– А у Нечая поезд побогаче был, – сказал Ирша.

Гойчин выпростал руку из рукавицы, утёр нос, степенно кивнул:

– И у Новожила.

Цыпля ничего не сказала. Вскочила на саночках, чтобы видеть получше.

Гряда, на которую через немалую силу взобрались с санками воронята, звалась Отвалами. Здешние холмы торчали вкривь и вкось, точно пласт, поднятый одинокой сохой. Якобы в стародавние времена здесь вправду шла пахота, да непростая. Боги тянули межу до Киянских волн, но зачем, от кого? – болтали разное, а доподлинно поди знай.

Местничи, сварив пива, усматривали в Отвалах рубеж коренных андархских земель и завоёванного Левобережья. Это, конечно, было враньё. А вот круговина Чёрной Пятери здесь в самом деле кончалась.

В Беду царапина, оставленная божественной сохой, разверзлась язвами. Многолетние снегопады частью сгладили шрамы, но ещё курились бездонные овраги, дышали под тонким ледком бессонные топи. С юга на север через Отвалы по-прежнему вели всего три тропы. Из коих для тяжёлых саней годилась только одна.

Воронята с названой сестрёнкой стояли на верху гряды и смотрели вдаль, на поезд Хотёна. Им в своё время идти с таким поездом не досталось, зато были наслышаны басен… завидовали, дурачьё. Даже теперь, высланные встречать, ждали величественного явления… а на деле?

Всего одни сани. Жилой болочок, прицепная нарта со свёрнутым шатром и дорожным припасом. Два быка в запряжке, два сменных. И мелкими зёрнами – мальчишеский народец, топчущий рыхлый снег.

В точности как дядя Ворон рассказывал.

Какой-нибудь домосед засмотрелся бы. Орудникам, бегавшим в Торожиху, было с чем сравнивать.

– Мало ли чья шуба нарядней, – сказал Гойчин ревниво.

– Мирская слава – до поцелуя Владычицы, – подхватил Ирша.

Цыпля впервые подала голос, спросила:

– Этот поезд дядя Ворон должен был привести?

Парни к ней обернулись. Потом снова, совсем с другим чувством, посмотрели вперёд.

Весело примчавшись онамедни к Шерёшке, орудники застали у неё неустройство. Хозяйка, без шуток чем-то разгневанная, затворилась в избе. На оклик лишь стучала костылём и бранилась. Надейка с Цыплёй ютились в дровнике, в самодельном подобии временного жилья. Сидели двумя меховыми кульками. Не зябко, но неприютно.

Надейка радостно встрепенулась при виде парней. Цыпля вскочила, молча ухватилась за Иршу, приткнулась лицом. Он подхватил названую сестрёнку, с лёгкостью оторвал от земли.

– За что немилость? – вздохнул Гойчин.

– Буря была, снегу во дворы намело… – взялась пояснять Надейка.

Метели, врывавшиеся в зеленцы, последнее время не были редкостью.

– Крышу всю закидало, на пол текло…

– И что? Шабры-то где были?

– Тётя Шерёшка звать не благословила. Не приму, сказала, от стервоядцев! За котлярами живу, а коли из Пятери подмоги не стало…

Воронята покосились один на другого. Перед дядей Вороном у здешнего люда шапчонки сами спрыгивали с головы.

– Нам орудье было дано, – нахмурился Ирша. – Дальше что?

– Мы сами полезли…

– И с чего гнев?

– Так не велела. Осиротевши, мол, хоть совсем пропаду! Мы без благословения…

Цыпля ничего не говорила, даже не всхлипывала, но мёрзлый Иршин кожух быстро обзаводился мокрой проталиной. Крепкокрылые воронята – сто вёрст не крюк, око видит, рука разит! – смотрели на подбитую птаху. Выкинутую из гнезда, где было пригрелась. Может, злая бобылка опамятуется прямо сейчас. А может, вовсе с ума спрыгнула.

Хотелось выйти в деревню и первого, кто встретится, пустить на ремни.

Побратимы исправили девкам полстку от ветра. И пошагали, злые и правые, наводить страх.

Владычица, взиравшая с высей, оказала им щедрость. Вывела навстречу сына старейшины с ближниками. Те возвращались из Кричанова затона, с вечерниц. Весёлые, удалые, нарядные, немного хмельные.

– Вона как, – сказал Ирша. – Дети Владычицы в заботах еду и сон позабыли, а ближние миряне песни поют. Почему у бобылки девки крышу спасали?

Сын большака нёс в свежей памяти сладкие уста, жаркие руки, белое тело. В жилах бурлил задор. Тайный воин стоял тощий и неказистый, грубый обиванец терялся против огончатой шубы, крытой шегардайским сукном. И вместо страха моранского с остатками пивных завитков вылетело дерзкое:

– А не соплив ты, паробча, о девках радеть?

Дружьё засмеялось.

Ирша был очень зол и готов биться, так что возмездие обрушилось без задержки. Местничи не уследили движения. Ирша нырнул вперёд и вернулся, как с места не трогавшись, а сын большака почему-то уже стоял на коленях, со слезами и хрипом вываливая в грязь недавнее угощение. Ближники вздрогнули и увидели в руках Гойчина заряженный самострел. Гойчин улыбался, железко смотрело вниз, готовое качнуться в любую сторону: кто первый?

Они смутились. Вспомнили. Ещё три пары коленей разбрызгали слякоть, шапки слетели с голов.

