В походной жизни всё было привычно. Воронят не обязывали утаптывать снег, но они живо сменили шитые кожухи на привычные обиванцы – и выходили тропить. Красовались неутомимой сноровкой, ловили завистливые и боязливые взгляды. Отдав черёд, подсаживались на свою нарту, скользившую за большими санями.

– Этот лентяй. Жилится, только когда стень глядит.

– Тот умён, лапками ни комка не подбросит.

– И лапки справные, не как у иных, верёвочкой связанные.

– А ещё все убогие идут, один радуется.

– Точно! Приплясывает!

Русоволосый мальчишка помладше Гойчина действительно выделялся. Не одеждой, не статью, даже не синяком на скуле. Лишь тем, что нёс голову высоко, а вперёд смотрел с упрямым, радостным ожиданием. Словно чаял встречи превыше нынешних тягот.

– Обетованный, поди.

– Обетованных тут половина. Вечор хвастались, а уходить – от мамкиных подолов с лоскутьями рвали.

– За что в драку полез, слыхано?

– А посмеялись ему. Пустоплясом назвали.

– Пустоплясом?..

Большие сани остановились. Воронята покинули нарту, вышли вперёд. Приметный парнишечка вставал со снега, ловил сбитую шапку, другие пинали её. Хотён наблюдал от болочка. К забиякам шёл межеумок, но не спешил. Цыпля тонула в тёплом пуху на оботурьей спине. Отдохнувших дорожников ставили в запряжку, отработавших выпрягали. Воронята слаженным шагом устремились по целине. Обогнали межеумка.

Русоволосый тем временем извернулся не пойми как, ногой достал шапку, подбросил, сам вскочил и поймал её. Орудники подошли, когда он вытряхивал снег из мехового подбоя.

– Ишь, ловок, – сказал Ирша. – Чьих будешь?

– Племя их пустоплясы, – хихикнули сзади.

– Многовертимые, – добавили сбоку. – Владычице нелюбезные.

– Буду ложкой в котле, – сказал паренёк. – А родился у доброй матушки в зелёной Деруге, что на земле себя утвердила.

Гойчин помалкивал, улыбался, подмечал взгляды, ухмылки, сомнения. Бородатый возчик снял Цыплю с оботура. Ирша свёл брови:

– Все по земле ходят. Деружские иного разбора?

Вместо ответа русоволосый подпрыгнул. Да как! Взвился на два аршина! В воздухе дал по валенку валенком, что куржа полетела! И всю силу встречи с землёй испустил в гулкий топок – любо-дорого, повтори, коли сможешь!

– Владычица ногами дурить не благословила… – пробормотал кто-то.

– Владычица, – сказал Ирша наставительно, – благословила нас тайными воинами подняться. Мы в крепкие места проникаем, неся волю её. Того ради Её попущением и окрутничаем, и лихие песни гудим, нимало не согрешая. Ты, пляской искусный, ещё что покажешь, чтобы нам поучиться?

– А покажу, – не сробел обетованный. – За девку кто-то пройдётся?

Новые ложки со смехом отпрянули. За девку плясать, ещё чего! Гойчин оглянулся на тихо подобравшуюся Цыплю, поймал, вытянул в расступившийся круг:

– Вот сущая девка-красавица.

– Правда девка?

Она рыпнулась прочь, но братские объятия успокоили, добавили смелости.

– Сестра наша любимая, – сказал Ирша. Весомо, строго сказал. Так, что сразу стихли смешки.

Цыпля вспомнила что-то давнее, доброе, а русоволосый вышел вперёд. Топнул снова, но мягче, словно позвал. Серые пристальные глаза ловили шажки маленьких валенок. Цыпля вдруг решилась, вздёрнула нос, развела руки крыльями и… поплыла. Ребячий круг давал ей дорогу, смыкался позади. Возчик был готов трогаться, Хотён велел обождать. То, что творилось перед санями, было важней. Цыпля парила над твердью. Деружский летел сзади, сбоку, тонкий в поясе, невесомый. Вот нить, звеневшая меж ними, изведала свой предел, паренька ветром поднесло ближе. Он воздел рукава. Вырос. Не прикоснувшись объял Цыплю. Отверг всё лихо и зло, могущее покуситься…

– Трогай, – сказал Хотён возчику.

Оботуры влегли в упряжь. Сани грузно дрогнули, скрипнули, медленно поползли.

