Нищему собраться – только подпоясаться. А как собираться рабу?

У нищего, кроме пояса, есть сума. Кое-кому даёт ума, говорят. У раба нет сумы, ему даже пояса, какого следует, не отпущено, так, верёвка мочальная.

Мгла бродил по ремесленной, перекладывал глиняные забавки, чтобы проще было собрать, неся на продажу. Проверял сохнущие заготовки… дудочки, свиристелки, брунчалки…

В полутьме плавала усмешка учителя.

«Сын, ты засиделся. Давно я тебе орудья не поручал…»

Мгла вздрогнул, выдохнул, накинул неизменную гуню. Всунул руки в пёстрые варежки. Притопнул опорками и навсегда пошёл за порог.

Всё когда-то кончается.

Вот и отлежался он в Шегардае. В точности как замышлял.

Спасся у Верешка. Погостил. Надо честь знать.

Пока не сделалось поздно.

Сейчас тайных воинов в городе – Инберн с окольными, да нечастые письмоносцы из Пятери, да четверо сокровенных сидельцев, не их же бояться, эти кощея с двух шагов не видят, а увидев, с трёх шагов забывают. Ещё случайные захожни вроде Пороши с Шагалой, но тут уже выручай кощея, смекалка.

А водворится царевич… столько понабежит… и таких…

Мгла прошёл по двору, сотню раз выметенному, двести раз выпаханному.

Отворил калитку, вспомнил, как стоял перед ней слабый, только что купленный, в саднящих рубцах…

И разминулся с давней собственной тенью, прошёл скрозь, разведался насовсем.

Калитка за спиной мягко стукнула, влекомая противовесом. Этот противовес он придумал, сделал, наладил. Упала щеколда. Ключ, всегда носимый на шее, Мгла оставил внутри.

Всё.

Прощай навек, Верешко. Удачи тебе.

Всё, никаких больше мыслей об оставленном доме.

Только дорога.

Знакомыми улицами в Дикий Кут. «Лыжи заберу…» По телу разбежалась дрожь предвкушения. К лыжам камышнички обещали кожух, меховые штаны, укладку свежей мурцовки…

И – ходом в Чёрную Пятерь. К долгам, что платежами красны.

Сколько след ни петляй, а конец сыщется. Каким ему быть? А есть разница?

«Никогда не бывало, чтоб совсем ничего не было. Будет то, что будет, даже если будет наоборот…»

На улице от утренней чистоты даже памяти не осталось.

– Всё заново намывать, – сокрушалась жена санника.

– Ты чего хотела, желанная? – отвечали весёлые соседушки. – До Великой Стреты народец по воздуху летать будет, как чайки над Воркуном?

– И сверху гадить, как те вьюхи горластые.

Мгла поклонился хозяйкам. Бабоньки едва заметили его, подавно не ответили. Он застучал костылём дальше.

Старинными камнями, на которых помнил все щербинки, он дошёл почти до угла, когда навстречу пробежали соседские ребята. Какие-то встрёпанные, напуганные, оживлённые.

– Тётя Вязилиха!

– Мама! Там Верешка в блошницу повели!

– Ай, горенько! – разахались бабы. – Как так? Да за что бы?

– За тяжкую вину!

– На великую казнь!

– Чтоб кровью омыл!

Мгла замер с поджатой ногой, взялся поправлять ветхий опорок. Отворилась калитка. В рабочем кожаном запоне, усеянном стружками, вышел санник, за ним другие соседи.

– Полно врать!

– Землю есть буду, дядя Вязила! Вовсе не вру!

Дети гомонили все разом, сбивчиво оглашая преступление Верешка и его великую честь.

– Борво схватил, да ка-ак ринет!

– Кто?

– Нарагонич! Здоровый – страсть…

– А он без ума на ту сторону…

– А Люторад…

– Он путь перешёл!

– Владычица знамение явила…

– Верешко на небо пойдёт!

– Люторад гордиться сказал!

Мгла молча слушал. Потом захромал дальше..

У дрянного кружала царило сущее разгромление. Такое случается, когда город берут на щит и грабят враги, сломавшие стену. Или когда сами местничи с шальной и радостной злостью искореняют перезревший нарыв, изводят язву, уродующую город.

Столбом вилась пыль, задорные ватажники орали нагальные песни, с уханьем налегали на ваги. Ломать не строить! Уже порушили кровлю, сбросили наземь негибкие от старости берестяные листы и осиные гнёзда, покинутые ещё прежде Беды. Хозяин, сухой старик, заполошно метался возле кружалища. Повелевал вереницей работников и охочих прохожих, таскавших наружу посуду, скамьи, корчаги, бочонки.

Мгла быстро огляделся.

Помогатым за труды было обещано пиво. Его черпали вёдрами из котлов, стоявших в подвале и слишком тяжёлых, чтобы вытаскивать полными. Пиво было дрянное и дурнопьяное, на болотном чёрном болиголове, а может, и с беленой. Такое не дарует веселья, а на песню если и тянет, то разве на злую, горькую и похабную.

Иные добровольные труднички уже взяли плату вперёд. Завладев вожделенной бадьёй, сидели кружком прямо на земле, оплакивая «дом родной». Хозяин кружала на них косился, но и только. Управиться за всем сразу у него рук не хватало. Не мешают, не растаскивают добро, ну и ладно.

Кощей робко приблизился, кланяясь на каждом шагу:

– Добрый… хозяин…

– Ты ещё кто?.. – оглянулся Малюта. Багровое лицо, мокрая борода, взгляд, неспособный к сосредоточению.

