстобит, чей отборный товар шёл на самые знаменитые сукна и войлочные ковры. Люди сильные, уважаемые. Их голоса громко звучали на кончанском вече и на городском. Просто так восвояси не погонишь.

Черёдники старались не смотреть им в глаза. Жёлудь отворачивался, угрюмо бубнил:

– Пополам разорваться велите, желанные?

– Служки полномочные привели, – вторил Рощинка. – Оскорбителя Моранушки сказали замкнуть.

– Не нашего ума дело вязать и решить. Мы замок, а не ключ.

С мужьями прибежали бабоньки, неробкие шегардайские жёнки, куда ж без них. Баб слушать не всяк любит, бабам вдвое кричать надо, чтобы кто внял. Они и кричали.

– Злодеи кромешные вольно гуляют, а они сироту!

– Посрамление Матушке сотворяют!

– Твердилу зовите, он вступится!

Почтенный кузнец старшинствовал над Ватрой. Здесь, на Лобке, предводителем много лет был Радибор, но его забрала наглая смерть, и лучшие кутяне по сей день ревновали, кому ходить в большаках.

– Вот куда безначалие завело!

– Некому за отрока поручиться, вину с шеи снять!

– А и было б кому, толку-то?

– Весь грех Верешка, что под руку попался!

– Нарагонич ринул его, да там поди дотянись.

– Люторад сказал – улице нашей честь…

Среди общего безугомонья недоставало лишь одного голоса. Валяльщик Малюта был занят более важным – оплакивал гибель крова и стен, где сиживал днями.

– Чай, не мошну срезали – Владычицу оскорбили.

– Мирского ручательства не достанет…

– И суд наш без власти?

– Такову притчу святым людям только и разбирать.

– Глянь, глянь, желанные! Варакса идёт!

Варакса вышагивал в бархатной шапке и праздничном зелёном охабне с прорезными рукавами, красиво увязанными за спиной. Нёс премудрые книги и долгие берёсты для немедленного письма. Его тотчас обступили:

– Грамотничек, батюшка родной, замолви словечко!

– Уж мы не обидим…

– Тут вот что случилось!

– Богохуление объявляют!

– Заточили! Уличанам на поруку не выдают!

Черёдники переглядывались, было им неуютно. Варакса шегардайскую Правду затвердил назубок. А уж челобитную, складную, как известно, не складом, а указом, сложит так, что и указ не задержится.

Ещё с грамотником притащился хромой кощей Мгла, но кому, кроме хозяина, брать его в рассуждение? Мазнули взглядом, забыли. То ли есть он там, то ли серая тень дрожит у стены.

– Знаю, всё знаю, желанные, – проговорил Варакса. Вид у него был самый горестный и пристрашный, словно это ему грозили колодки, но горожане, привыкшие к облику Вараксы, не удивлялись. – Что же вы на оберег наш, кончанских черёдных обходчиков, так люто насели?

Он говорил очень тихо, и раздражённые уличане помалу прекратили шуметь, решившись послушать умного человека.

– Они Верешка нашего!

– Поругателем ставят!

– На поруку не отдают!

– Вы, уличане, не на тех доправляете. Сами говорите, не тюк с товаром подрезали – Владычице урон сотворили.

– Как же быть, батюшка?

Варакса кивнул:

– Когда надлежит до благочестия, суд отдаётся предстоятелю верных. То есть…

– Не о благочестии речь! – возвысила голос дородная Вязилиха, привыкшая наравне с мужем править дела. – О том, что хуление сбылось, а вины нет!

Варакса деловито спросил:

– Послали за Люторадом? Или сами пойдём? Тут недалеко…

Соседи начали переглядываться. Сын Краснопева был завтрашним вождём шегардайских мораничей, это все понимали.

– Как нужа у людей, так он прочь, – предерзко запустила одна из баб. – Одно дело знает: смех-веселие изгонять!

На говорунью зашикали:

– Тихо, дура!

– Доболтаешься до кобылы!

