Два молодых орла, скромно именуемые воронятами, во все крылья летели домой. В Чёрную Пятерь. Места кругом были уже знакомые. Своя круговенька, снедный дух с поварни слыхать!

Снег брызгал от кайков, пел песни под звонкими беговыми иртами. Добрые были ирты. Лёгкие, быстрые. Своеручного дела: дядя Ворон показывал, учил, помогал. Юксы застегнёшь, и как будто наставник снова рядом идёт. Присматривает, советует…

Эх, наставник…

Что бы ты, дядя Ворон, подкрылышам сейчас посоветовал?

К Шерёшке завернуть? Мимо прямолётными стрелами пронестись?

В деревне у многоцветных ключей – сестрёнка Цыпля. И быть может, тётя Надейка. Всему женству в санках подарки. Яркие краски. Ножик дикомытского дела, гребень из красивой сувели, душегрея белого невесомого пуха. Гребень воронята отчаянно выторговали. Нож и душегрею – украли. Кража – грех, но мораничам воля, если ради Владычицы. А что ей любезнее подарков для сирых и обойдённых?

Цыпля испытает лезвие пальцем, глаз сощурит и размечтается: «Ужо встречу кое-кого!» Тётя Надейка проведёт гребнем по волосам и тоже станет мечтать, только непонятно о чём. Может, захочет на новой картине кому-нибудь точно такой в руку вложить. А тётя Шерёшка стукнет клюкой, разворчится, мол, её дело спетое, ей саван примерять, не обновки бесценные… потом отвернётся, сунется лицом в нежный пух, надолго умолкнет…

– Первый долг – Матери… и орудью учителя, – всё-таки вздохнул Гойчин, достигнув развилки.

И две стрелы продолжили прямой лёт, не поддавшись косым толчкам тетивы.

– Как не ходили никуда, – повёл носом Ирша, когда впереди замаячила плотная шапка тумана с воздетым перстом Наклонной башни.

Дозорные рассмотрели их издалека. Навстречу орудникам устремилась мальчишеская сарынь. С расспросами поперёд источника приставать не дерзали, зато своих новостей было хоть отбавляй.

– Пороша с Шагалой из Шегардая вернулись!

– Дочерь отецкую Владычице замолили!

– Песнь великую принесли, мы, певши, глотки понадорвали.

– Шагала холодницу покинул, а Пороша и ныне там, да на цепи.

– На цепи?..

Передний двор был весь в снегу. Ирша и Гойчин стояли с лыжами в руках. Орлиные перья на глазах опадали, оставляя гордых орудников ощипанными подлётками.

– За что?

– Урок своевольно исполнил.

– Малое орудье без благословения взял.

– Почёт денежный принял, да всё серебро в кружалах оставил, храму не поклонился.

– Сверх доверенных умений вознёсся.

– Учителю лукавить пытался.

– За то модеет теперь, особого покаяния ждёт…

Воронята переглянулись. Если Лихарь наглядочков не помиловал, к ним-то каким лицом обернётся?

И правда – будто не уходили…

– Ли… сте… Учитель где? – спросил Ирша.

– В книжнице с Беримёдом.

– Мы тот раз уж пол мыли в ней, мыли, еле оттёрли…

Гойчин выговорил, запинаясь:

– Что за… особое покаяние?

– А учитель не сказывает.

– Мол, вот поезд прибудет с новыми ложками, тогда и узрим.

Кто сам прошлого поезда не застал, успел наслушаться от старших.

И казнь Ворона на раскате была почитай что вчера.

…В книжницу воронята поднимались с пересохшими ртами, коленкой стукаясь о коленку. Убедительные слова, приготовленные в пути, шуршали мёртвыми листьями, улетающими по ветру. Каждый шаг орудья был кривым, косым, наказуемым.

Перед дверью, окованной железными полосами, у Гойчина громко заурчало в животе. Ирша посмотрел на друга и убоялся: а ведь сломается тихоня. Под взглядом Лихаря разом вывалит всё, о чём сговаривались молчать. О царственности витязя Незамайки. О верёвочном плетежке…

Ирша взялся за ручку двери, и брюхо-предатель запело уже у него.