Кощей свалился на колени, показывая ремешок:

– Раб твой… добрый… хо…

– А-а, – вспомнил бывший валяльщик и обратился к чашникам: – Я тебя зачем купил? Ты ремесленную опрятал? Мне к Мир-рану…

– Добрый… хозяин… – Безголосому едва давалась слышная речь. – Сын твой… в беде…

– Что ещё? Тележку разбили? Так неча было со всякими…

– Его… его…

– Уйди, латонёшка, недос-суг! Видишь, с ув-важаемыми людьми о делах… рас… рас-суж-даю!

Кощей упрямо лез под руки, бражники хохотали, Малюта отмахивался. Даже коснулся дерзкого раба, слегка задел рукавом. И… внезапно умолк, закрыл рот, передумал, попробовал встать. Невольник об руку повёл хозяина прочь, приседая, потешно тыча в воздухе костылём.

– Пошёл доносить, каково рубели с киянками приготовил, – посмеялись вслед мочеморды.

Малюта тем временем пребывал в изумлении. Его разум тлел и чадил, утопая в пьяных одонках, но тело бодро топало вслед за пальцем, угодившим сквозь рукав в железные клещи.

От соседнего брошенного дома остался лишь каменный подклет, всё дерево давно сгорело в печах. Утянув Малюту на ту сторону, раб выпустил его и прошипел:

– Иди сына спасай!

– К-кого?..

– Сына, Малюта!

Малюта вдруг выпятил грудь, величественно отмахнулся:

– Н-не пойду!..

– Его… на смерть… одной пышности… ради…

– А поделом! – громко захохотал валяльщик и тут же всколыхнулся рыданием: – Отца… слово презрел! Прик-каза ослушался! М-моим хлебом… Набрался в людях!.. Да я сам его!..

Из-за угла выглянули двое чашников, привлечённые криком.

– Идём, Малюта!

– А тебя, р-раба негодного… Как смеешь… х-хозяина?.. Запорю!

И он попытался перейти от слов к делу. Полез колотить наглого кощея, но не донёс кулаков. Сделал шаг и другой, забыл, свалился и захрапел.

Мгла ничего не сказал хозяйским товарищам. Повернулся, молча заспешил прочь.

Вход в дом воротами, потом дверью, да непременно по хозяйскому приглашению, – это путь для честных людей. Кощей, как многие в городе, знал норов Вараксиного привратника. Полдня прочь, пока убедишь старика допустить хотя бы к порогу. А там вечер и ночь, когда не имеют силы купля и сговор, когда ничтожны дела.

До утра. В блошнице. Верешко.

Мгла проник в дом с тыльной стороны, где когда-то был огород и спуск к ворге. Серой тенью, прядью тумана скользнул к задней двери. Для Вараксы чужой человек возник в его передней прямо из воздуха. Никого не было, вдруг поднял голову от свитка – стоит!

Да не поверенный городских старцев, присланный отобрать его книги ради сусальной учёности во дворце. Гораздо страшней. Одёжа – заплаты, пригнулся, как для прыжка, вместо речи что-то шипит… и такие глаза, что ножа к горлу не надо!

Посовестный? Но если Чага… ведь она… а иначе…

Перед Вараксой скопом восстали кары и бедствия прошлого.

Он знал.

Он предвидел.

Но вот так… врасплох…

– Я ничего не сделал, – пролепетал грамотник, вскидывая ладони. – Я… лишь челобитную…

– К тебе… отрок ходил, – так же тихо, шелестяще выдохнул человек. – Верешко. Сын Малюты. Валяльщика…

Несчастный Варакса икал и задыхался. Не слышал. Потом взгляд стал осмысленным, он кивнул.

– Ты ему… здравствовал, – продолжал оборванец. – Он нынче… в съезжей…

Варакса наконец понял, что его не собирались лишать книжного сокровища, не думали тащить на погибель. Начальный страх отступил, он даже узнал незваного гостя. Только прежде это был раб, боязливый и жалкий калека. Нелепый, временами забавный. Теперь…

– Да. – Голос тонко пискнул. Варакса кашлянул. – Отрок добрый… В съезжую? Как?..

Мгла вкратце передал услышанное на городских стогнах.

– Помоги…

Варакса заново содрогнулся:

– Да что я могу? Я лишь излагал… письма…

– Ты… Правду знаешь. Тебя… выслушают.

– Нет! Нет! – Грамотник вновь загородился ладонями, его зримо трясло. – Не пойду! – И взвизгнул: – Там палачи… решётки…

Страх вернулся десятикратно. Лишил воздуха, свёл судорогой желудок.

– Стерпишь ли… как доброго отрока… пустой пышности для…

Варакса отвернулся, трудно дыша. «Я столько лет не поднимал головы…»

Мгла смотрел ему в спину двумя острыми шильями.

– Я не родич, не свойственник, не сосед, – ёжась, как на морозе, чужими губами выговорил Варакса. – Моё слово по ветру улетит.

– Шабры… вечем встанут… а ты – уста…

– Нет!

– Сильно… сведу.

Варакса покосился, встретил безжалостный взгляд, понял: сделает по сказанному… и сломался. Судьба придёт – под лавкой найдёт! Чему быть, не минуешь! Душа не вынесла напряжения, решимость противиться сменилась отчаянным – ах да рукой мах!

– Погоди, – заторопился он. – Мне собраться…

Мгла усмехнулся чему-то.

Варакса открыл сундук, где хранилась выходная одежда и шапка с перьями цапли. Снял с полки одну книгу, вторую, третью, выбирая потолще и понарядней. Взял несколько берёст, длинных, с тонкими завитыми махрами. Два бронзовых блестящих писала…

– На что?

– Ради важности, – сказал Варакса.