Цыпля не сразу вернулась на уютную косматую спину. Долго шла с побратимами, держась за руку Гойчина. Смотрела мимо людей. Так, будто узнала о себе и о мире нечто нежданное, изумительное. И не поняла ещё, как дальше-то быть.

Ирша спросил новичка:

– Вы, деружские, все так горазды?

– Жили в нашей деревне два молодца, – складно заговорил паренёк. – Жили – не тужили, одной девке сладкие орехи носили. Спорили на вечерницах, кто кого перепляшет. Оба побеждали, но чаще один, именем Грёма. А было это, когда Ойдриг Воин Левобережье на щит брал.

– Давненько упокоился Грёма, – сказал Гойчин. – Знать, добрый был плясала, раз до сих пор помнят!

Парнишка продолжал с гордостью:

– Это не сказ ещё, это присказка. Белым днём объявились андархи, встали в деревне. Тут завистник тишком подоспел да и воеводе челом ударил: слышь-де, Грёмка в лес бежать ладится, других подбивает! Думал оговорщик соперника избыть – и за свадебку, но не ведал он закона андархского. Тот воевода не лыком шит был. Обоих по клетям запер. И Грёму, и доносчика. А утром велел все горшки в деревне на бору перебить. Невелик он у нас, бор-то…

– Бор?..

– Ну… по-вашему торжок. Сказано – сделано, вышла скопом Деруга, поставили вязней, разули. Бабы вой подняли. А воевода велел гусли нести.

– Знамо дело, для казни прилюдной, – решил Ирша. – Как наш, вона, стень сотворить оставил в Изворе! Правым на ликование, неправым на остерёжку!

– Казнь – дело скорое…

Гойчин подумал, что не всегда, но смолчал.

– …а винного с невинным умаешься разбирать, – горячо, гордо баял деружский. Видно было – не первый раз сказывает. – Так молвил нам воевода: силён закон Андархайны! Примите, люди, мой суд! Слово против слова упёрлось – обоих на испытание! Вы тут о плясках ревнуете, вот круг вам, пляшите!

– Умён воевода, – пробормотал Ирша.

Гойчин поёжился:

– А круг весь острыми черепками…

– И кто удаст в поединке, сейчас же вздёрнем на релью. Эй, гусляры, гуди веселей!

Воронятам случалось шнырять босовьём по колкому льду, но вприсядку скакать на кучах битых горшков?.. Оба представили, как брызжет и обнажается плоть, как скалятся кости… а за гранью круга – петля. И в ушах звоны струн и безумный бой сердца, и не слышен даже плач бабий…

– Оба крепкие были, – точно о дедах, воочию виданных, вёл речь паренёк. – Оба сильно держались. Оговорщик без правды стоял, невсутерпь стало, поник. Казнил его воевода и запретил его именем детей называть.

– А Грёма что?

– А Грёма на костыликах пошёл и внуков дождался, плясками славных. Он мой пращур по отчиму. С небес родню похваливает доныне.

– По отчиму, – задумался Гойчин.

– Самого тебя как хвалить будем? – спросил Ирша. – Тоже Грёмой небось?

Мальчишеская сарынь снова стала глумиться:

– У него имя гордое!

– Боярину впору!

– Сапогами красуется, да след лапотный!

– Мечом кличут! Свардом!

– Цыц! – окоротил издёвщиков Ирша. Смелый паренёк ему нравился. – Не иначе, тому воеводе память воздали?

– Нет, – отрёкся деружский.

Хотел говорить ещё, ибо внемлющий слушатель – масло для языка. Он ещё понятия не имел, как умели слушать мораничи. Но сани ползли вперёд, тропившим надлежала замена. Крикнул межеумок, Свард ударил малым поклоном и побежал, отпущенный, ломать дорогу по целику.

Воронята его проводили глазами. Задумались.

Вспомнили про Цыплю.

Девочка шла понурясь. Ирша вздохнул:

– Золотом бы от подобных сказов уши завесить…

Она только глянула. Устрашит ли давняя притча, когда в живой памяти смерть любимого брата?

– А я напугался, – сказал Ирша. – Больно-то как, Матерь милостивая! Я бы смог?

Они вышли к упряжке, и дедушка-возчик подсадил Цыплю на оботура. Он скучал по семьянам, оттого чужую внучку баловал как умел. Пока мимо тянулся оболок, Гойчин очень тихо спросил:

– Тоже дядю Ворона вспомнил?