Каменный пол книжницы зиял бездонной прорубью под прозрачно-чёрным ледком. С того берега тянулась тонкая спасительная рука: взгляд образа Матери Всех Сирот на стене. Воронята истово бросили на себя святые знамена, ударили Правосудной великим поклоном.

Ещё чуть… ещё полмгновения передышки…

По лощёным плитам тянуло глубинным холодом. Ребята знали, каково отмывать кровь. Сколько ни ползай с ведром и ветошкой – затечёт в незримую щёлку, утаится в малой иверинке… самый воздух напитает тревожной памятью непотребства. И будет взывать, покуда не явится умеющий внимать безмолвному крику. Воронята умели. И ныне пытались прочесть след предшественников. Дядя Ворон прочёл бы. Они, напуганные, не могли.

Тихо переступили простые войлочные босовики. Возглавив Чёрную Пятерь, Лихарь не оставил привычек воздержника.

Он держал в руках раскрытую книгу, глядел сверху вниз на две тощие вытянутые шеи.

– А я думал, вас от бабки-задворенки придётся имать… Вижу, не позарились. Молодцы.

Он действительно видел. Путник прямиком с далёкого перехода не схож с выспавшимся в тепле. Воронята чуть ободрились. Голос учителя звучал почти ласково. Или это они обманывали себя?

– Ну? – продолжал он. – Вставайте, орудники. Сказку вашу слышать хочу.

Воронята приподняли головы и заметили не увиденное с порога. Стеклянный пузырь на столе. Внутри, на подушке влажного мха, восседала большая сытая жаба. По неусыпучим болотам, у края тёплых ключей возле крепости кое-где ютились лягушки и жабы, но таких не было. Жаба казалась драгоценной игрушкой, сшитой из самоцветного бисера, серого, синеватого, бурого. Лишь чуть подрагивало раздутое горло да блестели надменные золотые глаза. Рядом с пузырём в блюде талого льда покоилась чёрная рыбина. Голая, обманчиво нежная шкура, угловатая пасть, зенки выпучены, сейчас нападёт! И уж кого не укусит, тех заплюёт!

Ирша привстал на колено, протянул берестяную трубку с письмом:

– Во имя Владычицы, по твоему слову, учитель, нашим радением… Вот, всё исполнили.

Лихарь срезал бирку, пробежал глазами письмо, бросил на стол.

– Покражу видеть хочу.

Воронята не посмели переглянуться. Трясава, тайный сиделец, дело своё исправлял, как им и не снилось. Что ещё он про них узнал, о чём Лихарю довёл?

– Воля твоя, учитель… в саночках покража, а саночки во дворе… – просипел Ирша. Горло было суше и горше исчёрканной писалом берёсты. Лихарь кивнул Гойчину:

– Сбегай. А ты, старший, сказывать начинай.

Ирша успел поведать лишь о верности купца Нечая, когда влетел Гойчин и тихо положил на пол торожихинский снос: душегрею да ножик. Лихарь усмехнулся:

– Так вот для чего вы весь торг смрадным дымом запакостили. Нешто Чёрная Пятерь добрыми клинками скудна? Ризами тёплыми издержалась? Нам воля о крадьбе, но только ради орудья!

Воронята покаянно согнулись.

– Воля твоя, учитель, – выдавил Гойчин. – Накажи за своевольство… Нам с братом подумалось… грех не одарить сирых, сущих у Матери под рукой. Бабушку, что отец наш Ветер помиловал… и внучку её во имя Царицы.

Лихарь хмыкнул:

– Не поверю, чтоб девку Надейку подарочком обнесли. Ей что украли?

Гойчин смиренно ответил:

– Тёте Надейке мы краски и гребень костяной припасли. Пёсьими головами да крыльями изукрашенный…

– И где? Утаить вздумал?

– Ты, учитель, краденое велел показать. А это всё мы честно купили. С кормовых, что ты нам пожаловал.