– Почему у бобылки крыша не чищена? – тихо и жутковато повторил Ирша. Оправданий слушать не захотел, бросил: – Двух лучших лыжников мне быстро сюда. С женской нартой. А этого олуха заберите, не надобен.

Пока шли назад, Гойчин спросил:

– И Цыплю в крепость?

Ирша нахмурил светлые брови:

– Куда ж ещё.

– Ей там все чужие. На поварне приспешницы заклюют, щипать станут…

– Ну да. Пока она их ножичком не пощекочет.

– А Шагала приметит?

Ирша скривился, как от прогорклого.

– С собой повезём, – решил он затем.

– Пусть новых ложек с нами посмотрит, – осенило Гойчина. – Девки приметливы. Такое углядит, чего мы с тобой не узрим.

Лучшие лыжники уже спешили за ними. Двое несли саночки, чтобы не мокли полозья, третий обнимал короб с мурцовкой и мороженой рыбой. Когда Ирша изволил надменно оглянуться, передний дёрнул с головы колпачок:

– А мы тебе, господин тайный воин, из Кричанова затона вестку несём… Дальние соседи доносят, поезд ваш видели за Отвалами…

И вот теперь воронята смотрели с гряды на поезд, медленно ползущий вдали. Смотрели, сознавая себя могучими котлярами. Малыми коготками на очень длинной руке. Частицами благой, пугающей силы. Кто с нами – ликуй! Опричные – трепещи!

– Доставай, сестра, справу крашеную, – торжественно приказал Ирша. – Пусть видят новые ложки красу воинского пути!

Спрятались от режущего ветра за снежным горбом, стали одеваться. Вольно или нет, Ирша почти повторил слова Лихаря, и венец принадлежности немного померк. Гойчин сказал:

– Жабу помнишь? В книжнице на столе?

– Ну.

Ледяные иголки секли, Ирша, торопясь, натягивал тельницу.

– Возле нашего острожка топь дышала, – медленно проговорил Гойчин. – Про таких жабенят слух был – блекотные. Детины взрослые… меня, сироту, пригнули, чтоб съел. Спорили, быстро ли сдохну.

Ирша замер с одной рукой, продетой в рукав.

– И… как ушёл?

– Не ушёл. – Гойчин сглотнул. – Дядя Ворон увёл.

Хотел добавить про вой и вопли обидчиков, не сыскал голоса. Ирша хрипло выдохнул. Вспомнил о морозе. Влез в тельницу, в верхнюю рубашку, в свежий кожух. Передёрнул плечами. Меховая харя, тёплый куколь, повязка… Только так удавалось хранить телесную греву.

– Жабенята, стало быть, – глухо прозвучал его голос.

Гойчин кивнул:

– Так у Лихаря бабушка их матёрая.

– И рыба погибельная.

– И книги…

– Нету такого у нас в Нетребкином острожке, – сказал Ирша решительно. – У нас люди добрые, а жабы по огородам слизней едят!

– У тебя дом, и у меня дом, – подхватил Гойчин. – Матери, отцы, братья-сёстры.

– Ты с моей сестрицей об руку ходишь, а я с твоей.

– И дядя Ворон старшинствует.

Потому что на самом деле он, конечно, был жив. И ждал их в родном острожке.

– И тётя Надейка расписные прялки творит, а тётя Шерёшка тесто замешивает.

– А Цыпля, душа наша, сундуки с приданым копит…

Молчаливая Цыпля воспротивилась:

– Не сяду приданое шить! Не поеду к чужанам, лучше вековухой останусь!

Дарёный нож, великоватый для девичьей руки, висел на кушачке по-боевому. Воронята, уверенные на спуске, враз оглянулись:

– А мы обычай вконаем, чтоб девок на сторону не давать. Пусть жених невестиной печи большой поклон бьёт!

Их уже заметили снизу. Поезд обогнул огромную задулину и остановился. Переночевать – а завтра с новыми силами на подъём.

Вблизи поезда строители небывалого острожка покинули любимую игру, вновь заделавшись гордыми котлярами. Мальчишки, топтавшиеся у саней, в сумерках выглядели одинаковыми. Серые тени робко подались в стороны, пропуская нарядных лыжников и чунки с Цыплёй. Протяжно замычали оботуры, узнавшие воронят, а от саней навстречу вышел Хотён.

Орудники разом вскинули к груди рукавицы:

– С путей-дороженек к порогу тебе, стень-батюшка!

– У Владычицы под рукой, – отозвался Хотён.

И, не чинясь, слегка напоказ для мальчишеской сарыни, скрестил локотницы с Иршей, потом с Гойчином. Увидел в санках Цыплю, но ничего не сказал. Он выглядел суровым, очень уставшим. Тому без малого десять годков Хотён пришёл с подобным же поездом. Теперь сам взимал долю крови, и межеумки бегали по его слову.

Тяжело такое даётся.

Уже в болочке он тихо поделился:

– В деревне рожоной… Не сказался, и не узнали.

Прежде орудья воронята смешались бы. Ныне Ирша столь же тихо ответил:

– Мы тоже… всё должное совершили… дядя Хотён.

И показал пустую ладонь, когда-то принявшую верёвочный плетежок. Хотён не стал любопытствовать, даже в глаза не посмотрел.

– Скоро обернулись, – похвалил сдержанно. – Сюда Лихарь прислал?

Ирша приосанился:

– Велено от учителя нам угадывать, кто на что годен, а он спросит потом. Посоветуешь ли, к кому присмотреться?