– К Лютораду на его же приговор плакать?

– Весь сказ будет – к новому царствию городу очищение, людям честь и торжество.

– Над Люторадом, – пробурчал Гиря, – пока ещё святой дедушка есть…

– Есть-то есть, да уж одной ногой при Владычице.

– И вторая ноженька сей миг с тверди прочь.

– Йерела с Ольбицей дожидается, на земное моченьки нет…

– Станут его ради нашей малости полошить?

– Ещё Другоня-жрец есть.

– Охти! Он дедушке первый внук, да сам недоросль.

Пока шабры судили, рядили и заминались, раздался стук посоха. Все споры тотчас затихли. Окружённый служками, подошёл Люторад:

– Славься, Владычица!

– Славься, – вразнобой отозвались ему.

– О чём нестроение, верные?

Зря спросил, и так было понятно. Ремесленная улица Третьих Кнутов, не слушая пересудов о святотатстве, явилась за своим сыном. Люторад выпрямился, спрятал руки в рукава облачения. Посох мешал, словно напоминая: всех прав на него отпрыск Краснопева ещё не сподобился.

– О правде, – заново ступая в холодную воду, выговорил Варакса.

– Нет препоны в обретении правды чтущему слово Владычицы. Кто сотворил кривду?

Варакса начал мягко и вежливо:

– Стали мы известны, что в блошницу заключён отрок, перебивший путь священному шествию. При Ойдриге за такое шеи рубили и тем смывали невстречу. Однако предки были мудры. Отрока, рекомого Верешком, сыном Малюты, они не почли бы за святотатца.

– Добрый Варакса… – Люторад растянул в улыбке тонкие губы. – Ты премного взыскан умением ткать словесный узор, творя силки для неопытных судей. Я служу высшей власти и привержен глаголу простому и честному, как молитва. Ты хочешь уверить меня, будто славные предки не ведали, где одна сторона улицы, где другая?

– Для предков святотатцем был тот, кто осквернялся злочестием, своевольно или по неразумию. Виновный в отвращении благодати Богов платил кровью. Я уверен, жрецы Ойдриговых времён не признали бы поругателем неудачного отрока, которого сторонний человек метнул через улицу, как мешок.

Люторад сверху вниз смотрел на низенького Вараксу.

– Мы, жрецы, взираем на дела этого мира, силясь уловить приметы вышнего замысла и направить людей на согласие с божественной волей… явленной даже в полёте птиц и звериной побежке, тем паче в деяниях простецов. Аррантский выходец по имени Борво, ища себе места, согнал наземь мальчишку, толкнув сильней надлежащего, и откуда нам знать, что вело его руку? Отрок же, упав, не отпрянул, но поспешил в перебой ходу славящих, и что понудило его?

Варакса молчал. Притихли и уличане.

– Мы долго ожидали злодея, чья кривость вопияла бы откровенно, и не дождались, – продолжал Люторад. – Вора Коверьку винят в смерти вашего старшины, но лицом его вина не доказана, и что даёт ему крепость на пытке? Сегодня тебе явлено знамение, Господин Шегардай, а ты и видеть не хочешь. Мне самому понадобилось мгновение, чтобы осмыслить увиденное, поэтому я прощаю вам, люди, грех маловерия. Ступайте же с чистым сердцем домой, помышляя о гордой участи родича и соседа. Грядёт новое царство, положим ему достойное основание, чтобы внукам рассказывать!

Он ронял слова спокойно и веско. Когда говорит жрец, рассыпаются прахом доводы, а незыблемые рассуждения оборачиваются вздором. Маленькое вече совсем приуныло, кто-то махнул рукой, мол, чему быть, то и будет, не первый век стоит Шегардай, видал ещё не такое. Кто-то оглянулся в сторону дома.

Варакса посмотрел на свои книги, на то, как играл ветер длинными хвостиками берёст. Пока шли сюда, Мгла ему напомнил кое о чём. На случай, если другого ничего не останется.