Лихарь кивнул. Коса девкина стоила красивого гребня. Длинная, густая, пушистая. Так и не довелось намотать её на кулак, как когда-то мечтал, но жалеть ли? Глупо из прихоти ломать такое годьё…

Он почему-то вспомнил цепочку, подаренную девке кровнорождённым. Дурища числила своим заступником дикомыта. Не ведала, чьей милостью на свете живёт.

В сердце заворочался тяжкий глухой гнев, но Лихарь умел с ним справляться. Надейка тёрла краски на картину о Ветре, благословлённом Владычицей. Прочее не имело значения.

Он смутил воронят, внезапно спросив:

– Тварей, на столе сущих, мне назовите.

– Рыба сия, – начал Ирша, – есть исчадие киянских пучин, редко покидающее привычные бездны…

– Имя ей смоляной угорь, – подхватил Гойчин. – «Роспись полезному и бесполезному» велит оставлять его в пищу чайкам, даже когда нет никакой иной снеди.

– Ещё о чём умолчали? – спросил Лихарь безо всякого перехода. У них перед глазами плавала страница из «Росписи», и он пояснил: – Семью отступника видели?

Воронята опять не посмели переглянуться.

– Видели, – сглотнул Ирша. – Лыжи верстают, на купилище возят, тем живы.

Они-то думали, грозящая тень отодвинулась от Пеньков… Они ошибались. Крадьба была самым безобидным, что мог донести Лихарю матёрый подсыл. Про встречу с Жогушкой воронята заговорили бы лишь при сугубом расспросе. О его брате, царственном витязе, – только на пытке. А про плетежок, вручённый Хотёном, до последнего запирались бы и у столба.

Они молча ждали изобличений.

Лихарь так же молча прохаживался туда-сюда.

Исписанная берёста лежала у пузыря и была ядовитей жабы, заключённой внутри.

Остановившись наконец, Лихарь вдруг улыбнулся:

– Я увидел, что у Владычицы есть двое толковых детей. Вы честно выполнили орудье и без задержки вернулись.

Воронята неслышно выдохнули. Неужели можно помыслить о поварне, о знакомом лежаке в опочивальном чертоге?.. Последние сутки они бежали на тощее брюхо да без ночёвки.

А Лихарь продолжал:

– Вы заслужили награду. Ступайте к державцу, пусть угостит вас по-праздничному, но не сверх сыта. Ибо велю вам вновь встать на лыжи и бодрыми ногами бежать к старухе Шерёшке, ждать поезда с новыми ложками. Поезд медлителен… как встретите, у вас будет несколько дней, чтобы вернуться с ним в крепость. Хочу вашими глазами узреть долю крови, собранную Хотёном. Донесёте мне после, кто там годьё, кто говно.

Воронята вскинули головы. Обоим казалось, будто им, уже шагнувшим в клетку, вновь даровали свободу. Пускай совсем ненадолго.

Два костлявых кулака вмялись в пропотевшие шерстяные рубахи.

– Волчий зуб, лисий хвост во имя Владычицы!..

– И пусть вас державец понарядней оденет, – довершил Лихарь. – Негоже вчерашним мирянам в ваших лохмотьях дырки считать.

Когда орудники скрылись за дверью, Лихарь положил книгу и несколько раз прошёлся от стены до стены.

– Скоро эти упрямцы у тебя с руки есть будут, учитель, – с тихим восхищением предрёк Беримёд.

Лихарь задумчиво кивнул:

– Тогда-то и начнут без утайки рассказывать обо всём, что узнали.

– Думаешь, они о чём-то недоговаривают?

– В сём убеждён. И выпытал бы у них как есть про каждое излишество или шалость, чтоб впредь забыли, как скрытничать… Но сейчас главнее другое.

– Отец наш Ветер, умевший отделять важное, не покинул котла, – помолчав, сказал Беримёд. – Он судил бы так же, как ты.

– Годьё и говно, – пробормотал Лихарь. – Всем дело найдётся. Даже беспрочим.

Он смотрел на жабу, пыжившую жемчужное горло.