– Святой брат, – начал Варакса, остро осознавая в своей руке весы с чашками, где качались сразу две жизни, – ты, конечно, помнишь закон обмена родича?

– Кто же не помнит, – чуть заметно удивился Люторад, а шабры вдруг насторожились. Их здесь только что назвали роднёй, к добру ли?

Голос Вараксы прозвучал глухо:

– Закон сей чтится с древности, когда андархи были диким племенем, неведомым правде. Если сын рода взят в непотребстве и подлежит казни, судья зовёт старшего в повинном роду, дабы тот мог предать на расправу иного домочадца, чья потеря доставит семьянам меньший ущерб.

Люторад зорко оглядел сборище. Люди явно смутились, жалея, что вышли затевать споры не по уму. Однако жрец лишь сказал:

– Не вижу Малюты.

– Малюты здесь нет, – подтвердил Варакса. – Однако есть тот, кто по долгу челядина заменит хозяйского сына.

Он сделал шаг в сторону. У стены, покорно опустив голову, стоял на коленях кощей по прозвищу Мгла.

Люторад счёл разумным сделать уступку.

– Славься, Владычица! – произнёс он благоговейно дрогнувшим голосом. – Справедливая Мать, ты не только испытываешь нашу твёрдость, но и требуешь милосердия! Мы, слепцы, ошибались и спорили, угадывая твою волю! Пусть верные соседи скорей отведут домой сына валяльщика, ибо предназначенное свершилось!

В блошнице, вопреки названию, было не слишком грязно и почти не воняло. Большая камора вмещала беспокойных пьянюг, мелких воришек и драчунов. Этим в торговый день всыплют горячих и с тем выставят взашей. За другой дверью плаксиво гундели и ссорились сплетницы, посмевшие суесловить новое царство. Ещё где-то ждал своей участи вор Коверька, никак не сознававшийся в убийстве купца. Жёлудь указал на приоткрытую дверь:

– Поди пожалуй, кощеюшко.

Мгла вошёл. Прочный крестовый свод, глухие стены, охапка вялого камыша… Дверь за спиной почему-то мешкала закрываться. Он оглянулся. Двое черёдников мялись по ту сторону каменного порога.

– Ты, что ли, при Кийце хлопотал, когда его ранили? – спросил Рощинка. Голос был какой-то севший, сипел. Рощинка откашлялся, не помогло.

Мгла стал опускаться на колено, как надлежало рабу:

– Да… добрый гос…

Они не дослушали, переглянулись, тихо прикрыли дверь. Шаркнул засов.

Вот и всё.

Совсем всё.

Совсем…

Мгла обошёл камору, приглядываясь к царапинам на стенах. Их было не особенно много. Разные люди в разное время принимались считать дни, но скоро бросали. И никто не покинул ни стихов, ни рисунка. Мгла сел на травяной ворох, обхватил колени, вздохнул, закрыл глаза.

Чуть усмехнулся, припомнив, как собирался в побег.

Вот так-то…

Вот так…

Постепенно улеглась дрожь.

Душа расправила большие мягкие крылья, воспарила над съезжей, над храмом Владычицы, которую он очень скоро возвеселит последним служением…

Качнулись внизу крыши и стогна, знакомый угол Полуденной… берег Воркуна с Кабриной воргой… маячное пламя… глухая зелень Дикого Кута…

Сверху надвинулся туман, окутал серым коконом, ушёл за крыло.

Тучи стояли высоко. Так высоко, что великий зеленец Шегардая лёг малым пятнышком на ледяную гладь морца. По бескрайним бедовникам к городу ползли поезда – с востока и с юга. Далеко-далеко, из марева небоската, грозила наклонным перстом Чёрная Пятерь.

Птица-душа взмыла ещё выше, легла на крыло…

Кручинно-белым, скупо вышитым ковром простёрлось Левобережье. Вот Житая Росточь. Две ёлки, то ли восставшие из одного корня, то ли крепко сросшиеся в земле. Долгая, как на свадебный стол, скатерть Светыни с дымными прорехами непокорных стремнин…

Величественные утёсы правого берега, зубчатый венец леса.

И маленький тёплый клубок над озерцом меж холмов – Твёржа…

…Снова шаркнул в проушинах железный засов. Мгла вскинул голову, открывая глаза.

– Держи, кощеюшко, – сказал Жёлудь. Он успел снять синий кафтан и колпак с приметным околышем, стоял в обычной одежде, держал в руках небольшую корзинку. – Дружки твои принесли… кувыки перехожие.

По каморе плыл снедный дух. Мгла приподнял рогожку. Кусок пирога, жареная рыба, бурачок пива.

И ещё – глиняная дудочка.

Совсем простая, чтобы в четыре пальца играть.

Оставив соседей, уводивших домой трясущегося, нетвёрдого от слёз Верешка, мирской грамотник Варакса направился было к себе, но столкнулся с кувыками. Хромой, слепой, горбатый и коротышка – все в хороших кафтанах, в полосатых штанах – чуть не бегом торопились в сторону съезжей.

– Быть было худу, да встреча подкрасила! – сразу начал Хшхерше, запыхавшийся не от ходьбы, от волнения. – Люди смутное болтают… Поведай нашему неразумию, что стряслось?

Варакса немало мог рассказать, но такие беседы среди улицы не беседуются. Кувыки потащили грамотника в кружало, даром что «Ружный двор» совсем недавно был для них недосягаемо дорог. Теперь они прозывались уважаемые игрецы, радевшие в гудебной ватаге Галухи. Сегодня вот удостоились сопровождать ход облакопрогонников, отводивших с пути царевича метель и злую тащиху, и не оплошали. Таким всюду рады!

В кружале, за сладкой варенухой, Варакса начал говорить. Он давно отвык от хмельного, поэтому, кончив свою повесть, ткнулся в стол головой. Могучий Некша взвалил грамотника на плечо, чтобы отнести на Отоки. Клыпа повёл слепца, Бугорок понёс книги, а проворный Хшхерше побежал в съезжую с гостинцем для Мглы. Всех четверых снедало странное чувство: это не явь.

В Шегардае ещё кое-кому было тяжко отличать явь от морока. Вредоумная Опалёниха брела в потёмках вдоль ерика, собирая подолом цепкий волчец. Было зябко, но она разучилась замечать холод. Вон там, за поворотом протоки, за углом лабаза, таится злодей, посмевший обидеть сыночка. Настигнув супостата, она обернётся противосолонь, вкоренит безотменное слово. И рассыплется обидчик, и пройдут его стрелы, и черви выпьют глаза. И надёжа-сынок поспешит к ней через мост.

Надо только за угол завернуть…

Опалёниха споткнулась, не устояла и грузно съехала в воду. Откос был крутой, глинистый, по ерику стелился туман. Торговка умиральными рубашечками полезла на берег. Она сопела и дралась, царапая пятернями скользкую землю. Трижды ей почти удавалось выбраться, но всякий раз из воды протягивалось множество детских ручек и стаскивало вытравщицу обратно. Туман густел, плеск в ерике постепенно затихал. Потом вода успокоилась.

Приняв копья, черёдники предутренней стражи, охранявшие съезжую, различили внутри негромкое пение дудочки. Парни удивлённо переглянулись. Что ещё за песни в блошнице, поди, мерещится? Один остался стеречь, второй взял свечной фонарь и пошёл проведать важного узника.

Внутри маленькой каморы было совсем темно, лишь сквозь дверное оконце просачивалось немного света. Лохматый раб в заплатанной гуньке топтался взад и вперёд, будто ломая весёлого. Пробовал попевки, украшал трелями голосницы. Глиняная дудка гудела и ворковала. Щебетала и свиристела по-птичьи. Шептала ветром в куговнике, вздыхала волной, тающей на берегу.

Так радуются только свободе.

Черёдник вернулся к товарищу и на его вопросительный взгляд передёрнул плечами:

– Приплясывает…